Фарит Гареев
"Vita nova"
"В трудный час, когда ветер полощет зарю,
В тёмных струях нагретых озер,
Птичьи гнёзда ищу, раздвигая ивняк.
Сам не знаю, зачем их ищу."
Н. Рубцов "Соловьи"
Неладное Лёшка чувствовал уже давно, но доказательств неверности Ирины найти не мог, да и не искал, если честно. Он ведь и всю жизнь был таким, - не то, что бы безвольно плыл по течению, но и не барахтался особенно, пытаясь выгрести со стремнины на более спокойный участок жизни. Вскипала жизнь вокруг Лёшки, - и он вместе со всеми летел в её бурлящем потоке, успокаивалось течение, - и он подчинялся ленивому движению, не задумываясь, куда и зачем несёт его... Последнее, кстати, нравилось ему куда больше, чем избыток событий, даже самых радостных. Мать ещё в школе называла его "тюфяком".
Так и в этом случае: чувствуя, и даже наверняка зная, что с Ириной происходит что-то неладное, что с некоторых пор стала она совершенно чужой, событий Лёшка всё же не торопил. И, вполне возможно, жил бы он в приятном неведении, омрачённом, разве что, глухой неосознанной тревогой, еще очень длительный период времени, если бы не этот проклятый телефонный звонок, сделанный им из захолустного городка Н., куда Лёшку послали по работе, в трехдневную командировку.
Какая техническая неисправность привела к тому, что телефонную линию перемкнуло, и, вместо того, чтобы услышать в трубке короткие гудки "занято", он вклинился в приватный разговор Ирины и Наташи, её лучшей подруги, Лёшка не знал, но факт остаётся фактом: он стоял в кабинке телефона-автомата междугороднего переговорного пункта городка Н., за добрую сотню километров от дома, и подслушивал сердечную беседу жены с подругой, причём, как выяснилось несколько позже, не имея возможности сказать им даже слово. А сказать его Лёшке захотелось уже спустя полминуты, когда до него дошли смысл и тема разговора подружек. И не одно, надо добавить, а добрый монолог, особенно в адрес Наташи, и слова это всё были самые похабные, каких и не во всякой пьяной компании услышишь. Если договаривать до конца, Лёшка пустил обеих стерв матерком, приложил, что называется, по полной программе, семиэтажно, но, увы! - именно после этого и выяснилось, что связь-то односторонняя: он жену с подружкой слышит, а они его - нет.
А может, оно и к лучшему? За три дня, - а именно настолько затянулись поминки по любви, проведённые в беспробудном пьянстве, - первые, самые сильные эмоции улеглись, и домой Лёшка вернулся спокойным, рассудительным, с одной-единственной целью... Если честно, он был даже доволен, что не поддался первому чувству, и не позвонил тут же, из автомата, домой, что бы наговорить Ирине всё, что кипело, рвалось наружу, а, выйдя из почтового отделения, зашёл в первый же магазин, и купил литр её, родимой, с самой немудрящей закуской в придачу... Всё на свете только бредни, шерри-бренди, ангел мой.
Описывать бракоразводный процесс семьи Ахметьевых не стоит, хотя бы потому, что ничем он, в сущности, от подобных ему не отличался. За тем только исключением, что прошёл он более-менее мирно, без особенного выплеска отрицательных эмоций, и без обычных взаимных обвинений и тяжбы по поводу непосильным трудом нажитого имущества. Последнее, впрочем, в большей степени объяснялось тем, что имущества как такового Ирина с Лёшкой за два года супружества не нажили. Как и детей. К счастью, или к несчастью. Мог, правда, возникнуть конфликт из-за двухкомнатной квартиры, где проживали Ахметьевы, но тут закон был на стороне Лёшки. Вернее, - на стороне его матери, на имя которой была приватизирована квартира.
Так что, делить Лёшке с Ириной, по большому счёту, было нечего. За исключением, разве что, общих знакомых, - как тех, кого они приобрели за время совместной жизни, так и тех, кто пришел в неё из жизни прошлой, порознь, и стал общим знакомым уже впоследствии. Каждому из таких знакомых пришлось подстраиваться под новую реальность, искать новую манеру поведения в общении с бывшими супругами, но и здесь, если присмотреться, особых затруднений тоже не возникло. Кто-то принял сторону Лёшки, кто-то - Ирины, в основном, по половому признаку, разумеется, самые же благоразумные предпочли выбору нейтралитет, благоразумно рассудив, что жизнь - калейдоскоп, и ещё неизвестно, чем всё кончится. Разойдутся, и вновь сойдутся, - мало, разве, таких историй? А ты потом кусай локти да кляни свою недальновидность... Но вот уж кто наверняка не пострадал от развода Ахметьевых, - так это самые толстокожие. Этим-то всегда всё по барабану. Что значительно облегчает скорее существование, чем жизнь подобным субъектам.
Ну, а в главном проигрыше, как ни раскидывай, остался Лёшка. Друзьям и приятелям его развод был, конечно же, неприятен, кому больше, а кому меньше, но и всего лишь. Чужая жизнь интересна настолько, насколько позволяет своя. Несложную эту формулу новые времена сделали особенно актуальной. Подружкам Ирины, само собой, судьба Лёшкина была и вовсе до одного места. Сама Ирина внакладе тоже не осталась: вместе с желанной, как выяснилось, свободой, она обрела возможность быть с любимым, а значит, и новую жизнь, с радужными ли, печальными, но перспективами. Конечно, Лешка, как и его бывшая супруга, тоже приобрел свободу, о каковой, если договаривать до конца, он, случалось, что и мечтал, так, знаете, что бы на денёк-другой вырваться с друзьями куда-нибудь на лоно природы, да побурогозить там вволю, но, как выяснилось уже спустя неделю после развода, не нужна она ему была, эта свобода, постылая, тягостная, оборотной стороной её оказалось одиночество. Забыть о котором, хотя бы отчасти, можно было днём, на работе, но которое вкупе с памятью наваливалось на Лёшку по вечерам, когда он оставался раз на раз с самим собой в своей пустой квартире. Положение Лёшки усложнялось ещё и тем обстоятельством, что от природы он был человеком, мало приспособленным к одиночеству. Ну, не по плечам ему была такая ноша. Есть ведь такая немногочисленная порода счастливчиков, которым своё собственное общество никогда не в тягость, а даже наоборот, - желанно, необходимо. Лёшка, увы, принадлежал к иной, более распространённой категории человеков, которым одиночество и уединение противопоказано, и даже опасно.
Первые же выходные после развода, - а случились они на следующий же день после развода, по иронии судьбы Ахметьевых развели в пятницу, под радостный гуд автомобильных клаксонов, - Лёшка потратил на то, что бы сделать генеральную уборку и полностью переставить мебель в квартире. Проделывая всё это, он преследовал ту цель, что изменённый интерьер квартиры поможет ему как можно скорее забыть о недавней счастливой-несчастливой семейной жизни.
И, действительно, желаемого Лёшке, а хотя бы и частично, достичь удалось; в первые дни после перестановки, возвращаясь домой с работы или из гостей, он только что не вздрагивал от испуга, что по ошибке вошёл в чужую квартиру. Испуг, впрочем, тут же сменялся досадой на самого себя, - ведь всё это можно было проделать ещё месяц назад, когда Ирина собрала вещи и ушла из дома. То есть, приди эта спасительная и простая, как всё гениальное, мысль к Лёшке несколько раньше, то и не было бы у него целого месяца мучений, вызванных воспоминаниями... Каковые наваливались на него с особенной, удесятерённой силой, стоило ему только переступить порог своей пустой квартире.
Новая жизнь, - так новая жизнь! Разрушить всё до основания, а затем строить, - что, казалось бы, может быть проще?.. Но, увы, этот рукотворный самообман перестал действовать уже спустя неделю, когда предметы обстановки прочно заняли свои места не только в квартире, но и в сознании её хозяина, и, утратив первоначальный флёр новизны, вновь обрели свою неизменную суть.
Диван, хоть и переставленный на новое место и накрытый подобием чехла, от этого не стал новым, только что купленным диваном, садясь или ложась на него, Лёшка один чёрт вспоминал, что чуть более месяца назад здесь сидела или лежала Ирина, по обыкновению, - в своей излюбленной позе, с уютно поджатыми под себя ногами, и смотрела телевизор, стоявший теперь у противоположной стены, но - увы, тот же самый телевизор, в цветной экран которого в эту минуту пялился Лешка. Передвинутый ближе к окну сервант с основательно прореженными стеклянными полками и вовсе чудил, мерзавец; случалось, и очень часто, что Лёшка боковым зрением успевал заметить в зеркальной его поверхности, не только своё собственное, но и её, Ирины, движение... Наваждение, рождённое больной памятью, впрочем, исчезало тут же, стоило только оглянуться, но оставляло по себе долгую заячью дробь сердца в гулкой пустоте грудной клетки.
И в точности так же было и со всей остальной мебелью, - список можно продолжить, но стоит ли? И не только с мебелью, но и вообще, со всеми прочими вещами: одеждой, посудой, постельными принадлежностями, - словом, со всеми теми предметами человеческого быта, что остались у Лёшки после развода. Даже зубная щетка, - первое, что встречало Лёшку утром после пробуждения, - и та напоминала об Ирине, потому что была куплена ею...
Осознав всё это, Лёшка попробовал было вновь провернуть тот же фокус с перестановкой мебели, но на этот раз вышло и того хуже. Чувство обманчивой новизны испарилось уже на второй день, но куда более худшим итогом второй перестановки оказалось то, что Лёшка, увы, окончательно уяснил себе, что даже и в том случае, если продолжит он эту своеобразную игру в пятнашки, ни к чему она не приведёт. К хорошему, уж точно. Ни выигрыша, ни, тем более, призов, в этой игре предусмотрено не было. От перестановки мест сумма слагаемых не меняется, - это нехитрое арифметическое правило, вынесенное им из школы, действовало и здесь. Суммой была память, а в роли слагаемых выступал практически весь внешний мир. Соприкосновение с которым через все органы чувств отзывалось во внутреннем мире Лёшки воспоминаниями о недавней жизни.
Покинул квартиру, - и вот они, обшарпанные, исписанные корявыми надписями стены подъезда, щербатые ступени, которых недавно касалась нога Ирины, дальше - двор, и какой дорогой ты не пойди, - всюду встретишь на городских улицах приметы, значки, уцепившись за которые, примется за свою неприметную, но непрерывную работу проклятая память.
Память, память... Как было избавиться от неё, как было лишить себя прошлого? С квартирой-то ладно, там Лёшка был хозяином, и, стало быть, мог поступить с ней, как ему заблагорассудится, но вот что он мог сделать со всем остальным миром, который принадлежал не только ему одному, а потому коррекции не поддавался? Впрочем, выход, чисто умозрительный, был найден тут же. Предположив, что если ты над пространством не властен, то вот над своим местоположением в нём - это да, некоторое время Лёшка прожил в той иллюзии, что избавлению от прошлого может поспособствовать полная смена обстановки: мебели, квартиры, города... Страны, наконец.
Эта навязчивая мысль владела им несколько недель, в течении которых он покупал газеты бесплатных объявлений, и изучал разделы о междугороднем обмене квартир, но с особенным пристрастием вчитывался в объявления о помощи с эмиграцией, неважно в какую страну, хотя желательно бы в развитую... Строил планы, словом. Но, как и в случае с перестановкой мебели, как-то уж слишком быстро понял Лёшка, что даже и при таком раскладе лишить себя памяти полностью он не сможет.
Увы, но, как и все человеки, над памятью своей не властен был Лёшка, мысли его раз за разом возвращались к Ирине, особенно в том случае, если он заставлял себя не думать о ней. Теперь, когда прошедшее с того злополучного вечера время ослабило досаду, обиду, злость на Ирину, вдруг выяснилось, что она, стерва, сволочь, сучка такая, и ещё множество куда более, мягко говоря, нелестных эпитетов, - любимая, и больше того, - единственная. А потому - от воспоминаний о ней никуда не спрятаться. Должно быть, в этом и заключается главное отличие внутреннего мира человека от мира, который окружает его. В мире внутреннем, как и в мире внешнем, можно было заплутать, а иногда и потеряться, надолго, иной раз - навсегда, но вот найти потайное место, где можно было бы спрятаться от главного преследователя, самого себя, - нет... Больше того, - беги, кролик, не беги, но даже и оторваться не сможешь, эта гонка на всю жизнь.
Что ж, разум был одной из самых сильных сторон личности Лёшки Ахметьева. Может быть, - даже излишне. В сущности, в этом и заключалась беда Лёшкина, что привык он вначале осмысливать свои эмоции, и лишь затем давать им ход. Вернее, - совсем не давать. Разложить свои эмоции по полочкам, значило там их и оставить. С одной стороны это спасало от необдуманных поступков, и их последствий, с другой - практически полностью лишало свободы маневра... Безумству храбрых поём мы песню?
На этом игры в самообман закончились. И продолжились, только в ином обличье. Но сама мысль о полной смене обстановки и места проживания, вплоть до страны, осталась, и превратилась в нечто похожее на вялотекущую форму шизофрении. Всё-таки было нечто притягательное в этих бесплодных мечтах о том, что, уехав в ту же Америку, он подъедет время спустя к своей пятиэтажке, но не на белом коне, а на чёрном "Мерине", символе успешности человека в новейшие времена российской истории, и заговорит на смеси русского и английского... Чем, несомненно, вызовет чувство восхищения у соседей. И неприкрытую досады у Ирины. И, быть может, её желание вернуться... Как уменьшить пределы тоски?
Если в рабочие дни существовать было ещё туда-сюда, как-то так и с пятого на десятое, то в выходные Лёшке становилось совсем невмоготу. Даже нелюбимая работа, и та в этом отношении была предпочтительней, нежели ничем и никем, если не подсуетиться, не занятое время выходных. Главное, конечно же, люди. Общением с которыми можно было прикрыться от памяти и одиночества, как щитом.
Впрочем, и вечера после работы, и выходные, в первое, самое трудное время после развода особым разнообразием не отличались. В том смысле, что Лёшка попросту сбегал из дома, найдя временный выход из положения в частых визитах к друзьям, приятелям и просто знакомым. Они делились на две категории, - семейные пары и такие же, как Лёшка, неудачники в личной жизни. Последних и прежде у Лёшки было предостаточно, но тогда все они находились на периферии его жизни, - как ни крути, а сытый голодного не то что не разумеет, но и не замечает. После же собственного развода Лешка с удивлением заметил, что разводы в последнее время приняли форму эпидемии, и что одиноких друзей-приятелей среди его знакомых много больше, чем благополучных, пусть даже и относительно, на грани развода, семейных пар. Более того, стоило только Лёшке развестись, как тут же, словно из небытия, возникли полузабытые знакомые из совсем давнего прошлого, какие-то школьные приятели, не сразу и вспомнишь, и совсем уже левые, сомнительного знакомства, клиенты.
Поначалу, когда тоска и память заедали с особенной силой, общаться Лёшка предпочитал именно с одиночками. Они, казалось ему, лучше других понимают его горе. Должны, во всяком случае, по сходству и подобию. Но спустя малое время общение с этой категорией своих знакомых Лёшка свёл до минимума, поскольку все, практически без исключения, встречи с ними заканчивались покупкой бутылки (а где одна, там и вторая... третья), с немудреной закуской, и посиделками на кухне под неизменный трёп, суть которого, как правило, сводилась к расхожей народной идиоме: - весь мир бардак, ну, и так далее, и утренней головной болью, ужаснее которой, впрочем, был мучительный стыд за всё, сказанное накануне, под воздействием всевластной силы алкогольного возбуждения. Если поначалу всё это нравилось Лёшке, - какое-никакое, а общество, опять же, элемент сочувствия, понимания, нехватка которых в первый, самый трудный после развода период чувствовалась наиболее остро, то спустя месяц-другой он стал избегать подобных посиделок, сначала просто почувствовав, а затем и полностью осознав угрозу алкоголизма, буде только такой образ жизни продолжен. К тому же, - и это тоже немаловажный фактор, - как подметил Лёшка, большинство таковых приятелей интересовало не столько его, Лёшкино, горе, сколько возможность выпить с комфортом в его квартире, что, понятное дело, было куда привлекательней, чем пить в подъезде или на улице, но что ещё больше отвращало Лёшку от подобных знакомых. "Привычничать", - таким презрительным глаголом он обозначил эти вечерние, с тенденцией перехода в ночь-заполночь, посиделки на кухне. Ну, а тех, кто принимал в них участие, не исключая и самого себя, - "привычниками".
На этом фоне вечера, проведённые в кругу семейных пар, смотрелись куда как более выигрышно. Там, случалось, тоже выставлялась бутылочка на стол, но всё выглядело много пристойнее, чем в кругу "привычников"... И скучнее. Да и по любому, греться всю дорогу у чужих очагов не представлялось возможным, хотя бы потому, что у всякой семейной пары существовала своя собственная, отдельная от человеческого сообщества жизнь, посторонним в которую вход был строго-настрого заказан. В этих замкнутых мирках место находилось только для двоих, троих, четверых, - в том случае, если были дети. Лешка же был посторонним, чужаком. Даже самым гостеприимным из семейных приятелей постоянные визиты Лёшки становились в тягость. Что находило своё подтверждение в натянутых улыбках, а часто, и в плохо прикрытом раздражении. К тому же, как заметил Лёшка, пребывание в гостях у семейных пар, особенно в том случае, если вечер складывался удачно, имело две очень неприятные стороны.
Первая заключалась в том, что знакомые это всё были общие с Ириной, и это обстоятельство, хошь не хошь, а вызывало невольные воспоминания о вечерах или праздниках, проведённых в этих же стенах, но только вместе с нею. Вторую же неприятную сторону составляло то, что когда Лёшка возвращался из гостей домой, тоска его и чувство одиночества становились ещё больше, ещё ужасней. Уж слишком был разителен контраст между его пустой холодной квартирой, и недавно покинутым мирком семейного благополучия, особенно в первые минуты, пока включенный телевизор, зачастую вкупе с радиоприемником на кухне, не создавали своеобразный эффект чужого присутствия, вводя Лешку в созданный телевизионщиками иллюзорный мир, более красочный и привлекательный, нежели жизнь реальная. Следствием чего, должно быть, стало то, что спустя некоторое время, когда Лёшка решил завязать с частыми визитами, жизнь его чуть было не превратилась в суррогат, поскольку неразрывной её частью стали жизни многочисленных героев бесконечных, один за другим, сериалов, заполонивших все программы российского телевидения. Включить телевизор, и хотя бы на время забыть о собственной жизни, скудной на события, - что ж, это, конечно, выходом не назовёшь, но всё же, всё же...
Всё же, жизнь надо было как-то менять. Хотя бы её внешнюю сторону. Вот только - каким образом? К этому времени Лёшка уже пришёл к малоутешительному для себя выводу, что даже и в том случае, если Ирина пойдёт на попятную, он ни за какие коврижки не примет её обратно. Вернее, - не сможет. Не сможет простить не столько самого факта измены, сколько той, второй, тайной жизни, которую Ирина, как выяснилось, вела последние полгода. Уйди она сразу же после того, как полюбила другого, - это бы Лёшка понял, это было бы по честному. Но вот то, что Ирина играла на два фронта, что-то там решая для себя, а он по её милости играл классическую роль сохатого, - этого Лёшка простить своей бывшей супруге не мог. И не смог бы. Моделируя подобное развитие событий, Лёшка неизменно приходил к печальному пониманию того, что если даже и случится вдруг, всё та же проклятая память будет стоять между ним и Ириной. Не приручить этого зверя, нет, даже посаженный на поводок разума, он будет скалиться и рычать на тебя.
Я глупо устроен, я ничего не забываю... Ничего! И врозь нельзя, и вместе невозможно... Да унижение - чёрт с ним, пусть! Но нечестность! Жизнь для Лёшки была только игрой, но - игрой всерьёз, без дураков. Вот он и стремился соответствовать собственному пониманию её. Что значительно усложняло его существование. Жить надо проще, жить надо легче, всё принимая, как есть, на свете... Так-то оно так, - но не получалось...
Словом, выходило так, что к прошлому возврата не было. Но будущее, тем не менее, требовало обустройства. Одиночество, помноженное на память, чем дальше, тем больше заедало Лёшку. Настолько, что порой хотелось кончить все мучения разом... Это будет так просто, у самых ресниц клюнет клювик, - ау, миражи!
А тут ещё эти сны. Постоянная погружённость в прошлое привела к тому, что память стала преследовать Лёшку не только наяву, но и в снах, принимая, правда, совершенно фантастические формы и образы, сообразно искажённым законам подсознания. Происходить в этих сновидениях могло что, как и где угодно, но одно в них всегда оставалось неизменным, - присутствие Ирины, в качестве главной ли героини, второстепенного ли персонажа, или же и вовсе в дальних рядах, не важно. Ведь даже и в том случае, если находилась Ирина на окраине сюжета, в роли заурядной пешки, роль её рано или поздно оказывалась центральной, пешка-то эта была проходная, раз - и в дамках, и пошла рубить всех подряд, только успевай подсчитывать убытки, но всё равно не уследить, игровое поле уже пусто, и в центре - она, прима, гляди, вон красуется... Господи, даже и во сне, где, казалось бы, и ты сам всего лишь персонаж, без воли и желаний, такая же игрушка в руках подсознания, как и все остальные действующие лица, Лёшка каким-то неведомым образом приподымался надо сном, отстранялся, и, становясь зрителем, следил только за Ириной, и ждал только её появления, а по пробуждению вспоминал только эти куски сна, не без доли мазохизма раз за разом прокручивая их перед глазами.
Стоит ли говорить о том, что если сюжет сна изначально вертелся вокруг Ирины, как главного персонажа, дело было и вовсе швах. Такие сны гарантировали испорченный с самого утра день, настроение, и без того никакое, опускалось ниже плинтуса... Так, что иной раз и двух дней не хватало для того, что бы оклематься, и прийти в обычное настроение, тоже не самое лучшее, но всё-таки более ровное, а главное - привычное.
Сюжеты снов были разнообразными, подсознание, великий фантазёр, тасовало карты и раскладывало их в самые причудливые комбинации, но и здесь всё сводилось к двум знаменателям, - сны счастливые и сны несчастливые, с некоторыми отклонениями, разве что. В снах счастливых всё складывалось так, как хотелось бы, в снах несчастливых, - так, как было на самом деле. Но даже и когда всё было хорошо, и Лёшка, играя свою роль, заданную подсознанием, шёл рядом с Ириной, говорил с ней, смеялся, он почему-то всегда чувствовал грусть отчуждения. Больше того, в этих счастливых снах, особенно в том случае, если всё складывалось как нельзя более удачно, а сулило и того больше, Лёшка чувствовал, как противится гордость его подобному развитию сюжета, как пытается он изменить ход событий в худшую сторону, воздействуя на подсознание своими волей и желанием. И не потому ли так тянуло в груди, так болело там и до, и после пробуждения, что это лишний раз подтверждало печальное знание того, что к прошлому возврата нет, и не будет, чтобы ты не предпринял, и как бы не повернулась судьба? Хотя, казалось бы, позовёт, - и ты встанешь на колени, и поползёшь...
Ах, как не любил Лёшка эти сны! Пробуждение после них было мучительным, что в том случае, когда снились ему сны со счастливым сценарием и финалом, что в том, когда всё происходило с точностью до наоборот. Нет, в первом случае пробуждение воспринималось, пожалуй, что и более мучительно. Если снилась сказка с несчастливым концом, пробуждение всё-таки было сродни освобождению, переход в действительность, тоже не шибко радостную, но зато более привычную, не только казался, но и был самым настоящим спасением. Если же снился сон счастливый, переход из того, созданного подсознанием мира в мир действительности, был нежелателен, тягостен, в этих снах, где всё напоминало время оно, хотелось остаться... Желательно - навсегда.
Если такие сны снились в выходные, Лёшка залёживался в постели, случалось, что и до самого позднего вечера. Барахтался на грани сна и яви, засыпал и просыпался, и снова засыпал, точно подчиняясь неосознанному желанию не просыпаться вовсе... Не проснуться завтра-послезавтра, никому на свете не присниться!
Значит, так. Маршрутов было два - внутренний и внешний, как условно называл их Лёшка. Первый пролегал по центральным городским улицам, с непременными посещениями всех без исключения магазинов и долгой прогулкой с крайне заинтересованным видом по городскому рынку, второй же охватывал улицы окраинные, а так же узкие дорожки лесопарка, иной раз, под настроение, с переходом в лесную чащобу, - сделать это было легче лёгкого, поскольку чётко обозначенной границы между лесом и лесопарком, в общем-то, не существовало. Ещё минуту назад, казалось бы, тебя окружал неумолчный городской гул, и слышались в отдалении звонкие детские голоса, но вдруг, - чу! остановись, и схлопнется вокруг тебя тугая, напряженная тишина осеннего леса...
Длительные пешие прогулки по городским улицам стали своего рода отдушиной для Лёшки, когда все иные способы спасения от одиночества оказались перепробованными, но, как выяснилось, лишь для того, что бы полностью уяснить себе всю их тщету и эфемерность. Этот же оказался на удивление действенным. Вышел из дому и пошёл себе, куда глаза глядят, сворачивая на перекрестках, хочешь направо, а хочешь - налево... Улица полна неожиданностей. Особенно на маршруте внутреннем, где всегда можно было встретить знакомых, с высокой степенью вероятности найти себе занятие на вечер, а то и на целый день... Уж как минимум, на получасовой, как правило, бессодержательный разговор, любого из человеков развести можно было лёгко. Главное, в этом случае исчезал тот элемент зависимости от чужой воли, какой был характерен, когда ты напрашивался к кому-либо в гости. А так что? - я остановился поболтать с Геккельбери Финном... И никто никому ничего не должен.
Но предпочтительней, всё-таки, выглядел маршрут внешний, как раз потому, что прогуливаясь по малознакомым окраинным улочкам, и уж тем более по дорожкам лесопарка, риск встретить кого-либо из знакомых был несравненно ниже, чем на маршруте внутреннем. Как ни странно, но во время этих прогулок, люди, общения с которыми, вроде бы, больше всего не хватало Лёшке в этот период его жизни, ничего, кроме чувства злобного отторжения, у него не вызывали. Собственно, эти прогулки тем и были хороши, что в движении Лёшке хорошо думалось или мечталось, и, если разобраться, еще неизвестно, где пролегали его настоящие маршруты, - во внутреннем или же во внешнем мирах.
Думалось или мечталось обо всём, что в голову взбредёт. Но в зависимости от настроения. Один и тот же человек или здание, встреченные Лёшкой по дороге, вызывали подчас совершенно противоположные мысли или чувства, нежели они же, но встреченные несколькими днями ранее. Да что там говорить! - одна и та же мысль могла завести Лёшку в диаметрально противоположную сторону, нежели она же, но пришедшая в голову день... два... неделю назад, когда настроение, а значит, и эмоциональная окраска её, были совсем иными. Случалось, что Лёшка всю дорогу лелеял свою мечту свалить за бугор, или же размышлял ещё над каким-либо прожектом переустройства своей жизни в лучшую сторону, возводя и тут же, на месте, разрушая замки из песка, бывало, он думал о вещах куда более приземлённых, зато насущных, но одно всегда оставалось неизменным, - всё зависело от того душевного строя, в каком он пребывал здесь и сейчас. Да та же самая, излюбленная его идея о загранице, могла быть окрашена и в розовый, и в чёрный цвета, - что уж говорить об остальном!
Но чаще всего, всё-таки, во время этих прогулок Лёшка вспоминал своё недавнее прошлое, и, вспоминая его, размышлял над тем, где же и как он сумел убить любовь Ирины к себе. В отличии от большинства представителей сильного пола, Лёшка в первую очередь искал причины конфликтов и жизненных неурядиц в самом себе, а не в поведении и поступках окружающих. Во всяком случае, - старался. Раз за разом прокручивая в голове эпизоды своей недавней семейной жизни, Лёшка неизменно приходил к выводу, что какой-либо фатальной, катастрофической ошибки он не совершил, но зато наделал кучу маленьких промахов, совокупность которых и привела его семью к краху. Где-то Лёшкой была проявлена элементарная невнимательность, где-то, под плохое настроение, сказано грубое словцо, и не одно, где-то он должен был уступить, а не настаиваить упрямо на своём... Но по большому счёту упрекнуть себя Лёшке было не в чем. Капля, она и камень точит, утешься.
Но тем сильней было чувство обиды и протеста, которое возникало в душе Лёшки всякий раз, когда он, после длительных размышлений, приходил к такому выводу. Будь он груб с Ириной, подними он хотя бы раз на неё руку, - здесь, что же, кроме как самого себя, любимого, винить Лёшке было не кого. Но в том-то и дело, что вся семейная жизнь Ахметьевых была на редкость спокойной, всем на зависть, с редкими, разве что, не ссорами даже, а так, разногласиями по пустякам, - ну, да и то, куда ж ты без них, не роботы же, люди! Но тогда не в этом ли коренилась причина всех нынешних бед Лёшки, что безумная некогда любовь, главным образом его, любителя спокойной жизни, стараниями, превратилась в тихое ровное тление, и, без постоянной эмоциональной подпитки, пустила свой последний дымок, впрочем, вспыхнув всё же напоследок? Ведь оглянись назад и несомненно убедишься в том, что и в поведении, и в речах Ирины тех последних дней и недель, кроме всего прочего, сквозило нечто очень больное, нервозное, точно она, цепляясь за то главное, что может быть в жизни женщины, всё же пыталась раздуть в своей душе затухающее пламя любви... Всё-равно его не брошу, потому что он хороший.
Ах, верни сейчас Лешку провидение в ту точку прошлого, где он в первый раз увидел Ирину, дай только оно ему возможность сыграть на игровом поле жизни заново, но при этом, само собой, не лишая знания настоящего, он, несомненно, вёл бы себя совсем иначе, чем когда-то. В чём-то он был бы более разумен, в чём-то, наоборот, - безрассуден, и, быть может, жизнь с Ириной, разыгранная по новому сценарию, всё ещё длилась бы... Но - но. Пьеса давно закончилась, кулисы - задернуты, а разведи их, - на сцене декорации для нового спектакля.
Не потому ли всё чаще и чаще Лёшка ловил себя на том, что во время прогулок глаза его помимо воли ищут девичьи и женские лица, оценивают, высматривают в них нечто, что нужно было ему найти в себе силы развести кулисы в стороны и открыть сцену новой жизни с новым главным персонажем на ней? Это ли стало главной причиной, или же нечто другое, но только внешним следствием долгих и бесцельных прогулок Лешки Ахметьева стало то, что после одной встречи его жизнь на очень долгий период приукрасило нечто вроде хобби, увлечения... Или же своеобразного вида спорта? Неважно. Как ты ни назови сие увлечение, суть его останется неизменной. В народе этот вид спорта называется одним коротким и хлёстким производным от бранного обозначения девиц лёгкого поведения. Ну, а любители его, - ещё одним производным, несколько модифицированным.
Что же до частностей, то время одной из таких прогулок Лёшка встретил давнюю и полузабытую свою приятельницу, Надюху Кораблёву, - одинокую разведёнку. Она была некрасива, даже и в юности, личная жизнь, как и у Лёшки, у неё тоже не задалась... Что ещё? А больше и сказать о ней нечего. Кроме того, разве, что с неё-то, Надюхи, всё и началось. Хотя, с другой стороны, не было бы Надюхи, возник бы какой иной персонаж. Причинно-следственная цепочка здесь просчитывалась легко.
Ну, хорошо, - встретились, остановились поболтать, без всяких, вроде бы, цели и намерений... А что в этом запретного? Встреча закончилась псевдоромантическим ужином при свечах. И, само собой, постелью. Безо всяких дальнейших притязаний на свободу друг друга. Причем, вслух ничего произнесено не было, ни в начале встречи, ни после разрыва отношений, но на ином, невербальном уровне, оба сразу же уяснили, что именно нужно каждому из них. Ну, а поскольку ничего, даже отдалённо похожего на чувство между Лешкой и Надеждой не было и в помине, то романчик свернулся сам собой и затух уже спустя неделю, ни в душе, ни в памяти каждого из них ничего не оставив. Но именно эта встреча послужила импульсом...
Победы оказались на удивление легкими, с некоторой, разве что, долей разнообразия, заключавшейся в том, что иные из барышень обходились Лёшке дешевле, а иные дороже, как в материальном эквиваленте, так и в смысле потраченного на ухаживания времени. Но в общем и целом, всякое новое знакомство практически всегда заканчивалось постелью, - впрочем, так оно и планировалось, поскольку для Лёшки, особенно в первое время, это было своего рода мщением Ирине, в лице всех остальных представительниц слабого пола, за похеренную её стараниями личную жизнь. Ну, и, опять же, физиология, - куды ж ты от неё денешься?
Некоторое время Лёшка относил ту легкость, с какой он одерживал победы на любовном фронте, на счёт собственных неоспоримых достоинств и неотразимости, но затем всё-таки признался себе, что успех у женщин объяснялся вовсе не этим, а тем, что он изначально выбирал именно таких барышень, дабы не иметь с ними никаких проблем, - ни в начале, ни в конце очередного романчика. Случались, конечно, проколы и накладки, одна скандальная история, к примеру, тянулась очень долго, с рукоприкладством, битьём посуды и взаимными угрозами и интригами, но подобное случалось крайне редко. Как правило, всё заканчивалось сообразно расхожей формуле, - с глаз долой, из сердца - вон. Тем более, что там, в сердце, кроме пустоты, приправленной желанием мстить, ничего и не было.
И всё бы ничего, но утром наступало похмелье, не столько физическое, сколько нравственное. Девица рядом была всего лишь телом, сродни резиновой кукле, и даже красота или привлекательность, как тела, так и лица, не делала её одушевлённой, поскольку между ней и Лёшкой напрочь отсутствовал главный фермент в отношениях женщины и мужчины, - чувство. Нет, чувства у Лёшки, конечно же, возникали, но, увы, совсем не те, каких бы хотелось ему в глубине души. Равнодушие, - это в лучшем случае, но чаще всего охватывала Лёшку чувство редкой гадливости, и не поймёшь вот так вот сразу, - к партнёрше, или же к самому себе, паскуднику. Правда, на этот случай Лёшка нашёл себе нечто вроде морального оправдания, смысл отговорки заключался в том, что он-де как раз ни в чём не виноват, что он всего лишь бумеранг (вернётся, вернётся!), запущенный умелой рукой Ирины, и, стало быть, за что и в чём его, Лёшку, можно винить, если он всего лишь следствие, а не причина? Но отговорка эта помогала только в самое первое время, когда ещё нерастраченное чувство новизны подгоняло Лёшку к новым победам, заставляя забывать обо всём на свете. Когда же процесс приелся и набил оскомину, а изначально иллюзорная цель растворилась полностью, неумолимый червяк совести взялся за своё вредное дело. Зачем и к чему это опять и снова? Зачем?!
Впрочем, если честно, особых угрызений совести по этому поводу Лёшка все-таки не испытывал, и в основном потому, что, как он ясно видел, чувства, которые испытывала по отношению к нему очередная партнёрша, были зеркальны отображением его собственных чувств по отношению к ней. Он играл, но и она играла, он вертел, но и им вертели... Вообще, если разобраться, ещё неизвестно, кто из них был объектом, а кто субъектом. Кто игрушкой, а кто - кукловодом. Кто дрессировщиком, а кто тигрой. Тут уж под каким углом взглянуть. Но и то, как ты ни взгляни, по любому выходило, - баш на баш. А в результате - пустота, ноль, опустошение.
По-настоящему худо становилось только в том случае, когда вдруг выяснялось, что новая пассия имеет не только определённые виды на его, Лёшкину, свободу, но и испытывает чувство к нему... Настоящее или придуманное ею, неважно. Такие взаимоотношения Лёшке рвать было трудне всего, тут уж приходилось изворачиваться, изгаляться, финтить, врать напропалую... Много есть, словом, разных способов приготовления креветок. Ну, а если и все, не раз опробованные уловки всё-таки не помогали, что ж, приходилось идти на неприятный, но необходимый разговор. С немалой долей риска нарваться на то, чего Лёшка не любил больше всего, - женские слёзы... Но, несмотря на вышесказанное, особых угрызений совести Лёшка всё же не испытывал. Вернее, - испытывал, но крайне редко. Что объяснялось с первых же дней верно избранной стратегией отбора из всего сонма именно беспроблемных девиц.
Но, как бы там ни было, а только чем дальше, тем больше угнетало Лёшку то обстоятельство, что все эти интрижки и романчики были абсолютно не похоже на настоящую любовь. Даже и в том отношении, как это - воспользуемся этим нехитрым эвфемизмом, которым стыдливый от природы Лешка обозначал физиологический процесс, - происходило у него с Ириной. Если с Ириной это служило всего лишь приложением, немаловажным, конечно, но всё-таки, то здесь оно изначально ставилось во главу угла, и именно потому превращалось в механический процесс, очень редко подкреплённый чем-то отдаленно похожим на чувство. И чем большим становилось число одержанных побед, тем гаже и паскудней он выглядел, особенно, когда появилась техника, - как ухаживаний, так и непосредственно всего, что касалось этого. Знакомясь с очередной барышней на сколько-то там дней или недель, Лёшка уже заранее знал, что всё в дальнейшем, за малыми отклонениями, будет так-то и так-то, что бы в конце концов закончиться заранее известным финалом.
Вот тут-то и выяснилось окончательно, что Ирина, увы, единственная. Если до и после развода, под влиянием эмоций, подкреплённых выпитым вином, Лёшка храбрился, уверяя приятелей, но в большей степени, пожалуй, самого себя, что свет клином на Ирине не сошёлся, стоит только свистнуть, и набегут, не извольте сумлеваться, господа офицеры, то по прошествии немалого, в общем-то, времени, когда собралась у Лёшки изрядная коллекция из оставленных в прошлом барышень, он убедился в том, что дело не во внешних данных избранницы, - в конце концов, все устроены одинаково, а что касается красоты, так на вкус и цвет, как известно, товарищей нет, - а в том странном и не формулируемом чувстве, называемом любовью.
Ирину нельзя было назвать красавицей, в коллекции Лёшки попадались экземпляры куда привлекательнее, чем она, но все они не вызывали даже самой малой толики тех чувств, которые испытывал Лёшка к Ирине. По сути, любую барышню из своей коллекции мог выбрать Лёшка, в качестве спасательного круга, и перевести короткие, часто на ночь-две, отношения в более длительные, чёрт с ним, на всю оставшуюся жизнь, но было ли это выходом из положения? То есть, как раз-то из одиночества как положения, это было выходом несомненным, и, пожалуй, что и единственным, но вот одиночество, как состояние души, подобный ход исправить не мог, хоть ты на голову встань. Ведь жизнь с нелюбимым человеком мало чем отлична от одиночества... Особенно в том случае, когда ты уже успел познать жизнь с человеком, родным именно потому, что чувствуете вы и думаете в одной тональности.
Словом, дело, как выяснилось, заключалось вовсе не в количестве женщин, а в качестве отношений с ними. Вернее - с ней, единственной. А цель, которой руководствовался Лёшка, пускаясь во все тяжкие, обернулась тем, чем и должна была рано или поздно обернуться. Получалось так, что пытаясь отомстить Ирине столь изощрённым способом, отомстил и продолжал мстить Лёшка в первую очередь самому себе. Потому, что с каждой новой одержанной победой он всё больше и больше отдалялся от выхода из ситуации, погружаясь в бездну одиночества, тем более безвыходного, что очки, на поиски которых он тратил и себя, и время, находились у него на лбу.
Больше года прошло со времени развода с Ириной, - а ничего не изменилось. Всё то же самое, хоть волком вой, одиночество, та же самая память, неотступная и неподкупная, и всё та же постылая квартира, войдя в которую, тут же хотелось развернуться и бежать, бежать... Вот только куда?
...Впоследствии, три года спустя, изредка вспоминая весь этот тягостный период своей жизни, больше похожий на кошмарный сон, бред, в особенности потому, что тогда казалось, что он никогда не закончится, Лёшка, женатый вторым браком, неизменно приходил к выводу, что выхода в той ситуации у него, действительно, не было. Вернее, - он существовал, и более того, лежал на самой поверхности, только руку протяни, но для того, что бы найти его, ему, Лёшке, необходимо было пройти сквозь этот ад одиночества и воспоминаний, через все эти поиски способов спасения от них, которые, по большому счёту, сводились к ежедневному бегству от самого себя. Видимо, всё это было нужно Лёшке для того, что бы, встретив Ольгу, вторую жену, быть подготовленным к новой жизни, - в том смысле, что бы назубок усвоить уроки прошлого, и никогда больше не повторять некогда совершённых промахов и ошибок. Ну, а если и повторять, то тут же, подметив их, подвергать немедленному, насколько это представлялось возможным, исправлению.
В этой, новой жизни, всё было и похоже, и в тоже время совершенно непохоже на ту, прошлую жизнь. В бытовом отношении она в чём-то повторяла последнюю, а в чём-то имела свои особенности, на которых, впрочем, останавливаться ни более, ни менее подробно не хотелось бы. Но вот сама любовь к Ольге имела другой совсем другой характер, нежели это было с Ириной. Самое главное, в этой любви, даже в самом начале её, не было того безумия, памятного Лёшке по прошлой жизни. Что поначалу вызывало у него немалое удивление, - всё-таки было ему с чем сравнивать. С первых же дней чувство это было очень ровное, тихое, с оттенком благодарности, - так, что Лёшка и не сразу понял, что это такое. Это, впрочем, и неудивительно, потому что начиналось всё как очередная интрижка... Подаренная судьбой, как выяснилось несколько позже.
Впрочем, надо всем этим Лёшка задумывался мало. У него теперь была новая жизнь, и, полностью занятой ею, он почти не вспоминал о своей прошлой жизни. Не до того ему было. Новая семья, новые заботы отнимали столько сил и времени, что на отвлечённые размышления их уже не оставалось. К тому же, - и Лёшка в этом не был исключением, - люди склонны задумываться над чем-либо только когда им плохо... А когда всё хорошо, - стоит ли ломать голову? Ведь итак всё путём.
И только эти сны, - Господи, эти сны! - в которых настигало Лёшку прошлое, и которые снились теперь крайне редко, но всё-таки, портили ему с таким трудом обретённую новую жизнь. Наутро после таких снов Лёшка просыпался совершенно разбитый, и нравственно, и физически, и, глядя на Ольгу, спящую рядом, начинал сравнивать её с Ириной. Неизвестно почему, но Ольга обычно тут же просыпалась, и, заметив хмурое лицо мужа и потерянный его взгляд, морщила носик и губы, совсем непохожие на губы и нос Ирины, затем улыбалась и говорила что-нибудь вроде: - "Хмурый муж пришёл", и Лёшка, преодолевая в себе, казалось бы, непреодолимое, улыбался ей в ответ.
Дальше начинался новый день, но весь этот день Лёшка ходил потерянный, плутал в глубинах и потаённых закоулках своей души, и только ближе к вечеру хоть отчасти приходил в себя. Но под занавес этого трудного дня, уже в постели, уже засыпая, он всегда молил неизвестно кого, чтобы не снилось ему больше прошлое... А если всё-таки и снилось, то как можно реже.
Господи, да за что же нам наказание такое, - эти сны?
******
