Фарит Гареев

                                                       "Альф"

                                               "Братцы-живодеры, за что же вы меня?"
                                               М. Булгаков "Собачье сердце"

                                               1

       - Чудик! Фу!!! Я кому сказал, - фу!..
       Васюня открыл глаза, с трудом приподнял голову. На улице светало: мглистый утренний свет уже обозначил контуры неплотно забранного куском фанеры окошка, но здесь, в подвале, было темно. Впрочем, здесь всегда было темно... Темно и сыро.
       Разглядеть в темноте Васюня ничего не смог, но, судя по звукам, пес находился где-то справа. Васюня пошарил рукой на земляном полу, и, нащупав пустую бутылку, перехватил ее за горлышко и швырнул в ту сторону, откуда слышались рычание и возня. Бутылка глухо ударилась о что-то мягкое и отскочила, коротко звякнув о бетонную стенку. Пес взвизгнул, поскулил и смолк.
       Васюня достал из кармана пачку дешевых сигарет без фильтра, закурил. Несколько раз затянулся и закашлялся, затем заворочался, устраиваясь на лежаке поудобней. Ворочался долго, кряхтя и бормоча что-то невнятное, но как он ни вытягивался, какую позу ни принимал, - все получалось неладно. То в самый позвоночник упиралось что-то короткое и тупое, вызывая скорее не боль, а раздражение; то вдруг оказывалось, что голова лежит много ниже ног; когда же Васюня все-таки нашел приемлемое положение тела, вдруг начали съезжать с лежака ноги... На толстую, обмотанную стекловатой и рубероидом трубу центрального отопления, в самом углу небольшой подвальной комнаты, был настелен огромный кусок картона. Изголовьем служил такой же кусок картона, только сложенный в несколько раз. Вот это - и был лежак Васюни.
       Наконец Васюня затих. Некоторое время он лежал, вслушиваясь в тишину, потом коротко, но уже беззлобно, ругнулся на пса, и заснул. Тлеющая сигарета скользнула из пальцев и упала на земляной пол. Пес, - а он все это время стоял в углу, боясь подать хотя бы один звук, - тихо подобрался к окурку и осторожно тронул его искалеченной правой передней лапой. Конечно, можно было подождать, когда окурок потухнет сам собой, но пес не любил этот запах, - резкий и тошнотворный, совершенно непохожий на запах тех сигарет, которые курил его прежний хозяин.
       Пес зацепил окурок и, взвизгнув от короткого укола острой боли в покалеченной лапе, потянул его по полу в сторону от лежака. Окурок потрескивал, разбрызгивая во все стороны красные искорки. Они были опасны, и пес это знал. Эти маленькие искорки могли вырасти в огромное и страшное пламя, как это произошло однажды в маленьком садовом домике, где они с Васюней прожили... прожили, увы, совсем недолго, всего несколько дней, причиной чего стал вот такой же безобидный с виду окурок. Воспоминание, идиллическое, об этом небольшом уютном домике, где не было крыс, чем-то похожих на ту небольшую белую, с розоватыми поросячьими глазками собаку, одним только сжатием неимоверно мощных челюстей раздробившей кости на той самой лапе, которой в эту минуту он волочил окурок по земле, заставило пса на мгновение забыть о том, что хозяин спит.
       Пес оставил окурок в покое, сел на задние лапы и, держа на весу покалеченную правую, жалобно заскулил... Но и тут же осекся, услышав, что Васюня, бормоча во сне что-то неразборчивое, заворочался. Пес испуганно замер, глядя на слабый уже огонек сигареты, в котором ему, пусть и на мгновенье только, но почудился малиновый зрачок той чудовищной крысовидной собаки, воспоминания о которой преследовали его до сих пор. Окурок, словно бы в издевку, подмигнул ему в последний раз и погас. Несколько мгновений пес сидел, глядя на еле заметный в темноте белый цилиндрик, затем, припадая на правую лапу, подошел к лежаку, лег в изголовья.
       Когда-то давно пса звали Альфом. Но откуда же мог знать об этом Васюня? Васюня, который и свое-то настоящее имя забыл. Во всяком случае, - старался не вспоминать. А если и вспоминал, - то все реже и реже. Настоящее имя Васюни принадлежало прошлому. Этому имени не было места в настоящем. И уж тем более - в будущем... Как, впрочем, и самому Васюне.
       Альф лежал, чутко вслушиваясь в тишину. Полной тишины в подвале, конечно же, не было: совсем недалеко, монотонно и звучно, капала вода; где-то на другом конце подвала посвистывал в разбитом окошке ветер; временами утробно урчало в канализационных трубах... Но все это были звуки привычные, - настолько, что их как бы и не существовало. Больше того, - именно сочетание этих звуков и составляло тишину для Альфа.
       Внезапно Альф поднял голову. В углу, том самом, откуда его отогнал Васюня, снова зашуршала крыса. Противная серая крыса. Ее необходимо было - поймать и задушить. Даже отсюда Альф слышал ее запах, - запах прели и чеснока. Очень неприятный запах. Но, в отличии от запаха, мясо у крысы было вполне сносным. Как и у других крыс. А их в этом подвале Альф переловил великое множество. Уже четвертый месяц Альф вместе с Васюней жил в этом подвале. Нигде еще они не останавливались на столь продолжительный срок.
       Крыса шумно возилась в углу. Она словно чувствовала свою безопасность. Это была очень старая, а значит, искушенная в борьбе за жизнь крыса. За нею Альф охотился уже неделю, но поймать никак не мог. Всегда что-нибудь да мешало. Вот и сейчас Альфу хотелось, как несколько минут назад, вскочить и броситься в угол. И тогда, возможно, крыса оказалась бы в пасти Альфа. И шкурка ее, жесткая и щетинистая, потрескивала бы на зубах... Но Васюня... Васюня, который спал, тихо постанывая во сне... Васюня, который, несомненно, запустит уже не бутылкой, а чем потяжелее... Нет, пусть она скребется. Она ведь не опасна, крыса. Она всего лишь, - еда. Вкусная. Как и всякая еда, когда желудок пуст. Настолько, что в нем урчит, как в канализационных трубах...
       Альф глухо рыкнул, положил голову на вытянутые передние лапы, и закрыл глаза. Крыса затихла, но спустя минуту, словно бы намеренно дразня Альфа, продолжила шумную возню в углу комнаты. Но Альф уже не обращал на нее внимания... Во всяком случае, - старался. Старание воздалось сторицей, - под монотонный шорох в углу Альфу удалось заснуть.
       Разбудил Альфа Васюня. О н встал со своего ложа, и, оступаясь на неровном земляном полу, вышел на середину комнаты, чиркнул спичкой. В порхающем пламени стеклянно и выпукло блеснула висящая на длинном перекрученном шнуре лампочка. Васюня негромко чертыхнулся, когда пламя обожгло пальцы, и, бросив спичку, стал вворачивать лампочку в патрон. Альф напрягся. Короткие скребущие звуки вворачиваемой лампочки были ему неприятны. Два раза в день, утром и вечером, ему приходилось нести это наказание. Только со стороны могло показаться, что лампочку Васюня вворачивал быстро. На самом же деле скрежет длился долго, невыносимо долго, звук уходил куда-то глубоко в голову Альфа и безжалостно вибрировал там, не затухая. Не успевал Альф перетерпеть эту боль, как все повторялось... Это была пытка, по два раза на дню пытка. От которой, наверное, можно было бы избавиться. Но тогда пришлось бы... Нет, Альф даже думать не хотел об этом. Васюня был его хозяином. Плохим ли, хорошим ли, но - хозяином.
       Тусклая сороковаттная лампочка осветила комнату. И Васюню... Кто дал ему такое имя, - или кличку? - и что послужило причиной ее возникновения, было неизвестно. Может быть, - лицо было причиной тому? Безобидное и даже чем-то трогательное лицо лысеющего младенца, по чертам которого определить настоящий возраст Васюни представлялось делом затруднительным. И тридцать можно было дать Васюне, и все пятьдесят. Пожалуй, только взгляд блеклых, чуть разведенные голубеньким глаз выдавал немалый возраст Васюни. Да еще, иногда, мгновенная игра света и тени вдруг соединяла легкую паутинку морщинок в несколько глубоких и долгих бороздок, и тогда, так и не успев понять, что же произошло, многие испуганно отшатывались, - настолько разительной была перемена в облике Васюни.
       - Ну что, Чудик?.. - сказал Васюня. - Тебе жрать нечего, мне - и того хуже... Эх, если бы ты только понимал, как худо бывает утром... Ну, что смотришь?
       Васюня, тяжело дыша и непрерывно облизывая губы, пошел в угол и поднял брошенную бутылку. Покачал в руке за горлышко, перевернул и долго стоял, глядя, как набухает, вбирая неяркий свет лампочки, большая и прозрачная капля. Альф поднялся с земли и замер, зачарованный переливами тусклого в комнате, но яркого и золотистого в самой капле света лампочки. Капля дрогнула, сорвалась с горлышка, и упала, превратясь на светлой сухой земле в темный мокрый шарик. Альф поднял глаза на лицо Васюни, и увидел, что такие же большие, только мутные и совершенно бецветные, капли набрякли на его ресницах.
       Вдоль одной из стен комнатушки в три ряда, - верхние под самым потолком, - тянулись трубы разного сечения. Нижняя труба, самая толстая, как раз и служила лежаком Васюни. Еще в этой комнате имелся шаткий столик, для прочности плотно придвинутый к стене. На нем стояло несколько одноразовых пластмассовых стаканчиков и пустая неаккуратно вскрытая консервная банка. Кроме этого на столе лежала расправленная матерчатая хозяйственная сумка, а на ней - куски разломанного черствого хлеба. Васюня подошел к столу, стянул с него сумку, стряхнув хлеб на пол, и бросил в нее бутылку. Альф быстро подскочил к столу и принялся грызть хлеб.
       - Первый взнос, - Васюня встряхнул сумку, покосился на Альфа. - Тебе, Чудик, легче. Любая помойка у ног твоих... Оно, положим, и у моих тоже, но, следует заметить, мне еще сколько трудов положить надо, дабы, в соответствии с формулой, - товар-деньги-товар, - добыть себе хлеб насущный... А если быть точным... и даже не так... честным, что ли... Нет, господа, долой эвфемизмы!... Все зло в мире от них!.. Будем называть вещи своими именами!
       За ночь хлеб сильно зачерствел. Он резал десны и небо, как стекло. И все-таки Альф старательно пережевывал и глотал, - настолько он был голоден... А еще он слушал Васюню, - вполуха. По опыту Альф знал, что говорить вот так, длинно и непонятно, употребляя никогда не слышанные им, Альфом, слова, Васюня может если не часами, то достаточно долго. Совершенно не заботясь о слушателях. Да они и не нужны были ему, слушатели. Поскольку говорил он только для себя. Во всяком случае, - не для Альфа... Говорил, чтобы вспомнить что-то давнее и тем лишь дорогое.
       Альф проглотил последний кусок и лег, тоскливо посмотрев на Васюню. Скудный завтрак только раздразнил его аппетит. К тому же, - хлеб был не самой лучшей едой для собаки. Тем более, - для такой большой, как Альф. Желудок требовал новой пищи, а чтобы найти ее, надо было выйти из подвала на улицу. Всего лишь... Но Васюня, кажется, только-только разошелся. И теперь оставалось ждать, когда он прервет свой ежеутренний монолог.
       Альф положил голову на лапы, прикрыл глаза...
       - Так на чем мы остановились... - Васюня осекся и умолк, беспомощно поглядев на Альфа.
       - Ну, что, Чудик, хошь не хошь, а надо идти... - сказал он, помолчал, потом, снова поглядел на пса, и произнес фразу, с которой обычно начинался их с Альфом день:
       - Аве, Цезар, моритури тэ салутант!.. (Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.))
       На последнем слове Васюня поперхнулся, закашлялся. Кашлял он долго, мучительно, трубно отхаркивая горлом комковатую слизь; Альф видел это особенно отчетливо, потому что слизь эта большей частью летела не на землю, а на светлый картон лежака, где застывала, не растекаясь, густыми и крепкими комочками. Когда Васюня откашлялся и отнял руку от багрового лица, то долго и неподвижно смотрел он на то, что вышло из его легких, даже дернул рукой, что бы тронуть один из комочков, с красной прожилкой, но руку отдернул, и сказал:
       - Ага... Чего и следовало ожидать. Как это там?.. Ты не знаешь, Чудик? А я вот знаю...  К сожалению. Ибо неведение есть благо... Ну и черт с ним. Лет ит би ("Пусть будет так" - песня "Битлз"), как пели Битлы. Какая, словом, разница... А может, это только плод излишней мнительности, а, Чудик?
       Альф засвистел носом и застучал хвостом о пол, обозначив таким образом свое внимание. Некоторое время Васюня сидел, неподвижно глядя на картонный лист, потом встал, подошел к столу и одним коротким движением руки смахнул с него пластмассовые стаканчики и консервную банку на пол. Вздохнул, подошел к лампочке и неловкими, словно бы чужими  пальцами выкрутил ее из патрона.
       Тьма схлопнулась вокруг Альфа, и он ожесточенно затряс головой, словно это могло помочь глазам привыкнуть к темноте. Через несколько секунд в отдалении обнажились беленные известкой стены, а еще через мгновение, когда Альф полностью обрел свое ночное зрение, появился вырезанный слабеньким светом оконца темный силуэт Васюни.
       - Пойдем, Чудик, - Васюня качнулся и двинулся к двери. - Пойдем...
       Альф рванул вперед, сильно толкнул грудью тяжелую скрипучую дверь и выскочил в темный коридор. Первые метры он бежал, осторожно пробуя землю покалеченной лапой. Боль чувствовалась, но вполне переносимая. Удостоверившись в этом, Альф поднажал, толкаясь уже всеми четырьмя лапами, почти так же, как это он делал раньше, до роковой встречи с той страшной собакой, и быстро, в каких-то пять-шесть касаний, добежал до поворота. Там он затормозил, по привычке лихо осадив передними лапами, и тут же заскулил от резкой и все еще непривычной боли в правой лапе.
       Альф стоял, пережидая боль и слушая, как позади него, негромко чертыхаясь, шагает Васюня, но мысленно он уже мчался, как это бывало раньше, узкими и длинными коридорами подвала, которые он знал до мелочей. Сразу же за поворотом оставался запах его метки, ежедневно обновляемой, дальше, под слишком роскошным для подвала высоким окном в две створки, в которых каким-то чудом уцелели грязные стекла, небольшим раздутым мячиком лежала удавленная, но не съеденная Альфом крыса (тогда он был сыт, ах, если бы всегда быть сытым, как это было некогда!), а еще дальше, за следующим поворотом, находилась лестница в десять ступенек, которые под собачьими лапами, пусть даже одна из них была покалеченной, легко превращались в три или четыре, и - вот он! - яркий, слишком яркий после подвальной тьмы дневной свет...
       Васюня прошел мимо Альфа, не заметив его. Альф чуть обождал и поскакал следом за ним, припадая на правую лапу. Спустя минуту они вышли из подвала в холодное, но ясное августовское утро. У третьего подъезда дома, несмотря на раннее время уже сидели две старушки. Одна из старушек громко, совсем не скрываясь, сказала:
       - И куда только милиция смотрит?! Вот раньше, помню...
       - И не говори, Петровна, - даже не дослушав, поддержала ее одна из товарок.
       Васюня покраснел, сильно ссутулился.

                                               2

       - Сынок, - сказал Васюня, - можно у тебя спросить?..
       Невысокий коренастый паренек, одетый в черную джинсовую пару, вздрогнул, обернулся, метнул взгляд на Васюню, и отвернулся к витрине коммерческого киоска:
       - Нельзя!
       - Даже спросить?
       - Даже спросить, - паренек стремительно развернулся к Васюне и стал, широко и надежно расставив короткие плотные ноги. - Что, ханурик, деньжат на бутылку не хватает? Двигай отсюда!
       Еще секунду паренек пристально и зло смотрел в глаза Васюни, потом снова отвернулся к ларьку.
       - Сынок... Ну зачем же так грубо? Можно ведь и повежливее...
       - Ты что, - плохо понимаешь? Или со слухом проблемы?! Смотри, - я ведь и кулаки из карманов достать могу!
       - Сынок...
       - Тебе что-то неясно?!
       - Сынок, сынок... - испуганно зачастил Васюня. - Ты только послушай. Мне ведь на то, что ты думаешь... Мне на билет не хватает. Уехать не могу. Сынок..
       В доказательство последних слов Васюня беспомощно махнул в сторону стеклянного, наполненного молочным светом ламп дневного освещения, здания автовокзала, в котором вяло и лениво, точно аквариумные рыбки в воде, перемещались люди. Паренек оглянулся на вокзал, помолчал.
       - Точно?
       - Сынок...
       Альф, который все это время стоял чуть в стороне, безучастно наблюдая за происходящим, подошел к Васюне, встал рядом, и, помахивая хвостом, дружелюбно посмотрел на паренька.
       - Ладно. Тогда другое дело. - Паренек покосился на Альфа, и полез в карман куртки. Он вытащил из кармана сложенный вдвое пук мелких денег, отделил пару сильно потрепанных зеленых купюр и протянул их Васюне. - Держи...
       - Сынок...
       - Все, отвяжись. Я ведь и передумать могу... Как я вижу, - паренек ухмыльнулся, - кто-то сегодня уже передумал.
       Васюня молча тронул свежую ссадину на скуле...
       День сегодня выдался неудачный. Вернее, - удачный, но лишь для одного Альфа. Альфу сегодня везло, как никогда, не то, что Васюне. Прямо во дворе, когда они вышли из подвала, он обнаружил возле пустого бачка для пищевых отходов груду больших костей с долгими заскорузлыми ворсинками мяса, и, пока Васюня, позвякивая бутылками в тощей сумке, ходил по двору досадной карикатурой на грибника, ковыряя короткой палочкой в густой траве и кустах, Альф неторопливо, с наслаждением (он даже позволил себе непозволительную роскошь повозиться с особо занятной и роскошной костью; непозволительную потому, что в любое мгновение могли появиться другие собаки, а это означало неизбежную грызню с ними и испорченный праздник желудка) обглодал кости до морозной матовости. Затем, уже на рынке, куда Васюня зашел скорее по привычке, нежели в надежде на чью-либо доброту, Альфу повезло еще больше: на заднем дворике рыночного кафе он вытянул из кучи мусора длинную гирлянду сосисок в сероватом скользком налете плесени, - пусть и с запашком, но все же... Правда, особого удовольствия, такого, скажем, с каким он глодал те же кости во дворе, Альф не испытал, и виной тому была небольшая стайка разномастных кривоногих дворняжек, которые, учуяв находку Альфа, явились, словно из небытия, и стянули вокруг него рванное кольцо оцепления. Самая смелая из них, рыжая, с частыми черными заплатками по всей спине, беспрестанно порыкивая, прыгала шахматным коньком в двух-трех шагах от Альфа, - но и только; ближе ни одна из них подойти не решилась. Выглядел Альф внушительно. Даже когда лежал на земле черным бугорком... Тем не менее неожиданный праздник был испорчен, - последние сосиски Альф заглатывал, почти не разжевывая, по особенному угрюмо и напряженно глядя в землю перед собой.
       И потом еще было много удач у Альфа; тугой мячик брюха раскачивался весомым доказательством этого.
       А вот Васюне... Васюне, да, - не везло. Добрые люди, действительно, на рынке нашлись: за небольшое вознаграждение Васюня подрядился помочь с разгрузкой автофургона, за что и был скорее унизительно, нежели серьезно, бит бригадой грузчиков. А спустя некоторое время, когда Васюня снова был застигнут теми же грузчиками за подобным же занятием, его, как злостного штрейхбрекера, и вовсе изгнали с рынка, наградив напоследок внушительным пинком под зад.
       После, на одной из спонтанных городских свалок, произошел скандал с тремя такими же, как Васюня, бродяжками... Такими же, - за одним исключением: в отличии от Васюни, они были спаяны своим несчастьем в один, пусть небольшой и нестойкий, но все же - коллектив... То есть, в то самое большинство, которое всегда сильнее одиночки. Особенно - когда не право. Если бы не Альф, один только вид которого вызывал почти у всех людей если не страх, то, как минимум, опаску, быть бы Васюне битым и в этот раз, наверняка.
       Да вот еще совсем недавно, буквально каких-то полчаса назад, произошел один эпизод, - и смешной, и досадный. Васюня, доведенный до отчаяния всеми неудачами этого дня, решился впервые применить на практике метод "звукового шантажа". Заключался он в следующем: надо было подойти и остановиться у какого-либо торгового лотка, которыми, по летнему времени, были нашпигованы городские улицы, и вежливо попросить у торговки денег. Немного. Самую малость... В случае отказа, следовало открыть рот и заорать во всю глотку. И орать, не переставая, до тех пор, пока торговка, доведенная до отчаяния несмолкаемым криком шантажиста, не предпочтет расстаться с необременительной, в общем-то, для нее суммой... Метод этот Васюня позаимствовал у одного своего знакомого, Петьки Вологодского, городского сумасшедшего.
       У Петьки этот номер всегда проходил на "ура". Во всяком случае, - многие уличные торгаши, завидев на горизонте его унылую фигуру, тут же готовили незвонкую российскую мелочевку. Без вздоха, кстати, готовили, с потаенной улыбкой... И городские подбандитки, стриженные под "ноль" недоросли, занимающиеся, если разобраться, тем же самым, что и Петька Вологодский, промыслом, но только применяя при этом совсем иные, не столь смешные  методы, своего конкурента никогда не трогали, и даже больше того, - защищали...
       Словом, Васюня решился на такую же штуку. Вот только не заладилось у Васюни: что для Петьки было естественно, то для Васюни оказалось неприемлемым.
       У первого же лотка Васюне, после вполне естественного отказа торговки, молоденькой, но уже разбитной  девахи, открыл рот и заорал, но был остановлен подошедшим на его беду пареньком, судя по прическе, - вернее, почти по абсолютному отсутствию ее, - из тех самых... На крик Васюни паренек обернулся, недобро взглянул на него и двинулся, лениво поднимая руку с вполне определенной целью. Скорее всего, получил бы Васюня новую порцию тумаков, если бы не Альф.
       Альф на движение стриженного молодца отреагировал мгновенно. Но совсем не так, как любая собака, которая, по логике, при малейшей угрозе бросается на защиту своего хозяина. Лоток, выбранный Васюней для хитроумной комбинации, оказался продуктовым и, на беду девахи, наряду с молочными продуктами и хлебной выпечкой, на нем оказались колбасные изделия. И в частности - сосиски... Что сыграло свою роль, - желание помочь Васюне, или же воспоминание об утренней находке на заднем дворике столовой, - неизвестно, но только Альф взгромоздился передними лапами на стол, рыкнул на торговку, и неуловимым движением головы подцепил пастью самую верхнюю сосиску. И рванул прочь от лотка. А за ним вытянулась и плюхнулась на пыльный асфальт длинная, - раза в два длиннее утренней, - гирлянда плотных розовых сосисок. Деваха, после секундной паузы, завизжала, короткостриженный недоросль кинулся за Альфом... Альфа он, конечно же, не догнал, зато у Васюни в распоряжении оказалось несколько необходимых для бегства секунд. Что он, ни одной из этих самых секунд, подаренных ему Альфом, не теряя, и проделал...
       Вот таким был день Васюни. Обычный, надо заметить, для него день...  Даже тем обычный, что с самого утра его преследовали неудачи, с самого утра его гнали и унижали, - как, например, сейчас, когда Васюня, настороженно кося глазом, тянул руку к двум зелененьким бумажкам:
       - Держи. И вали отсюда... Батя.
       Васюня принял подношение, быстро повернулся и, не оглядываясь, засеменил прочь. Отойдя подальше, он тщательно пересчитал сегодняшний улов, и что прикинул в уме. По дороге в подвал Васюня зашел в магазин и, как обычно, стесняясь своего запаха, приобрел на заработанные сегодня деньги бутылку дешевого вина, буханку черного хлеба и банку рыбных консервов.
       Весь остаток дороги до подвала Васюня молчал, над чем-то тяжело размышляя.

                                               3

       В подвал Альф проскочил первым. Нырнул за угол и остановился, привыкая не только к темноте, но и к тяжелому и застоялому запаху, особенно заметному после свежего воздуха улицы.
       Это была очень сложная смесь, она включала в себя запах прелой земли, вечно сырой известки на стенах, гниющего картофеля и едва уловимую примесь кисловатого и неприятного запаха из кладовки напротив входа, отдаленно схожего с запахом той багровой и не очень приятной на вкус, но зато весьма привлекательной по дальнейшим ощущениям жидкости, которую Васюня пил каждый вечер сам и которой поил Альфа в первое время после стычки с похожей на крысу белой собакой. Вылакав эту жидкость, Альф становился легким, воздушным, боль в покалеченной лапе, правда, полностью не проходила, но все-таки отступала за непрочную стену легкой полудремы. На какое-то мгновение Альф явственно почувствовал слабый вяжущий привкус этой жидкости на языке, и в который уже раз за последнее время ему вновь захотелось вспомнить те восхитительные ощущения забытья и полной свободы от чего бы то ни было на этом свете, которые неизменно овладевали им всякий раз после того, как он выпивал эту жидкость.
       Сегодня, правда, ко всем этим запахам, привычным, примешивался еще один, новый, - запах паленных банных веников. Альф сильно, с присвистом, втянул в себя воздух, несколько раз чихнул, и, заслышав позади себя тяжелые неуверенные шаги Васюни, быстро двинулся вперед по узкому коридору, представляя, как ляжет на свое место в изголовье лежака Васюни, свернется клубком и задремлет, и, возможно, увидит сон, в котором, пусть на короткое время, вернется к нему прошлое.
       Альф трусил по изломанному частыми поворотами коридору, принюхиваясь к запахам из кладовок. Большей частью оттуда пахло застарелой пылью и мертвыми вещами, ржавеющим железом и прелым деревом, но изредка, из какой-нибудь клетушки коротким языком высовывался весьма привлекательный запах, - запах съестного. Перед дверью такой кладовки Альф осаживал, словно перед невидимым барьером, и тщательно принюхивался, старательно запоминая - и запах, и расположение закутка... Потом бежал дальше.
       Альф миновал последний поворот и замер: из узкой щели неплотно притворенной двери их с Васюней прибежища падала тонкая, сломанная стеной полоска желтого света. Ни одного звука из комнаты не доносилось, но Альф чувствовал, что там кто-то был. Альф принюхался и услышал тонкий и очень приятный запах хороших сигарет, каких Васюня никогда не курил. Этот запах живо напомнил Альфу его прежнюю жизнь. Ту жизнь, в которой он, не обремененный никакими заботами, просто жил, а не выживал, как с Васюней.
       Альф стоял в темноте, нервно подрагивая всем телом, до тех пор, пока Васюня не вышел из-за поворота и, заметив свет в комнатушке, остановился рядом. Васюня помялся, видимо, набираясь решимости, затем нарочито громко прокашлялся, и, быстро пройдя вперед, решительно распахнул дверь.
       - А, это ты, Виталий, - со вздохом облегчения произнес он, входя в комнатушку. - А я стою и гадаю, кто в мою берлогу забрался?
       Дверь за Васюней притворилась сама собой, Альф остался в темноте.
       - Так! Я не понял! - ответил хрипловатый голос. - Ты где бродишь, Васюня? Я тебя уж целый час жду! Ну и жизнь пошла, - бутылка есть, а выпить не с кем!
       - Как-будто мужиков во дворе мало, - парировал Васюня.
       - Мужиков-то много... А что толку? Поговорить все равно не с кем.
       - Ну, мог бы и один, - сказал Васюня.
       - Что я, - алкаш, по-твоему, в одиночку пить? И потом, - а поговорить? Не с самим же собой!
       - На этот счет есть хорошая фраза, - отчего бы не поговорить с умным человеком? В смысле - с самим собой...
       Незваный гость рассмеялся.
       - Вот за это я тебя и уважаю, Васюня!
       Альф быстрым кивком головы отвел дверь, и проворной змеей скользнул в узкую щель. Сразу за порогом он остановился, глядя то на Васюню, то на незваного гостя. Которому Васюня, судя по широкой улыбке на его лице, был рад.
       Гость, Виталий, поднялся с лежака Васюни, мельком взглянул на Альфа и с протянутой для рукопожатия рукой подошел к Васюне. Альф узнал его, - это был один из жильцов дома. Он нередко спускался сюда, в подвал, к Васюне, прихватив с собой бутылку, а то и две, и немудреную закуску, которая большей частью доставалась Альфу. На всякий случай Альф помотал гостю хвостом. Хотя и был он сегодня сыт, это было нелишним.
       - Ну, что у нас сегодня? - спросил Васюня.
       - Две красненьких.
       - Да я не о том, Виталий. Случилось что?
       - Да ничего случилось... - гость помялся, затем выложил: - Все у меня сегодня наперекосяк. Васюня. Как с утра со своей полаялся, так и началось. На работе одни неприятности... - говоря все это, Виталий подошел к столу, и стал разгружать принесенный с собою пакет.
       - Ладно еще, - вот это есть, - Виталий достал из пакета две бутылки красного вина, полбатона колбасы и хлеб. - Красненькое, как ты любишь. И что бы мы без этого делали? А, Васюня?
       - И не говори... - после недолгой паузы подтвердил Васюня.
       Альф прошел на свое место, лег, и, положив голову на вытянутые лапы, стал наблюдать за Васюней и его гостем.
       - Как обычно? - сказал Виталий, указав на лежак Васюни. Тот утвердительно кивнул головой. Они взяли столик, осторожно, чтобы не растрясти стоящие на нем бутылки, перенесли его к лежаку. Виталий одним движением сорвал с горлышка бутылки слабо хрустнувшую фольгу, сильным привычным нажатием большого пальца вдавил пробку внутрь бутылки, и разлил вино в два пластмассовых стаканчика. Потом вытащил из кармана перочинный ножик, нарезал на газете колбасу и хлеб.
       - Ну... - сказал он, поглядев на Васюню. - За что?
       - А за то самое... - ответил Васюня и поднял стакан.
       - Нет, погоди, как же без тоста? - воспротивился, было, Виталий, но Васюня уже приложился. Виталий крякнул с досады, и поднес стаканчик к губам.
       Альф, не поднимая головы с лап, с завистью смотрел, как они пьют. Крупный острый кадык Виталия дернулся пару раз вверх-вниз, Васюня же пил медленно, маленькими изящными глотками, после каждого глоточка тихо прищелкивал языком. И настолько это получалось у Васюни ладно, что Альфу еще больше захотелось ощутить на языке неприятный вкус вина, которое, время спустя, точно в награду за несколько неприятных секунд, разливалась по всему телу удивительно ласковым и необременительным теплом, а затем вызывало плавные и покойные волны радости, на которых хотелось качаться и качаться... Лучше бы - всю жизнь.
       - Хорошо... - протянул Виталий, усаживаясь на лежак.
       - Чего же хорошего? - спросил Васюня. - Не понимаю я тебя, Виталий. Совсем не понимаю. И охота тебе по подвалам шастать? Я бы на твоем месте сел бы дома, на кухне, закусочки приготовил... Горяченького чего-нибудь... Знаешь, чтобы дымилось... Не понимаешь ты, Виталий, какое это счастье, - чтобы дымилось!
       - Дома... - раздраженно перебил его Виталий, вытащил сигарету, закурил, и продолжил: - Дома... Дома дадут выпить, держи карман шире! Моя только и знает, - алкоголик да алкоголик. А какой же я алкоголик? Пьяница - не спорю. Но я же на свои пью, причем, не на зарплату, а на левые. По любому, из дома ничего не пропиваю, как некоторые.
       - Да я не о том, - вставил было Васюня, но Виталий, похоже, даже и не услышал его.
       - Я вон даже домой не стал заходить, Васюня. С работы, - прямо сюда... Потом просто из дома не выйдешь. Это же черная дыра, а не квартира! Куда пошел, зачем пошел, к кому пошел... Так я тебе и сказал! Но она же в этом деле, - Шерлок Холмс рядом не стоял! Фиг обманешь! И дочка, блин, туда же наладилась. Ты, говорит, алкаш... Что бы ты, говорит, без мамы делал? Тоже, - вырастил смену на свою голову! Взрослая она стала... Замуж она, понимаете ли, вышла... Вот ответь мне, Васюня, - куды бедному мужику податься? Ведь со всех сторон теснят! Одна только радость в жизни и осталась, - вот это! Выпьешь, - и забот никаких. А они... Они же ничего не понимают! И понимать не хотят! Я же для них все! Живу для них! И ворую, кстати, тоже... А если так, то имею я право расслабиться раз в неделю, или нет?
       Васюня слушал Виталия внимательно, не перебивая, только улыбался.
       - Вообще, - тоска какая-то, Васюня. Жил, жил, а теперь никому не нужен. И все мы, мужики, никому не нужны. Ты вот послушай, Васюня... Поехали мы недавно в деревню, - на поминки. У тестя годовщина была. Год, значит, как преставился. Хороший был мужик, царствие ему небесное, ничего плохого не скажу. И в кого только дочка уродилась? Хотя, ясно в кого. В тещу, конечно же, такая же змея... Ладно. Народу много, - все съехались. Семья-то у тестя большая. Детей, - целых шесть человек! А как сели за стол, - так и выяснилось, что водки-то всего два литра. Это что? - поминки?!.. Благо свояк на машине был. В общем, вышли мы, скинулись, и в машине тестя помянули... По нашему, по-мужски... Нет, ты мне ответь, Васюня, - куды бедному мужику податься?!.. Нет, - я серьезно!!! Почему так, - пока ты молод, то любят тебя, нужен ты. А как за сороковник вышел, - так сразу пьянь и дерьмо. А, Васюня?! Жить ведь не хочется!
       - Тебе сейчас сколько? - подумав, спросил Васюня.
       - Сорок два.
       - Вот в этом все дело, Виталий. У тебя сейчас период критический.
       - В смысле?
       - Сейчас объясню... Только сначала выпьем. А то я с самого утра, - Васюня криво усмехнулся, - что называется, не подлечимшись.
       - Это запросто, - сказал Виталий и быстро разлил вино по стаканам.
       -Тацито консэсу? В смысле, - вздрогнули? - Васюня поднял стакан, отсалютовал.
       - Это как? - спросил Виталий.
       - С молчаливого согласия всех присутствующих, - перевел Васюня.
       - А-а... - протянул Виталий. - Это все тот же, как его... Латинский?
       - Ну.
       Виталий помолчал, разглядывая стакан, потом сказал:
       - Вот чего я никак не пойму, Васюня. так это того, как ты до жизни такой дошел? У тебя же голова... Нет я, конечно, знаю, как, ты мне рассказывал. Но вот понять все равно не могу.
       - А что тут понимать?.. Не пей, Иванушка, козленочком станешь, - вот и сказочке конец.
       - Все равно. Это же сколько у тебя в голове всякой херни! То есть я в том смысле, что...
       - Вот именно что херни, - ничуть не обиделся Васюня. - Никому эта херня, как ты выразился, сейчас не нужна. При новой, как они говорят, социально-экономической формации.
       - Да я без обиды, Васюня...
       - Брось, Виталий. Долго держим. - Васюня показал глазами на свой стакан.
       Альф даже голову поднял с лап, глядя на то, как пьют с Васюня с Виталием. На этот раз они поменялись местами; теперь уже Виталий пил не торопясь, после каждого глоточка отставляя стакан в сторону и задумчиво разглядывая его; Васюня же одним махом опрокинул содержимое стакана в себя и замер, словно бы прислушиваясь к тому, что происходит внутри.
       - Ну, - сказал Васюня, поставив стакан на стол, - теперь вернемся к нашим баранам.
       - М-м-м? - вопросительно промычал Виталий в стакан.
       - Ты же хотел узнать, что с тобой происходит? Хотел?
       - Ну... Хотел. - Виталий отставил стакан. - А теперь не хочу. Теперь мне все по барабану, как говорит мой балбес. Теперь такой прикуп пошел, что... А, впрочем, давай, валяй.
       - Тут, понимаешь, какая штука получается, Виталий, - начал Васюня. - Тебе не кажется, что жизнь твоя прошла?
       - Так я о чем и говорю-то!
       - А не задумывался - почему?
       - А черт его знает. Дочка выросла... Сын тоже на подходе. Через два года или в армию, или в институт. С женой тоже неясно... Живем больше по привычке. Самое-то обидное, - я же по любви женился! А сейчас и любви никакой нет, одна привычка.
       - Вот в этом все дело, Виталий. У тебя сейчас нет цели в жизни. Исчезла она. Плесни-ка еще...
       - Частим, - сказал Виталий.
       - А мы по глоточку. В процессе общения, так сказать, - сказал Васюня. - Чтобы горло не пересохло.
       - Чье?
       - Не понял?..
       - Твое горло или бутылки? - пряча глаза, пояснил Виталий; ему, похоже, уже захорошело.
       - У бутылки не горло, а горлышко, - нашелся Васюня. - А у меня так и вовсе, - глотка. Размером с воронку... Различать надо.
       - Вот и за это я тебя уважаю, Васюня, - сказал Виталий, посмеиваясь и разливая остатки бутылки по стаканам. - Что у тебя с юмором все в порядке. Я бы от такой жизни, как у тебя, вообще давно двинулся. Или руки на себя наложил. А ты ничего, - живешь, особо не унываешь... Но все-таки, извини, Васюня, я малость приторможу. А то опять дома война. С благоверной, мать ее.
       - Вся жизнь - война... Пусть это и пошло.
       - Почему - пошло?
       - Потому что - банально... Как и все, впрочем, в жизни.

                                               4

       - Понимаешь, Виталий, - сказал Васюня, сделав маленький глоточек, - это не мной придумано. В жизни каждого мужчины есть несколько критических периодов...
       - А у баб, - засмеялся Виталий, - они каждый месяц... Так что нам, мужикам, куда легче!
       - Ну, начинается...
       - Да ладно тебе, Васюня, - Виталий по-приятельски толкнул Васюню в плечо. - Не обижайся. Ну, натура у меня такая... Мерзкая, скажем честно, натура. Как выпью, - сразу на шутку пробивает. Добрый я становлюсь, понимаешь, Васюня! Причем, с каждым выпитым стаканом добрею!
       - А я ничего против не имею. Это все-таки куда лучше, чем как иные-некоторые, - стакан залудили, и тут же ищут, кому бы в морду дать, - поддержал собеседника Васюня. -  Вообще, Виталий, лучше всего - смеяться. Смеяться и ни о чем не думать. Тогда жизнь пройдет быстрее. Во всяком случае, - незаметнее...
       - Ну, брат... Это тоже надо уметь, - не думать, - возразил Виталий. - Я, к примеру, учусь-учусь, но так и не научился до сих пор... Разве что, водка помогает. Особенно - если с пивом... Но - ненадолго. Как протрезвеешь, так снова начинаешь думать... Сначала, как подлечиться, а потом... А знаешь, что я сейчас сделаю, Васюня?
       - Ну.
       - А я сейчас твоему Чудику налью. Пусть тоже все забудет. Имеет он право или нет?
       - Этого еще не хватало, - заворчал Васюня. - Ты мне Чудика не спаивай. И так он к этому делу в последнее время пристрастился.
       - Еще бы! Ты же сам ему и наливал!
       - Наливал... - согласился Васюня. - Но наливал я ему, Виталий, в качестве анестезии. После того бультерьера. Ты же сам видел, как он его...
       - А-а... Тогда - конечно. Понимаю. И кто только выдумал этих бультерьеров?
       - Кто, кто... Человек, конечно. Кто же еще? Человек, он, много чего навыдумывал, что бы себе самому и ближнему своему жизнь усложнить.
       - Понятно, что человек... А вот бы той гниде, которая этих бультерьеров вывела, голову открутить!
       - Зачем?!
       - Противная же собака. Мерзкая. Собака, - она что? Друг человека! А это же натуральный враг, почище Гитлера!
       - Дело-то не в собаке, а в самом человеке, - вздохнул Васюня. - У человека один враг, - он сам. И друг этого врага, - кучерявый... Хотя все утверждают, что он как раз-то и есть враг рода человеческого.
       - Кто это? - недоуменно помотал головой Виталий. - Повтори.
       - Дьявол, говорю... Сатана. Черт. Та сила, словом, которая вечно желает зла, но всегда делает добро... Хотя последнее весьма спорно. Как и все, что ради красного словца произнесено.
       - Все одно ничего не понял.
       - И гений, говорю, парадоксов друг...
       Виталий хлопнул себя руками по коленям и захохотал, потом внезапно оборвал смех:
       - Вот потому-то я и хотел с тобой выпить, Васюня. С тобой хоть посмеяться можно. Но не просто посмеяться, а... И гений, парадоксов друг! Вот вечно ты, Васюня, что-нибудь эдакое загнешь, что и не знаешь, что делать. А ты говоришь, - с мужиками бы выпил. Да у них у всех одно на уме, - нажраться, как можно скорее, и за жизнь свою грошовую разговор завести.
       - А что ты хочешь? Жизнь у них такая...
       - Да, жизнь сейчас такая пошла, что хоть сейчас - в петлю, - согласился Виталий. - Иногда и мне такое в голову приходит... И все-таки, - имел я ввиду таких друзей! Про таких и сказано, - за одно место да в музей!
       Оба как по команде закурили, и некоторое время молчали.
       - Что-то плохо мы пьем сегодня, - сказал Виталий. - Все о грустном, да о грустном.
       - Вот это меня и погубило, - сказал Васюня.
       - В смысле?
       - Что с горя пил. Пил-пил, - и допился... Пить-то надо ради веселья, Виталий. Как древние греки пили. А кто с горя пьет, - тот неизбежно спивается. Ты над этим никогда не задумывался, Виталий?
       - Сам же только что говорил, - лучше всего не думать, - сказал Виталий. - И вообще, - стоп машина! Опять нас сносит... Добавить надо. Но сначала я Чудику налью. Из принципа. Просто интересно на пьяное животное посмотреть. Может, польку-бабочку нам станцует... Или шейк с твистом. В прошлый раз помнишь?
       - Животное, - проворчал Васюня. - Это животное иному человеку фору даст.
       - Так я и не спорю. Поставь твоего Чудика рядом с Васильевым, - это начальник моего цеха, - так ведь это же небо и земля! И сравнение явно не в пользу этого мудилы... - Виталий открыл вторую бутылку вина, повернулся к Альфу. - Чудик! Иди сюда.
       Альф поднялся с земли, и заворожено уставился на бутылку вина в руке Виталия.
       - Ты только посмотри на него, - он что, понимает? - Виталий указал на Альфа. - Ха! - да он же такой же алкаш, как и мы!
       - А сам говорил, что только пьяница... - по-доброму подначил Виталия Васюня.
       - Кто говорил?
       - Ты.
       - Ну, говорил... Я много чего говорю. И вообще, здоровая доля самокритики никогда не помешает. - С этими словами Виталий плеснул в пустую консервную банку немного вина, поморщился, заметив на глянцевой поверхности желтоватые копейки рыбьего жира, и, не вставая с лежака, наклонился и поставил банку на землю прямо перед носом Альфа.
       Альф без промедления сунул морду в банку, - неровно срезанный край ее царапнул по нежной и тонкой кожице носа, но Альф не обратил внимания на это, - и с жадностью принялся лакать. Впрочем, вовсе не жадность двигала Альфом, а желание как можно скорее пройти неприятную, но все же необходимую процедуру, после которой мир должен был принять иные, более привлекательные очертания.
       Альф вылакал вино, осторожно вытянул нос из банки, посмотрел на Виталия, затем заглянул в банку и увидел на рифленом дне консервной банке несколько рубиновых полосок, схваченных радужной пленкой масла. Альф снова сунул нос в банку и аккуратно промокнул остатки вина языком. Затем снова поднял морду на Виталия и негромко, но требовательно рыкнул.
       - Что?! - восхитился Виталий. - Еще?! Ну, ты, брат, даешь... Наш человек! Как считаешь, Васюня? Правило-то знает: между первой и второй - перерывчик небольшой!
       Лукаво посмеиваясь, Виталий наклонил бутылку над банкой. Альф смотрел на верткую струйку красного вина, потом не выдержал, и подставил язык под струю.
       - А вот так нельзя, - беззлобно сказал Виталий и рукой отвел морду Альфа от горлышка бутылки. - Приличия все же надо блюсти, дружище. Ты все-таки породистый пес, а не алкаш подзаборный... Должен понимать.
       - Породистый-то он породистый, - со вздохом сказал Васюня, глядя на Альфа. - А что толку? Ведь что интересно, - черные терьеры довольно злая порода. Хуже, говорят, только бультерьеры да ротвейллеры. А Чудик... Как бы это лучше? Напуганный он какой-то. Словно что-то страшное с ним произошло.
       - Черт его знает... - отозвался Виталий, убирая бутылку на стол. - Пей, животное!
       - Хватит обзываться, да? - с кавказским акцентом попросил Васюня.
       - Да я же в шутку, Васюня!
       Альф без промедления подчинился команде Виталия, - настолько велико было его желание. Но на этот раз Альф не лакал уже, как это было с первой банкой, а, свернув язык трубочкой, с шумом тянул в себя вино, совершенно не замечая его вкус, хотя обычно он пил или ел медленно, намеренно медленно, чтобы различить и запомнить все вкусовые оттенки еды или питья. Вино в банке закончилось быстрее, чем в первый раз, Альф благодарно ткнулся мордой в колено Виталия, и лег.
       - Нет, ты видал! - восхитился Виталий. - Говорю же, - наш человек!
       - Вот сделаешь из него алкаша...
       - Да будет тебе, Васюня... Слушай, а давай я его у тебя заберу! - едва сдерживая смех, попросил Виталий.
       - Это еще зачем? - насторожился Васюня.
       - Как зачем? Будет с кем выпить! То-то моя взовьется! Представляешь, - приходит она с работы, заходит на кухню... А там мы с Чудиком квасим! Вот смеху-то будет!
       - Придумаешь тоже...
       - Нет, правда, - подари пса, - уже серьезно попросил Виталий. - Его отмыть, откормить, - цены ему не будет!
       Альф лежал, прикрыв глаза и, невнимательно прислушиваясь к трёпу Васюни и Виталия, легонечко постукивал хвостом о землю, выражая таким образом приязнь, но не к Васюне и его приятелю, а к тому маленькому и ласковому существу, что проснулось в нем и зашевелилось, выпуская во все тело, точно щупальца, теплые волны блаженства. Поначалу они продвигались медленно, почти незаметно, но с каждой секундой их движения становились все требовательней и настойчивей, проникали все дальше и глубже, и, наконец достигнув головы, раздвинули ее до неправдоподобно гигантских размеров. Если бы не стены, то, пожалуй, голова Альфа приняла бы контуры всего подвала, дома, а дальше - всего мира.
       Если бы Альф мог смеяться, как люди, то в эту минуту он, несомненно, взорвался бы до неприличия громким хохотом, но он, Альф, был всего лишь собакой, он не умел ни смеяться, ни, тем более, хохотать. И потому он закрыл глаза, и, не имея другой возможности выразить свой восторг, стал постукивать хвостом по земле. А превращения тем временем совершались не только в самом Альфе, но и вне его; все вокруг пульсировало, приобретая более мягкие и одновременно столь грандиозные формы, что, открывая глаза, он с изумлением отмечал, что стены комнаты удалились, - и продолжают удаляться! - на недосягаемое расстояние, лампочка под потолком вознеслась на высоту солнца, всегда близкого и в тоже время такого далекого, а Васюня с Виталием, обретя размеры сказочных великанов с неожиданно писклявыми и смешными голосами, забрались так далеко, что казались такими же нереальными, как тот персонаж телевизионной передачи, именем которого...

                                               5

       ...назвали Альфа дети его первого хозяина. Это был их любимый киногерой, многочисленные неумелые рисунки с изображением которого украшали стены детской комнаты. Альф и сам часто смотрел вместе с ними этот сериал, лежа на толстом ворсистом ковре у маленьких детских ног (а иногда, и вовсе как своеобразная подставка). Правда, они не очень-то были похожи, - Альф и Альф, внеземное существо, рожденное чьей-то фантазией, и пес, названный его именем, но самому Альфу не было никакого дела до своего тезки. Он жил в хорошо обставленном и удобном мирке, где на кухне всегда стояла полная миска супа или каши, где все были рады ему, кроме, разве что, жены хозяина... Но с ней все было просто. Ее надо было избегать, по возможности. Да и то, когда в доме не было хозяина. А это было несложно, - замкнутый мир Альфа состоял из множества комнат, в большинстве своем проходных, и это значительно облегчало задачу. Все, что нужно было сделать при приближении жены хозяина, - это перейти в другую комнату. Да и то, когда была она не в духе. И он жил в этом удобном и уютном мирке, не подозревая, что параллельно ему существуют иные миры, миры безжалостные, жестокие... В которых даже выжить, - задача порой просто непосильная.
       Альф очень хорошо помнил тот вечер, когда внезапно кончилось его недолгое счастье. А вечер был - обычный, ничего он не предвещал, - ни хорошего, ни плохого. Разве что, хозяин Альфа в тот вечер был необычайно хмур и молчалив... и даже не так... не хмур, а скорее - подавлен... И когда они вышли на прогулку, и Альф подобрал с земли и принес хозяину палку, и сел перед ним на задние лапы, нетерпеливо перебирая передними в ожидании ежевечерней игры, он взял ее из пасти Альфа, и тут же уронил, а потом, запрокинув голову, почему-то долго смотрел в стремительно темнеющее небо, - последнее свое небо.
       Затем, - затем все понеслось круговертью. "Пойдем, Альф!" сказал хозяин, и они вошли обратно в подъезд, где Альф сразу уловил чужой запах, - запах страха, ожидания и еще какой-то непонятный запах, - такого ему слышать раньше не доводилось. Из темноты сверкнуло два раза желтым, золотистым, следом грохнуло и опять грохнуло, и хозяина отбросило назад, а он, Альф, еще не понимая, что случилось, осел на задние лапы, группируясь для прыжка, но еще не зная, в какую сторону прыгать. Затем он увидел, что из темноты в свет шагнул человек, обретя лицо и фигуру; от него и пахло тем сложным запахом, который услышал Альф, вбегая в подъезд. Альф прыгнул вперед, на него, но незнакомец опередил: из вытянутой руки его полыхнуло новым огнем, и, уже в прыжке Альф вывернулся, нашел какую-то невидимую опору в воздухе, и толкнулся от нее, металлически жужжащая пчела мгновенно вывинтила воздух у самого уха Альфа, а следом снова грохнуло... Мгновением спустя Альф мчался вверх по лестнице. Он не видел, как незнакомец подошел к хозяину, и, внимательно осмотрев его, неторопливо и тщательно прицелился, и выстрелил ему в голову, потом так же неторопливо и тщательно осмотрел подъезд, и вышел, хлопнув дверью.
       Альф долго сидел на самой верхней лестничной площадке подъезда, в самом углу. Он слышал, как ударила внизу дверь подъезда, и как затем начали открываться двери квартир, и как зазвучали испуганные людские голоса. Нужно было спуститься вниз, но Альф сидел, прижимаясь всем телом к холодной и шершавой стене, все еще слыша у самого уха жаркий полет металлической пчелы; она раз за разом вывинчивала воздух, не замолкала, и это было так страшно, что он, никогда прежде не знавший страха, поскуливал и, подрагивая от озноба, сжимался в комок, стремясь стать как можно меньше и незаметней.
       Когда же Альф, мелко подрагивая от озноба, спустился вниз, он увидел множество людей вокруг распростертого на полу тела хозяина. Несколько людей в одинаковой одежде, цветом схожей с голубиным опереньем, с равнодушными лицами, оттесняли жильцов подъезда, а рядом с телом хозяина возились два человека в белых халатах. С громким лаем Альф бросился на них, защищая своего хозяина, - откуда же он мог знать, что его хозяин уже ни в чем и ни в ком не нуждается? - и был остановлен громким криком хозяйки.
       - Альф?!
       Альф остановился и повернул голову на голос. Он привык подчиняться, - ведь он был хорошо воспитан. К тому же, он услышал в голосе хозяйки ту истеричную интонацию, с которой она практически всегла разговаривала с Альфом, когда хозяина не было дома. О, с ним-то она вела себя иначе! Если хозяин был дома, голосок ее, напоминал журчание ручья, исходя откуда-то глубоко изнутри ее маленького изящного тела. Под этот голос хотелось подставить шею и голову, как под ласковую руку хозяина, - настолько он был мягким и теплым, голос хозяйки. В отсутствии же хозяина она разговаривала с Альфом совсем по-другому, беспрестанно взвизгивала, очень часто подымая голос до совершенно немыслимой высоты, которую, правда, никто, кроме Альфа, не слышал. Но чаще всего она, не говоря ни слова, просто пихала его ногой, - куда придется.
       Хозяйка пошла на Альфа, маленькая, но страшная в эту минуту, и вот тогда Альф почему-то понял, что эта жизнь, такая счастливая и беззаботная, кончилась безвозвратно. И потому, должно быть, он совсем не сопротивлялся, когда хозяйка, крича что-то гневное и бессмысленное, гнала его из подъезда толчками маленькой красивой ноги, обутой в неизящный домашний тапок.
       Выскочив из подъезда, Альф сел на теплый еще после жаркого дня асфальт рядом со ступеньками и посмотрел на небо. Чистое, черное, забрызганное маленькими яркими звездочками, оно было бесконечно далеко от его горя. Как и от горя любого существа в этом мире... Альф долго сидел, глядя на это небо, а затем ему почудилось, что яркая брошка полной луны, приколотая над крышей соседней высотки, сложила едва различимые туманные пятна в жестокую и одновременно равнодушную ухмылку. И вот тогда Альф сделал то, чего никогда в своей жизни прежде не делал, - он завыл. Еще за секунду до этого он даже не и подозревал, что может выть, уныло и протяжно, надсадно и безнадежно... Так, как выли и воют ближайшие родственники и враги собак, - волки.
       Выл он долго, и, наверное, мог бы выть бесконечно. если бы не хозяйка, вышедшая на его вой. Вновь она закричала на него, и вновь пнула ногой, и Альф послушно замолк, и отбежал от подъезда. Когда вынесли из подъезда тело хозяина, и понесли на носилках к машине "Скорой помощи", Альф бросился к нему. Альфа стали отгонять, ведь он мешал всем, но он рвался к носилкам, где лежало то, что осталось от его хозяина. Продолжалось это до тех пор, пока один из милиционеров не выстрелил в воздух. Этого Альфу хватило, слишком живо было в его памяти воспоминание о ярких вспышках в подъезде, и металлической пчеле у самого уха; испуганно взвизгивая, он умчался в темноту.
       Домой Альфа больше не пустили. Он долго не мог понять, почему его не пускают, рвался в дверь, карауля любой удобный для этого момент. Несколько раз ему удавалось шмыгнуть в приоткрытую для случайного гостя дверь, и тогда, легко скользнув между ног людей, он несся по квартире, ища среди знакомых запахов дома единственный, столь необходимый ему запах, - запах своего хозяина. И неизменно находил его, - то в тигровом чехле большого кресла, то в мягких тапочках хозяина, по своему обыкновению сидящих в засаде под тем же креслом или диваном, или же в кабинете хозяина.
       Найдя запах хозяина, Альф тыкался мордой в ту вешь, что еще хранила этот родной, ни с чем не спутать, аромат, примерно так, как слепо тыкался он когда-то очень давно в живот своей матери, ласковой к Альфу и его братьям и сестрам черной терьерше Ванде, выискивая среди грубой черной шерсти нежный розовато-коричневый сосок, и уже не сопротивлялся, когда грубые сильные руки домработника сходились на его зашеине безжалостными клещами. Дальнейшее Альфа не интересовало. Поскольку все, что ему было нужно, к этому неприятному моменту он уже обретал. Домработник волочил Альфа по холодному лакированному паркету квартиры до самой двери, как безвольный тюфяк. Лишь в самый первый раз, когда пальцы домработника вместе с шерстью прихватили и зажали особенно нежную кожицу под ухом, Альф рыкнул и уже крутанул головой, чтобы хватануть его, но в ту же секунду почему-то перед глазами вспыхнул беззвучный пистолетный выстрел, молниеносно осветивший подъезд и падающее тело хозяина, и Альф обречено обмяк в руке домработника, покорился ему, еще не зная того, что, в сущности, в тот момент он покорился не домработнику, а - судьбе, покорился, еще не зная, что эта вспышка, мгновенностью своей столь схожая с молнией, будет преследовать его в любой конфликтной ситуации с любым человеком, заставляя бежать прочь.
       Но тогда, - тогда Альф еще не знал об этом. В два быстрых и обидных приема его вышвырнули на лестничную площадку, напоследок крепко наподдали ногой, и вновь он принял и снес это как должное; затем - дверь в квартиру захлопнулась... И захлопнулась она не только в квартиру, но и в прежнюю его жизнь. Потому что в нем, в Альфе, тогда сломалось нечто такое, что делает собаку - собакой... А человека - человеком.
       Каждый день Альф сидел под дверью, старательно карауля подходящий момент, но с каждым разом пробиться в квартиру становилось все труднее и труднее. Но это было не страшно; много страшнее было то, что с каждым днем Альфу становилось все труднее и труднее найти то единственное, в поисках чего он, в сущности, так упорно рвался в квартиру. А именно - запах хозяина. Время, безжалостное, жестокое время, неумолимо забирало в прошлое даже то, что хранится после человека дольше всего, - за исключением, разве что, памяти, - запах... И все-таки Альф дневал и ночевал перед дверью, живым шлагбаумом перекрывая порог квартиры. Для того лишь, чтобы снова прорваться в квартиру... Или хотя бы, - попытаться.
       Чем он питался в те дни? В первое время, тайком от матери, его подкармливали дети хозяина. Для них-то он оставался прежним Альфом. Они, как и сам Альф, совершенно не понимали, в чем он провинился, в чем причина нового отношения к нему. Но это продолжалось недолго; в один прекрасный день их тайная благотворительность была разоблачена и, видно, настолько страшным было наказание, что они не то что подкармливать, но даже и замечать Альфа перестали. Впрочем, к тому времени Альф научился добывать себе пропитание сам. Когда в доме не оставалось никого, и, стало быть, исключалась любая возможность проникновения в квартиру, он бежал на улицу и рыскал в окрестностях дома в поисках съестного. Он научился безо всякой брезгливости рыться в помойках, дрался за это право с теми бездомными собаками, которых раньше просто не замечал. Через две недели он стал похож на этих собак. Черная, до синего глянца черная шерсть, всегда чистая и пышная, очень быстро стала грязной до неприглядной матовости, а спустя некоторое время и вовсе свалялась в неравные по толщине сосульки. При движении эти сосульки только что не звенели. Альф очень сильно исхудал в то время, - правда под шерстью его худоба была не столь заметна, как, скажем, у короткошерстных собак... Но вот глаза! Глаза нельзя было скрыть, как худобу. Теперь глаза Альфа, как у всех бездомных собак, всегда находились в движении. Они всегда искали пищу... Или ее подобие.
       А потом случилось то, что, так или иначе, должно было случиться: Альфа увезли из того огромного города, где он жил в первой своей жизни. Процедура была не столько мучительной, сколько унизительной. Он помнил сеть, - наверное, рыболовную, поскольку несло от нее невкусным запахом гнилой рыбы, - помнил долгую и тряскую тьму багажника легкового автомобиля; помнил ослепительный после темноты свет и полет на обочину шоссейной дороги возле городской окраины; помнил себя, беспомощно лежащего на обочине.
       Альф лежал, поначалу с надеждой, а потом с безразличием глядя на проезжающие машины и редких прохожих. Прохожие шли мимо, некоторые торопливо, будто бы не замечая Альфа, некоторые чуть замедляя шаг, но только на короткое время, необходимое для того, что бы внимательно рассмотрев собаку, стянутую мелкоячеистой сетью в подобие картофельного куля, хмыкнуть и пойти дальше.
       Точно так же безразлично Альф глядел на человека, одеянием своим, а главное, неприятным запахом, исходящим от него, непохожего на остальных прохожих. Но этот человек остановился, и, после недолгого раздумья, вытащил из кармана перочинный ножик, и быстрым и точным движением разрезал сеть, вытряхнул из нее Альфа. Потом он сел прямо на землю рядом с ним, и долго сидел рядом, смоля одну сигарету за другой. Он терпеливо ждал, когда собака придет в себя, когда обретет она силы для того, что бы встать. Хотя Альфу было очень больно, он встал и медленно, покачиваясь и припадая разом на все четыре, онемелые, лапы, подошел к этому человеку, и благодарно ткнулся ему в плечо, не замечая (а скорее, - стараясь не замечать) то, что не любил больше всего на свете, - плохой запах. Тяжелое амбре винного перегара и давно немытого тела, столь не похожее на запах всех остальных людей, источал этот человек, и настолько сильным был этот запах, что даже свой собственный запах, тоже не шибко приятный, ничуть не мешал Альфу слышать его.
       Так Альф встретился с Васюней. Так началась его новая жизнь. И все, что осталось у Альфа от прежней жизни, - это сны. В них Альфу снилась его прежняя жизнь, и настолько яркими и живыми были эти сны, что часто, просыпаясь, он, случалось, чувствовал под собой не грубую неровную поверхность земли, на которой чаще всего ему приходилось засыпать, а толстенную ворсистую подстилку в кабинете хозяина, где он спал. И настолько резким и мучительным был этот переход от к сна к реальности, настолько неуютной и жестокой казалась действительность после очередного сна, что сердце Альфа, обычно незаметное, вдруг напоминало о себе, в одно мгновение вырастая до размеров тела, а потом снова возвращаясь на место, но уже - тяжким, почти неподъемным камнем. Ах, как хотелось Альфу в это время, время пробуждения, остаться в одном из таких снов... Остаться, чтобы уже никогда не возвращаться в эту тягостную после смерти хозяина жизнь.
       В дни после таких снов жизнь казалась Альфу невыносимой, в такие дни он жил на грани реальности и сна, часто, очень часто даже не понимая, какая из реальностей, - настоящая, и в какой из них он сейчас находится. Впрочем, сны эти снились все реже и реже, - правда, и  воспринимались они теперь гораздо мучительней. Снились они теперь большей частью в ночи полнолуния, в ночи, похожие на последнюю ночь его хозяина.
       Полная луна на небе в ту роковую ночь, разбудила в Альфе какую-то болезненную, патологическую чувствительность к ночам полнолуния. Он ощущал приближение этих тягостных ночей за несколько дней до их наступления, для этого ему не требовалось видеть небо, что бы заметить растущий серпик луны; в эти дни убыстрялся ток крови по жилам, а сама кровь становилась горячей, жгучей. Именно кровь делала поведение Альфа беспокойным и нервным, именно кровь, каким-то таинственным образом реагируя на возрастающую силу луны томила его... В такие ночи он выл на луну. Правда, этот вой теперь уже не был таким надсадным и сильным, как в первый раз. В нем была, конечно, тоска, но тоска привычная, а потому не страшная. Но, к счастью, полнолуние продолжалось недолго, несколько дней; с убыванием лунной фазы все возвращалось на свои места.
       Но одно, - одно оставалось неизменным: любая конфликтная ситуация с участием человека для Альфа заканчивалась одним и тем же: перед глазами его возникал темный подъезд, силуэт киллера, и зафиксированное вспышкой пистолетного выстрела тело хозяина на полу подъезда, и свой полет, уже в темноте, под грохот... Это длилось недолго, это длилось - всего лишь мгновение, но и его хватало Альфу для того, чтобы повернуться и пуститься в бегство, от опасности, пусть и воображаемой. Хотя, если разобраться, это не было трусостью, - ведь, в сущности, спасался Альф не от реальной опасности, а всего лишь от этой проклятой картины, которая, правда, для него была много страшнее всех опасностей мира, даже вместе взятых. Именно бегство, как казалось Альфу, уносило вспышку пистолетного выстрела в то место, где она возникала, именно ноги, - и только они! - приносили ему столь желанное избавление от этой страшной и навязчивой картины.
       Правда, конфликтные ситуации возникали очень редко, и причина того заключалась в немалых габаритах Альфа и черном цвете его шерсти, что у любого здравомыслящего человека вызывало вполне понятный страх или же, как минимум, опаску. Но, как бы там ни было, а только конфликты все-таки случались, чаще всего из-за Васюни, и тогда любое движение руки человека вызывало страх у самого Альфа, победить который не мог даже природой заложенный, а затем несчетным количеством предков развитый почти до совершенства инстинкт сторожевой собаки. Всякий раз Альфу чудилось, что вслед за движением руки возникнет в ней маленький и безобидный на первый взгляд предметик, который харкнет в него металлической пчелой, чьё жаркое жужжание у самого уха Альф запомнил навсегда, и после недолгой борьбы с этим страхом он всякий раз бросался прочь, прочь...

                                               6

       Где-то далеко, в самом начале подвала, послышались неразборчивые голоса. Альф мгновенно поднял голову и глухо заворчал. Сладкая полудрема, которую принесло вино, моментально слетела с него. Альф взглянул на Васюню и Виталия: они сидели в плотном табачном дыму и, перебивая друг друга, говорили. Виталий, точно дирижер, ожесточенно размахивал руками, Васюня сидел неподвижно, и, держа руку с сигаретой на полуотлете, иронично улыбался. Вряд ли они что-либо слышали сейчас. Альф отвернулся от них и снова прислушался к далеким голосам. Что-то не нравилось ему в этих голосах, чудилась в них явная угроза.
       Голоса, казалось, мерцали, то приближаясь, то удаляясь, и Альф, словно бы сопровождая их бестелесных еще хозяев, чутко поводил  головой из стороны в сторону; внутренним зрением он видел, как несколько человек идут по длинному, абы как спланированному лабиринту подвала, в котором человек несведущий мог бы даже заплутать. Ненадолго, разумеется, но все-таки.
       Вот голоса остановились. Затем удалились далеко влево. Затем снова приблизились и снова удалились... Спустя минуту голоса приблизились настолько, что можно было разобрать отдельные слова. Люди подошли к последнему повороту, и теперь до комнаты им осталось пройти совсем немного, какой-то пяток метров.
       - Ну, мы ему сейчас устроим!.. - услышал Альф уже совсем близко.
       Дверь распахнулась, и в комнату ввалилось несколько человек небольшого роста, с дешевыми игрушечными масками на лицах. Много времени назад, в прежней своей жизни, Альфу доводилось видеть подобные на лицах детей своего прежнего хозяина. Альф вскочил, и залаял. Комната была маленькая и лай, многократно усиленный акустикой комнаты, вышел неожиданно оглушительным: казалось, что еще немного, и даже мощные стены фундамента, сложенные из бетонных блоков, не выдержат и рухнут.
       - Ну, бомжара, сейчас мы тебе устроим!.. - крикнул один из незваных гостей в маске медвежонка, и осекся.
       - Это еще что за шухер?! - отреагировал Виталий.
       - Прекрати, Чудик! - приказал Васюня.
       Альф повиновался, отступил назад, и замер, внимательно и чутко наблюдая за руками незваных гостей.
       В этом зоопарке присутствовали: один хитрован-лисенок с удлиненными прорезями для глаз; один медвежонок с доброй и чуть плутоватой усмешкой во всю широкую щекастую мордашку; два одинаково уморительных тигренка; один трогательный зайчишка с нарисованными на лбу вялыми ушками... Но самой, пожалуй, умилительной и смешной одновременно выглядела маска розовощекого поросенка с тщательно прорисованным рыжим чубчиком на лбу... Словом, выглядело все это и комично, и удивительно. Но еще более удивительным, во всяком случае для Альфа, был не внешний вид непрошеных гостей, а запах, который проник в комнату вместе с ними. Тот самый запах жженых веников, который показался Альфу странным, когда он вбежал в подвал... Даже в прокуренном воздухе комнаты этот запах слышался отчетливо, и исходил он от зверят. Альф слабо потянул носом, как он делал всегда, когда ему хотелось отделить особенно интересный запах от остальных, но ничего у него не вышло. Очень сильно было накурено в комнате. Тогда он снова сосредоточил свое внимание на зверятах.
       В комнату зверята вбежали очень смело, но у дверей почему-то замешкались, сгрудились тесной кучкой. Должно быть, они были ошеломлены и испуганы лаем Альфа. Вернее, - тем, как он прозвучал в тесном пространстве комнатки.
       - Опа... - сказал медвежонок, и оглянулся на остальных зверят. - Серега...
       - Ой! - сказал поросенок и отступил за спины остальных.
       - Нет, я, блин, спрашиваю, что это такое?! - крикнул Виталий. Он пружиной подскочил с лежака и подошел к зверятам. Постоял перед ними, внимательно разглядывая маски, затем неуловимым движением руки сорвал маску с поросенка. Под ней оказалось вполне безобидное мальчишеское лицо. Курносое, круглое, розовощекое, оно чем-то напоминало маску, сорванную Виталием... И, как ни странно, - самого Виталия.
       - Сережка?.. - удивился Виталий. - А ты что тут делаешь?..
       Разоблаченный поросенок побледнел, потупился.
       - Ничего...
       - Ничего?
       - Ну, так просто...
       Виталий несколько секунд смотрел на сына, затем переключился на остальных зверят.
       - А ну-ка, ребятишки, - потребовал он, - снимайте маски.
       - Пацаны, - сказал медвежонок, - пошли отсюда. В другой раз мы его поймаем.
       Договорить он не успел. Виталий протянул руку и дернул маску на себя. Хлипко щелкнула и порвалась крепежная резинка маски. Медвежонок схватился рукой за ухо и крикнул:
       - Ну, ты... Козел!
       - А, Васек, - протянул Виталий. - Это кто здесь - козел?!
       - Я не хотел, дядя Витя, - пробурчал медвежонок, отступая. - Я нечаянно. Больно же... Резинкой. Вам бы так!
       - А нечего лицо прятать, - проворчал Виталий. - И вообще, - быстро снимайте маски. Все. Что за маскарад вы здесь устроили?
       - Как же, - сказал, отодвигаясь за спины остальных, один из тигрят. - Держи карман шире...
       - Поговори еще у меня, - Виталий потянулся рукой к тигренку. - Лучше, - сам снимай. Пока я...
       - Чего, - ты?! - сказал тигренок, сверкнув глазенками в глазных прорехах маски. - Ну?! Чего?!
       - Ишь ты... - посмеиваясь, сказал Виталий. - Характер у тебя, говоришь?.. Смелости, говоришь, тебе не занимать?
       Виталий еще посмеивался, вроде бы по-доброму, дробный смешок этот, казалось, ничего опасного в себе не таил, во всяком случае, - для подростков, и только один Альф уловил в смешке Виталия неуловимое изменение. Подростки же, напротив, услышав смех, приободрились.
       - Все сняли!!! - неожиданно оборвав смешок, заорал Виталий. - Быстро!!!
       Неожиданный после смеха выкрик Виталия произвел то действие, на которое, вероятно, он и рассчитывал. Васюня сильно вздрогнул и невольно втянул голову в плечи. Альф почувствовал, как ослабло и задрожало тело, как судорожно сжался мочевой пузырь. А зверята, те и вовсе: не сняли даже, а одним движением сорвали маски с лиц.
       - Так, так, так... - Виталий внимательно разглядывал лица подростков. - И ты здесь, Вовка... Ну, а без тебя, Колька, ни одна шкода не обходится. Так что удивляться нечему. Но вот ты-то, Рустик, что здесь делаешь? Тебе-то что здесь надо? Вообще, что вам здесь надо?
       - Да мы так, дядя Витя... - ответил один из подростков. - Пошутить хотели.
       - Что значит - пошутить?!
       - Ну, так... Напугать.
       - Кого?!
       - Ну... Его, - один из разоблаченных тигрят показал на Васюню. Второй тигренок пихнул его кулаком в бок.
        - Я вот, блин, вам сейчас напугаю! - крикнул Виталий. - Брысь отсюда, чертенята! Чтоб духу вашего здесь не было!
       - А с тобой... - пообещал Виталий, обращаясь к сыну. - С тобой мы дома поговорим.
       - Поговорим... Еще как поговорим! Я вот маме все расскажу! И где ты был! И с кем ты пил! - отодвигаясь за плечи друзей, ответил сын Виталия. - Посмотрим тогда, кому больше попадет...
       - Нет, ну ты только погляди на него, Васюня, - воззвал к своему приятелю Виталий. - И это, - мой сын? Да это же натуральный Павлик Морозов! Ну, что я тебе говорил, Васюня? Вот что ты с таким балбесом прикажешь делать?
       Васюня промолчал. Альф скосил глаза на хозяина. Васюня глядел себе под ноги и, судя по всему, думал о чем-то совершенно постороннем.
       - Сын-сын, - смелея, ответил сын отцу. - Весь в тебя... Сам же любишь говорить, - яблоко от яблони недалеко падает.
       - Так... - прошептал Виталий. - Так...
       И было в этом шепоте нечто такое, что по-настоящему испугало подростков. Они разом сдали назад и прыснули из комнатки, расталкивая друг друга. Через несколько секунд комната опустела. Только слабый запах паленных веников, чем-то родственный запаху сигарет, еще витал в воздухе.
       - А с тобой мы все равно разберемся, бомжара! - донесся звонкий мальчишеский голос из коридора. - Ты нас еще узнаешь, козел!!!
       Некоторое время Альф слышал, как подростки бегут по подвалу, топоча и громко и возбужденно переговариваясь между собой. Потом все звуки затихли.
       - Ну и детишки пошли, - проворчал Виталий, закуривая. - И ведь еще угрожают, поросята... Слушай, что происходит, Васюня? Ведь не были же мы такими в их возрасте! Не были! Чтобы старшему слово поперек, - да ни в жисть!
       - С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий, - откликнулся Васюня.
       - А, знаю, знаю, - обрадовался Виталий. - Это Есенин! И все-таки, ты можешь мне сказать, куда мы катимся?
       - Откуда я знаю, Виталий, - вздохнул Васюня. - Только если общим местом отделаться. О, времена, о, нравы!..
       - Надо выпить, - заключил Виталий, и потянулся к бутылке. - А то неровен час, моя нагрянет. А что? С нее станется... И с этого поросенка тоже. Может, выпороть его, как думаешь, Васюня?
       Альф лег на пол. Опасность, даже если она была, миновала, и он снова мог предаться тому восхитительному и сладостному чувству, что владело им несколько минут назад. Альф вытянулся во всю длину своего немалого тела, положил голову на лапы и закрыл глаза, ожидая, что вместе с темнотой тотчас же снизойдет на него приятная истома, что волны тепла и покоя снова унесут его в блаженную полудрему... Но нет, - все кончилось. Не было уже в его душе покоя, и ничто не обещало его приближения. Недавнее возбуждение, вызванное внезапным появлением подростков, смыло все это, как морской прибой песочный замок, с такими трудом и тщанием построенный.
       Альф открыл глаза и, часто-часто постукивая хвостом, уставился на Виталия. Он надеялся, что Виталий, увидев его взгляд, все поймет, и, снизойдя, плеснет в консервную банку хоть немного вина. Которое вновь принесет опьянение, и вновь подымет его, Альфа, на недосягаемую в обычном состоянии высоту забытья, а значит, и свободы от всего в этом мире... Но Виталий на Альфа не глядел. Продолжая разговаривать с Васюней, он разливал вино по стаканам. Увы, - остатки... Остатки! Конечно, можно было бы подать голос, и тем самым привлечь к себе внимание, но Альф чувствовал, что лучше этого не делать, потому что Виталий в данный момент раздражен, и даже зол.
       - Вот ведь тыр-быр-быр, - сказал Виталий, протягивая Васюне стакан. - Расскажи кому - не поверят... Эй! Аллё, гараж! Васюня! Ты где?!
       - Извини, Виталий, задумался, - отозвался Васюня. - А ведь не спроста они сюда приходили. Как ты думаешь?
       - Ерунда, - махнул рукой Виталий. - Ты не бойся, Васюня. Не бери в голову. Говорю тебе, - ерунда все это. Сами, что ли, детьми не были? Казаки-разбойники, и всякие прочие прятки. Ну, а если увлекутся, заиграются, - я им враз головы поотворачиваю. И первым, - своему говнюку! Поехали!
       Они выпили. Виталий предварительно выбросил окурок, но вслед за последним глотком вытащил из пачки новую сигарету, закурил. Следом за ним закурил и Васюня. Некоторое время они курили молча.
       - И все-таки, Виталий, - снова вернулся к оставленной теме Васюня. - Вот зачем они сюда приходили? Это же, так сказать, совсем не по дороге, что бы случайно, мимоходом заглянуть...
       - Да не бойся, Васюня! Нашел кого бояться... Это же, - всего лишь дети.
       - Дети... - невесело протянул Васюня. - Дети - цветы жизни. Но дети - жестоки. Ибо не ведомы им еще ни сочувствие, ни жалость к ближнему своему... Нет у них еще опыта жизни… Жестокого… Не знают они еще, что и другому человеку может быть больно.
       - По шее дал, - и весь разговор, - продолжал гнуть свое Виталий. - Сам не можешь, - мне скажи, уж я с ними разберусь! За мной не заржавеет, Васюня, ты меня знаешь!
       - Легко тебе говорить...
       - Брось, Васюня! Не переживай! Если возникнут проблемы, - помогу! Такой уж я человек, - люблю проблемы! И они меня, кстати, тоже. - Виталий рассмеялся, быстро расстегнул рубашку и обнажил грудь с небольшим фиолетово-красным треугольником возле соска.
       - Вот угадай с трех раз, Васюня, что это такое.
       - Ожог, вроде, - сказал Васюня, осмотрев пятно. - Где это ты так?
       - Вот и я говорю, - фиг угадаешь. И никто не угадает. Представь, - вчера надеваю рубашку, вот эту вот самую, и вдруг вижу - складка осталась. Видать, моя коза недосмотрела, когда гладила. Ну, я за утюг... А рубашку, само собой, снять поленился. Теперь понятно, Васюня?!
       Как ни был расстроен внезапным вторжением подростков Васюня, после нескольких секунд, ушедших на переваривание информации, он, откинув голову назад, захохотал. Виталий незамедлительно присоединился к нему... Хохотали долго.
       - Использовать самого себя в качестве гладильной доски, - такое только мне в голову могло прийти, - все еще похохатывая, добродушно, сказал Виталий. - Да! Чуть было не забыл, Васюня! Завтра вечерком, после шести, ко мне приходи. Мои как раз в деревню собрались на выходные, а я отбрехался, - типа, на работе заморочки. Как раз помоешься, простирнешься, поспишь в нормальной постели... Забыл уже, наверное, что это такое, - свежая простыня!
       - Спасибо, конечно, Виталий... - поблагодарил Васюня. - Но, может, не стоит? Узнает кто, - разговоры пойдут.
       - Ох, уж эти мне интеллигенты... - проворчал Виталий. - Даже если они бывшие. Сказал тебе - приходи, и никаких!.. Горяченького поешь. Такого, чтобы дымилось!
       - Чтобы дымилось... - мечтательно повторил Васюня.
       - Погоди, Васюня! - воодушевлено воскликнул Виталий. - И как это я раньше до этого не докумекался? А давай я тебя с бабой сведу!
       - То есть?
       - А то и есть. Сейчас бабцов одиноких знаешь сколько? Разведенок, и так. Одиноких, словом. А тебя приодеть, умыть, - мужик-то ты еще совсем ничего!
       - Да ну тебя, Виталий. Кому такое добро нужно?
       - Не скажи, Васюня. Сейчас на это дело страшный дефицит. Настоящих-то мужиков, почитай что и не осталось.
       - Нашел настоящего мужика...
       - А у меня уже на примете есть, - продолжил Виталий, не обратив внимания на возражение. - И не одна, кстати... Эх, жаль, вино у нас кончилось. Как раз бы под это дело обсудили... Придется сходить.
       - Не надо никуда ходить. У меня там в сумке бутылка.
       - И молчит! Тащи ее сюда!
       Васюня принес свою сумку, опустошил ее.
        - Килька в томатном соусе, - сказал Виталий, разглядывая рыбную консерву. - А помнишь, Васюня, раньше такие консервы были, - "Завтрак туриста"?
       - Были времена...
       - Недавно вспомнил, и... Захотелось, знаешь. И представляешь: сколько искал по магазинам, - нету нигде!.. Все есть, всякие "Сникерсы" с "Марсами", и прочее барахло, а вот "Завтрака туриста" нигде нет!... Тебе чего, Чудик?
       Альф и сам не заметил, как он очутился рядом со столиком, в напряженной позе, с алчущим взглядом, устремленным на бутылку в руках Васюни.
       - Колбасы, что ли? - Виталий щедрой рукой захватил с газеты несколько ломтиков нарезанной колбасы, безбоязненно протянул на ладони Альфу. Тот вмиг расправился с угощением, лизнул в благодарность теплую и шершавую руку Виталия, мозолистую руку простого работяги, и снова уставился на Васюню, который уже принялся разливать вино по стаканам.
       - Вот проглот... - проворчал Виталий, уже протягивая руку за новой порцией угощения, но тут вдруг движение руки остановил, вгляделся в Альфа, проследил за направлением его взгляда. До него наконец-то дошло.
       - Нет, ты только посмотри на него, Васюня!
       - Что?
       - Неужто, ты ничего не видишь? - Виталий указал на Альфа. Васюня пожал плечами.
       - Да он же выпивку выпрашивает, Васюня! Ты что, не видишь? На фиг ему эта колбаса не нужна!
       - Да уж... - только и нашелся чем ответить Васюня, уяснив суть дела.
       - А чего? Как раз на троих будет! - Виталий, посмеиваясь, забрал бутылку вина из рук Васюни.

                                               7

       Альф бежал дворами пятиэтажек, тщательно отслеживая метки других собак; найдя чужой запах, он быстро задирал заднюю лапу, коротко прыскал на землю, и, вполне удовлетворенный сделанным, спешил дальше. Это занятие было излюбленной игрой Альфа. Как, впрочем, любой другой собаки.
       Во дворе дома, под которым находилось их с Васюней пристанище, Альф настолько увлекся этим занятием, что напрочь позабыл обо всем, и сильно отклонился от обычного маршрута. Только на мгновение Альф вспомнил о Васюне, и уже собрался было обернуться и посмотреть, где он, но тут ему подвернулся след изящной белой болонки с вечным розовым бантом на шее. Болонка была немного истеричной, как и ее хозяйка, надо заметить, но зато симпатичная. В отличие от Альфа маленькая и беленькая, она, как и всякая противоположность, притягивала его к себе. Не раз и не два Альф оказывал болонке знаки внимания, но бродячий пес, пусть даже и породистый, ее ничуть не интересовал. Она-то была - домашняя, у нее-то была - настоящая, не то что Васюня, хозяйка, похожая на нее, - или наоборот? - маленькая, до снежной белизны седая старушенция. Когда они выходили на прогулку, непонятно было, кто кого ведет: то ли старушка свою питомицу, то ли, наоборот, собачка - свою хозяйку.
       Обычно старушка с болонкой показывались во дворе вечером. Они прогуливались, похожие в своей неприступности, презрительно игнорируя всех и вся на свете. Но иной раз, когда Альф, улучив мгновение, подбирался к болонке слишком близко, она срывалась на мелкий дробный лай, а затем и вовсе переходила на длинные визгливые рулады, которые узким сверлом ввинчивались в уши Альфа, и дальше, - в голову, во все тело, отзываясь в них неприятной дрожью. Альфу до сих пор было непонятно, как мог жить такой противный голос в этом до умилительности маленьком, красивом и изящном теле? Но, как бы там ни было, такая реакция нравилась Альфу куда больше обычного презрительного невнимания.
       Альф тщательно обнюхал кустик с последней меткой, поднял голову, втайне надеясь хотя бы издали увидеть свою пассию, но ее нигде не было. Зато он увидел Васюню.
       Васюня уже почти нагнал Альфа. Он шел... Вернее, передвигался Васюня, а не шел. Ноги переставлял, точно ходули деревянные, но переставлял осторожно, неся свое тело примерно так, как несет человек полную до краев рюмку, боясь расплескать ее.
       Сегодня, определенно, был его, Васюни, день. То есть, с самого утра везло ему по части выпивки. Даже там, где, казалось бы, ничего не должно было достаться, перепадало Васюне. А уж про обычные источники спиртного и говорить нечего... Альф прислушался. В сумке Васюни глухо постукивали бутылки, полные, а не пустые, как обычно; они таила в себе чудеса и волшебные превращения.
       Альф постоял еще немного, решая, стоит ли ему подождать Васюню и дойти до подвала уже вместе с ним, или же пойти одному. По опыту Альф знал, что Васюню в таком состоянии ждать можно до бесконечности, и потому он побежал ко входу в подвал один.
       Бежал Альф легко, равно толкаясь от земли всеми четырьмя лапами, как бегал раньше, когда был совершенно здоров, когда еще не покалечила его белая собака со страшной хваткой чудовищных челюстей. Почему-то свободно и радостно было Альфу в этот вечер, как бывает только тогда, когда тело совершенно здорово, когда не напоминает оно о себе многочисленными болячками. В точности так же легко и свободно Альф чувствовал себя только в детстве и юности, когда не знал еще, что такое болезни и недомогания, когда небольшой и уютный мирок первой его жизни, уничтоженный тремя пистолетными выстрелами, в мгновение ока не превратился в мир большой и жестокий. Пожалуй, только вино приносило ему похожую радость, что владела им в этот вечер... Ведь самой малости его хватало Альфу, что бы опьянеть и забыть обо всем неприятном, приобретя взамен иллюзию покоя и счастья.
       Внезапно Альф остановился, и, неуверенно переступив лапами несколько раз, замер. Совсем неподалеку от него, под детской горкой, на пустых ящиках сидели давешние подростки. Вроде бы ничего особенного в поведении ребят заметно не было, но что-то странное почудилось Альфу в их замедленных и вместе с тем резких движениях, и в беспричинном, заливистом и звонком смехе. Но главное, - Альф явственно слышал в воздухе тот самый прилипчивый и сладковатый запах жженных банных веников, который показался ему странным еще вчера.
       Альф легонько потянул в себя воздух. Как и всякая собака, он был очень любопытен до новых, неизвестных ему запахов, и всегда старался установить их настоящее происхождение. Чаще всего сделать это Альфу удавалось очень легко, но в данном случае источник запаха оставался нераскрытым до сих пор. От ребят пахло, но чем, - Альф понять никак не мог. Он тянул и тянул воздух в легкие, старательно отделяя этот запах от остальных, и наконец уловил-таки тонкую ниточку его, ведущую к ничем неприметному, как будто, папиросному окурку на земле... Странный запах был у этого окурка. Совсем непохожий на тот, который издавали обычные сигареты.
       - Смотри! А вот и кабыздох этого придурка появился! - восторженно закричал один из подростков, заметив Альфа.
       - Васек, доставай! - приказал другой. - Сперва мы на нем попробуем!..
       - А чего я-то?
       - Сегодня твоя очередь!
       - Ага! Сравнил дворнягу и...
       - Струсил, да?
       - Ничего я не струсил! - С этим восклицанием Васек вскочил на ноги, за ним - остальные.
       При звуке голосов подростков ничем невыразимая радость, владевшая Альфом еще мгновения назад, сменилась тревогой и неуверенностью в себе. Альф успел заметить, как натянулась гуттаперчевой маской на лице первого подростка страшная и жестокая улыбка, но дальше его внимание переключилось на второго подростка. А еще секундой спустя все понеслось стремительно, без фиксации, как это было некогда, в тот роковой вечер, когда был убит первый хозяин Альфа.
       Васек сунулся в карман, и вытащил маленький разноцветный цилиндрик. Невеликий предметик этот в руке подростка выглядел невинной игрушкой, но интуитивно Альф почувствовал явную угрозу, исходящую и от цилиндрика, но больше, пожалуй, от самого подростка. Подчиняясь инстинктивному чувству опасности, Альф попятился назад, и снова оглянулся, в надежде, что Васюня уже где-то рядом, и что он, человек, существо всесильное, божественное, отведет от него то страшное, что - Альф уже знал наверняка - непременно должно будет случиться в ближайшие секунды.
       Увы, но Васюня был далеко. Он, похоже, даже и не видел, что происходит здесь, на детской площадке... Если он, вообще, был способен видеть хоть что-то.
       Альф обернулся к подростку. Тот уже стоял прямо перед ним, с вытянутой рукой, в которой был зажат цилиндрик. Остальные подростки стояли поозадь, у каждый из них держал в руке палку. Внезапно, самым непостижимым образом время сжалось до невероятной плотности, в нем уже не существовало ни секунд, ни минут, ни даже мгновений; еще оставалась, правда, протяженность, но и она уже распадалась на отдельные, пока еще связанные между собой фотографические картинки. Подросток сунул цилиндрик к самой морде Альфа, Альф рыкнул и осекся, с удивлением заметив, что из цилиндра рванул плотный веер белого воздуха, наполненный удушливой чесночной вонью. Как только этот веер достиг пасти Альфа, как все вокруг и в нем самом взорвалось.
       Альф зажмурился, прянул назад, заскулил, стараясь избавиться от нестерпимого жжения в носу и в самой глотке, но с каждой секундой жгло все сильнее и сильнее. Тогда Альф поддался вперед, хватанул пастью воздух, которого ему так не хватало, но пустота почему-то оказалась наполнена мягкой и теплой плотью. В тоже самое мгновение Альф с ужасом услышал, как хрустнули под его клыками чужие кости, причем, услышал слухом внутренним, точно захрустело в его черепе, но и тут же извне возник крик мальчишки и перекрыл этот звук. Альф испуганно разжал пасть, отскочил назад, и сквозь слезы, хлынувшие из глаз, сумел разглядеть, что лицо подростка превратилось в один огромный рот. Перед самыми глазами Альфа дергалась окровавленная рука подростка.
       - А-а-а-а!!! - исходил криком подросток. Альф беспомощно дернул головой назад, разглядел сквозь слезы Васюню, соляным столбом застывшего у дальнего подъезда соседнего дома, обернулся к подросткам. Один из них махнул палкой, удар пришелся по спине Альфа, словно по команде к этому подростку присоединились остальные. Уворачиваясь от ударов, Альф прыгнул назад, покалеченную ногу прострелило болью, и это задержало его, ровно настолько, что бы, когда он пришел в себя и собрал тело для очередного прыжка, увидеть, что подростки, с занесенными для ударов палками снова очутились перед ним.
       Альф увернулся от одной палки, второй, затем снова прыгнул назад, в воздухе сумел перегруппироваться, вывернуться. Приземлился он уже, готовый к бегству. Проклятая нога снова задержала его, но на этот раз ненадолго. Близкая, вот она, всего в метре, опасность толкнула Альфа вперед, и он, юрко лавируя между бегущими к месту происшествия людьми, помчался - прочь.
       Проскочил Альф и мимо Васюни, отметив словно чужим в этот момент сознанием, что хозяин его уже ожил, и, придерживая рукой сумку, пятится назад, разворачивается... Но через миг и Васюня остался позади. И остался только свист ветра в ушах, да еще - боль в лапе и нестерпимое жжение в глотке. Впрочем, последнее уже не мешало Альфу, а, скорее, даже наоборот, - помогало. Стремясь избавиться от боли и жжения в пасти и легких, Альф толкался лапами все сильней и сильней, и бег его был быстрым, очень быстрым... Никогда, пожалуй, в своей жизни Альф не мчался так быстро.

                                               8

       - Как же это ты, Чудик? А? Как же ты мог? Ох, чуяло вчера мое сердце, что неспроста они пришли... - без умолку тараторил Васюня. - Но почему именно со мной?! Почему?.. Сколько можно, Чудик?! К чему эта бессмысленная борьба за существование?!.. Оно, конечно, спира, спера, (дыши, надейся - лат.), как говорил Сенека, но Чудик! Я ведь не железный Феликс! Зачем?!..
       За недолгое время, прошедшее со времени неожиданной стычки Альфа с подростками, Васюня странным образом протрезвел, хотя в обычное время даже путь от опьянения до похмелья был для него долог и мучителен. Во всяком случае, в эту минуту, когда Васюня, сидя на одной из скамеек городского лесопарка, нервно тискал кисти рук и говорил, говорил без умолку, решительно нельзя было сказать, что еще каких-то два часа назад был он мертвецки пьян... Настолько, что даже на ногах держался с большим трудом. Сейчас, пожалуй, только терпкое и липкое зловоние свежего перегара, мерно исходящее от него при каждом выдохе, могло сообщить случайному прохожему о том, что человек на скамейке весь день вливал в себя стакан за стаканом, - вина, водки, пива... Вот только даже редким в этот будний вечер посетителям парка никакого дела не было до Васюни. Как и до Альфа, лежащего в ногах Васюни на теплом еще после длинного летнего дня асфальте узкой парковой дорожки.
       Альф лежал в своей излюбленной позе, вытянув тело и положив голову на передние лапы, и, слушая причитания Васюни, часто и тяжело, совсем как человек, вздыхал. Если бы Альф мог говорить, а хотя бы так, как та большая пестрая птица, которая жила у первого хозяина и часто передразнивала всех, включая и самого Альфа, тогда бы он ответил Васюне, что ни в чем он не виноват, что даже в отместку он кусать мальчишку не хотел, что в тот момент, когда все это случилось, ему нужен был только воздух, и только он один. Не в чем было винить себя Альфу, не в чем! Не виной, а бедой его стало то, что по странному стечению обстоятельств, пасть его захлопнулась именно в той точке пространства и времени, где находилась в тот момент рука мальчишки.
       Ах, если бы только Альф мог говорить, если!.. Будь это так, тогда он, несомненно, нашелся бы чем ответить своему бестолковому и несчастному хозяину! Но Альф, как и всякая собака, был лишен дара речи, и все, что оставалось ему, - это лежать и под речетатив Васюни снова и снова переживать почти не связанные между собой мгновения короткой схватки.
       Беззвучно прокручивалось перед глазами Альфа лицо мальчишки, взорванное болью, его рука в крови, но следом, вместо естественного продолжения действия, почему-то выплывал из небытия выброшенный злополучным цилиндриком веер плотного белого воздуха, который, так и не достигнув морды Альфа, замирал в стоп-кадре его памяти. И настолько эта картинка, зафиксированная памятью, казалась реальной в это мгновение, что Альф едва-едва сдерживал тело, уже готовое к паническому бегству...
       - Ах, если бы ты только мог думать и чувствовать, Чудик! - говорил Васюня. - Смог бы ты тогда выдержать все это?! Я не уверен... Твое счастье, Чудик, что ты не наделен разумом. Живешь, - и только... Господи, хоть бы один только день пожить, как ты, - без мыслей, без снов!..
       Тем временем смеркалось. Посетителей, и без того редких, в парке почти не осталось. Только несколько раз за последние полчаса мимо Альфа с Васюней прошелся носатый седой старик в легкой синей курточке. Всякий раз, проходя мимо, он приостанавливался перед скамейкой, и, неодобрительно взглянув на странную парочку, следовал дальше.
       Когда окончательно стемнело, и зажглись фонари дневного освещения, расставленные вдоль парковых дорожек через равные промежутки, старик показался на дорожке вновь. На этот раз он остановился перед скамейкой и, вытаскивая из пачки сигарету, поинтересовался у Васюни:
       - Сидишь?
       - Сижу...
       Старик помолчал, разминая сигарету толстыми пальцами.
       - Шел бы ты домой, мил человек. Поздно уже.
       - Некуда мне идти, - глядя себе под ноги, ответил Васюня.
       - Жена из дому выгнала?
       Васюня неопределенно пожал плечами.
       - Ясно... Бездомный?
       - Вернее, бомж, - криво усмехнулся Васюня.
       - Я так и подумал... Ну и времечко, а! Вот вам и демократия, вот вам и свобода. - Старик чиркнул спичкой и смолк на секунду. Сигарета, благодарно вобрав в себя огонь спички, громко затрещала в вечерней тишине.
       - Но все равно, - сказал он, выпустив плотный клуб дыма. - Шел бы ты отсюда, мил человек.
       - А...
       - Я сторож здешний, - предупредил вопрос Васюни старик. - Я тебя, мил человек, понимаю. Но и ты, будь так добр, меня пойми. Работа у меня такая, - следить, что бы все было в порядке. Лишнее беспокойство мне тоже ни к чему.
       Васюня вздохнул и поднялся со скамейки.
       - Пошли, Чудик.
       Альф вскочил и быстро перебрал лапами, призывая Васюню быть более расторопным. В отличии от своего хозяина он даже обрадовался такому повороту событий. Хоть и некуда им было идти, но и лежать без движения Альфу было тоскливо. И даже - мучительно. Только движение, и только оно одно, могло хоть на время избавить его от тех навязчивых картинок недавней схватки, что раз за разом прокручивались перед его глазами.
       - Пошли, Чудик... - повторил Васюня и шагнул в противоположную от старика сторону. Но не успел он сделать и трех шагов, как старик остановил его.
       - Погоди, мил человек. Тебе, что, правда, - ночевать негде?
       - Правда... - Васюня остановился.
       - А ночи-то уже холодные, - задумчиво сказал старик.
       - Холодные, - подтвердил Васюня, потом добавил с грустной улыбкой: - Если голод не тетка, то холод явно не дядька.
       Старик хмыкнул.
       - Твоя собака?
       - Моя...
       - Странно. Собака у тебя есть. А дома - нету...
       - Она приблудная. Вернее... Это долго рассказывать.
       - А ты расскажи.
       Васюня подумал, и вкратце пересказал старику историю о том, как он повстречался с Альфом.
       - Наверное, купили себе игрушку, а как надоела, - выгнали... Я так думаю, - такими словами закончил рассказ Васюня.
       - Деньги дурные имеют, а цены им не знают... Вот в этом все дело! - старик сплюнул себе под ноги. - Как зовут-то?
       - Кого? Меня? Или его?
       - Тебя... Как собаку зовут, я уже услышал.
       - Игорь, - назвался Васюня, но тут же поправился. - То есть, Васюня меня зовут.
       - Так Игорь или Васюня? - старик внимательно всмотрелся в лицо Васюни.
       Васюня помолчал, потом ответил:
       - Сейчас - Васюня...
       - Скрываешься от кого?
       - Почему - скрываешься? Не от кого мне скрываться... Разве что - от самого себя.
       - А чего же имя свое скрываешь? Непорядок...
       - Я не скрываю... Просто люди так называют. А я уже привык... Да и какая разница? Что в имени тебе моем, оно умрет, как звук печальный, волны, плеснувшей в берег дальний, как звук глухой в лесу ночном... (А. С. Пушкин. "Что в имени тебе моем?" Неточная цитата)
       - Это что - стихи?
       - Да, стихи. Пушкин, - Васюня хмыкнул. - Солнце нашей поэзии...
       - Ишь ты... Даже стихи знаешь... Пошли, - решительно сказал старик. - Открою для тебя подсобку. Там переночуешь. Там даже лежачок есть. А утром, извиняй, мил человек, но будь добр, ищи себе новое пристанище.
       Васюня помолчал, потом спросил:
       - А вы не боитесь?
       - А чего мне бояться?! Что ты там своруешь что-нибудь? - старик рассмеялся. - Так там воровать нечего, мил человек! Все стоящее до тебя украдено! Вернее, - приватизировано. Директором лесопарка. Он, знаешь ли, большой приватизатор у нас. Почти как этот рыжий бес Чубайс... Хотя, конечно, куда ему до последнего.
       - Своруешь - это одно. - Васюня помолчал, жалобно улыбнулся. - А вдруг я злодей какой?
       - Злодей... - пуще прежнего развеселился старик. - Ты бы еще, мил человек, - лиходей сказал! Я все-таки не первый год живу, мал-мала в людях научился разбираться за семьдесят пять лет.
       - И все-таки? Время сейчас опасное... - Васюня помолчал, припоминая. - Век двадцатый, век необычайный... Чем столетье интересней для историка, тем для современника печальней.
       - Это что - тоже стихи?
       - Тоже... Был такой поэт - Николай Глазков.
       - Не слыхал... Но стихи правильные. В интересные времена живем, ничего не скажешь. Пошли... Так все-таки Васюня, или Игорь?
       - Лучше - Васюня. Привык уже.
       - Пошли, Васюня.
       - Пойдемте... Чудик, пошли.
       Васюня со стариком двинулись по дорожке вглубь парка. Альф побежал следом за ними, старательно выдерживая небольшую дистанцию, как это делал всегда, если Васюня был не один. Иногда он, впрочем, останавливался, прислушиваясь к еле слышным шорохам и писку мышей в густой траве под деревьями, но потом, с трудом преодолевая в себе желание броситься туда с громким лаем, снова пускался следом за Васюней и стариком, догонял их, и снова бежал следом за ними, по-прежнему усердно выдерживая дистанцию.
       Васюня со стариком шли молча, словно повинуясь тихому очарованию летней ночи, - одной из последних по-настоящему летних ночей. О чем-то своем, только им понятном, лепетали листвой деревья, где-то глубоко в парке протяжно постанывало сломанное дерево, высоко в небе гудел ночной самолет, и звук его наплывал на землю неравными по силе звуковыми волнами. На площадке аттракционов, к которой подошли Васюня со стариком, грустно позвякивала цепями детская карусель, и пошлепывал на ветру плохо закрепленный полог над одним из аттракционов. Металлическая паутина "чертового колеса" терялась в густой темноте ночного неба.
       Они подошли к сторожке, - длинному вагончику в два окошка, с циклопьим глазом мощного прожектора над дверью. Старик достал ключи, отпер дверь, и, распахнув ее, пригласил Васюню войти.
       - Да ничего, - воспротивился Васюня. - Я лучше здесь постою. Вы же про подсобку говорили.
       - Заходи, заходи, - сказал старик. - Голодный, наверное? Накормлю. У меня там с ужина кое-что осталось.
       - Спасибо... - изумленно прошептал Васюня, и недоверчиво взглянул на старика. Тот ободряюще улыбнулся и указал глазами на распахнутую дверь. Васюня неловко потоптался перед распахнутой дверью, словно бы примериваясь, потом неуверенно перешагнул порог. Прошел до середины вагончика и остановился, осматриваясь.
       - Ого! - не смог сдержать Васюня возгласа изумления.
       Вдоль стен сторожки стояли два самодельных топчана с ладно пристроенными автомобильными сиденьями, - нечто навроде диванчиков. У дальней, торцевой стены будки, под окном, притулился старый двухтумбовый письменный стол с телефоном и остатками недавнего ужина на столешнице; под правую тумбу стола, вместо двух ножек, были подложены обломки кирпичей. Ближе к двери стоял невысокий колченогий шкафчик. Но вовсе не это вызвало изумленный возглас Васюни.
       С одной из стен будки на Васюню равнодушно взирали коммунистические лидеры, начала, середины и конца 20 века. Самым большим был портрет, прикопленный к стене в самом центре своеобразного иконостаса. С плаката этого, старого, на матерчатой основе, на Васюню хитромудро щурился усатый кавказец в мундире генералиссимуса.
       На противоположной стене будки висели портреты лидеров демократических, включая первого и последнего президента СССР, и первого президента России. Эти на Васюню взирали не менее равнодушно, чем лидеры коммунистические.
       Но, опять же, и не это странное соседство вызвало изумление Васюни. Все без исключения портреты были неумело разрисованы красной, синей и черной пастой. У кого-то из коммунистов или демократов синел или чернел фингал под глазом, у кого-то были пририсованы очки или борода, или и то и другое вместе, у кого-то нос превратился в поросячий пятачок, а голову украшали чертячьи рожки... Словом, чья-то или чьи-то шкодливые руки вовсю поизмывались над безответными изображениями.
       Но самым удивительным было даже не это, а то, что каждый из портретов представлял из себя вполне узнаваемое подобие мишени. Тою же авторучкой на лбу или на груди каждого из политических врагов были нарисованы сужающиеся к центру и перечеркнутые крестом круги. И, словно бы в подтверждение такой догадки, все портреты были испесщрены маленькими рванными дырками, - какие больше, а какие меньше, но все без исключения.

                                               9

       - Дивишься?.. - спросил старик, войдя в будку следом за своим странным гостем. Альф остался стоять за порогом.
       - Да я ничего... - испуганно произнес Васюня.
       - Ладно, ничего... - с улыбкой проворчал старик. - А ты не дивись... Васюня. Ох, и неладное у тебя имя... Ну, да ладно. Это не мое дело. Не дивись, говорю, мил человек! Бывает. Хотя и меня порой оторопь берет, как взгляну. Это, знаешь ли, мои напарники дурью маются, два старых дурня. До седых волос дожили, а ума так и не набрались... Один, понимаешь, коммунист упертый, а второй - демократ. Вот и воюют промежду собой таким интересным способом. - Старик хмыкнул, помолчал. - А с недавних пор так и вовсе сбрендили. Сделали рогатки, как мальчишки, и сидят, пульками расстреливают портреты... Видишь, во что они Сталина и Ельцина превратили?
       Васюня неуверенно засмеялся.
       - Вот-вот, - старик подхватил смех Васюни. - И мне тоже самое, смешно. А у Даровского-то рогатка лучше бьет. Даровский - это который за коммунистов. Вишь, - демократам куда больше досталось, чем коммунистам.
       Старик смолк, глянул на Васюню, но тот молчал, неловко посмеиваясь.
       - Но что уж самое интересное, - продолжил старик, - попробуй я только тронь портреты, - так они оба на меня войной идут! Хотя и противники, вроде бы... Я один раз снял портреты, - так чуть до драки дело не дошло! Так что... Пусть висят. Перед людьми, конечно, стыдно, когда кто в будку зайдет, но и сделать ничего нельзя. Не снимать же мне эти плакаты каждое дежурство, а утром снова развешивать?! Да и привык я к ним, почти не замечаю. Да ты проходи, Васюня, садись, - добавил старик, продвигаясь к столу.
       Васюня помялся, но все-таки подошел к одному из лежаков, бочком пристроился на нем, сумку положил на колени, замер в напряженной позе. Старик стал прибираться на столе.
       - Извините, - сказал Васюня, смущенно улыбаясь, - я вас отвлеку.
       - Да?
       - Простите... А как вас зовут?
       - Иван Сергеевич. Но лучше - дядя Ваня. Как-то оно привычнее. - ответил старик, прибираясь на столе. - Сейчас, Васюня, разогрею суп, и...
       - Дядя Ваня, я вот о чем хочу спросить... - все так же улыбаясь смущенно, сказал Васюня. - А зачем вам все это нужно?
       - Что именно? - Дядя Ваня как раз вылил суп из литровой банки в эмалированную миску, и направился к электроплитке, стоящей на тумбочке, рядом со шкафчиком.
       - Ну... Зачем вы проявляете участие? Ведь я - никто! Бомж. Деклассированный элемент. Отработанный материал. - Старик слушал Васюню, не перебивая. - Ну, хорошо, - вы решили меня пустить переночевать, сжалились... Это я еще могу понять. Ну, а остальное-то вам зачем нужно? Вот этот суп и... все остальное.
       - Зачем? - дядя Ваня поставил миску на электроплитку, подумал. - А черт его знает, Васюня. Знаешь... Мне ведь семьдесят пять уже. Пора не только об этой жизни думать. Глядишь, и зачтется мне на том свете... Устроит тебя такое объяснение?
       Васюня слабо улыбнулся, кивнул головой.
       - Извините, дядя Ваня, - сказал он. - Просто давно уже никто ко мне так по человечески... - он смолк, потупясь.
       Дядя Ваня деликатно промолчал, вернулся к столу. Он вывалил на газету остатки своего ужина, положил на пол, посвистел Альфу. Но тот на призыв не откликнулся, остался стоять за порогом. Дядя Ваня опять посвистел, но вновь безрезультатно.
       - Чего это он?
       - Да ему, дядя Ваня, разрешение требуется, чтобы войти. Мое. Чудик, можно!
       Лишь после этих слов Альф перешагнул порог, и, мягко и осторожно ставя лапы, двинулся вглубь будки. У газеты с остатками еды он замер, выжидающе глядя на своего хозяина.
       - Что, - опять разрешения ждет? - поразился старик. - Умная собака, ничего не скажешь.
       - Что есть - то есть, - подтвердил Васюня. - Чудик, он, знаете. умница, каких поискать. Жаль только, говорить не умеет. А так он все понимает. Знаете, дядя Ваня, я даже иногда жалею, что не умеет он говорить... В отличии от какого-нибудь животного... на двух ногах. Чудик, - можно!
       Оба смотрели на Альфа. А он, Альф, услышав разрешение, без промедления накинулся на еду. Первым делом он принялся перемалывать куриные косточки. Конечно, будь у Альфа право выбора, он предпочел бы этим косточкам одну, но большую. Коровью, скажем, или свиную. Потому что с такими, большими, - нет, серьезными! - костями можно было возиться, и возиться долго, очень долго; мусолить их, крутить так и сяк, высматривать маленькие кусочки мяса или жира, получая наслаждение не столько от еды, сколько от самого процесса. Кость в этом случае становилась своеобразной игрушкой, она продлевала удовольствие от еды... Увы, чаще всего скрашивая полное ее отсутствие.
       Альф проглотил размельченный и обильно сдобренный слюной комок, повел носом над газетой, прицениваясь. Кашу он решил оставить на потом, взял с газеты кусок хлеба, и, напуская и в него побольше слюны, начал жевать. Хлеб, особенно черствый, надо было так же, как и куриные кости, не глотать целиком, а жевать и жевать, - до тех пор, пока он не превратится в мягкую и теплую кашицу, которая при глотке не проваливалась в желудок, как обычная еда, в медленно и почти зримо сползала по пищеводу, благодарно одаряя его хорошо ощутимым теплом.
       - Чудная собака... - сказал дядя Ваня. - А почему, кстати, Чудик? Неподходящее имя для такой собаки.
       - Не знаю, дядя Ваня... Так уж получилось. Да вы же и сами говорите, - чудная собака... Дядя Ваня, если уж вы так добры ко мне, - Васюня смущенно улыбнулся и потер пальцем кончик носа. - Разрешите мне стаканчик вина выпить. А то, знаете, кусок в горло не полезет. Я ведь себя хорошо знаю. Неплохо успел изучить, во всяком случае. За сорок восемь-то лет...
       - Откуда же я тебе вино возьму? - неподдельно удивился дядя Ваня.
       - Да у меня есть, дядя Ваня, вы не беспокойтесь! - В доказательство своих слов Васюня тряхнул сумкой, где глухо звякнуло.
       - Хорошо... - после некоторого раздумья разрешил дядя Ваня. - Но только стаканчик. Для поправки здоровья, не больше. Вижу, не слепой. Много выпил сегодня?
       - Много, дядя Ваня. Даже и сам не помню сколько. - Васюня полез в сумку, достал из нее начатую бутылку красного вина, и вопросительно посмотрел на старика:
       - На стол-то бутылку можно поставить?
       - А куда ее, - на пол, что ли? Ставь, конечно.
       - И еще вопросик, дядя Ваня. Вы уж извините меня за назойливость. Стаканчика у вас не найдется?
       Старик без слов пододвинул Васюне большой бокал. Васюня нерешительно взял его, поставил обратно.
       - А может, не стоит, дядя Ваня? И так я чрезмерно злоупотребляю вашим гостеприимством.
       - Ну-у... Это уже сам решай... мил-человек.
       Васюня подумал, затем решительно наклонил бутылку над бокалом и вино, булькая и всплескивая, полилось из горлышка, а следом плеснул, и зазвучал призывно по всей будке приторный, сладковатый запах... Как ни был голоден Альф, который как раз принялся поглощать кашу (не просто так кашу, а с щедрыми кусками мяса!), он, учуяв знакомый терпкий аромат вина, моментально забыл о еде, заворожено уставился на Васюню.
       - Вы... Вы будете, дядя Ваня? - спросил Васюня, наполнив бокал.
       - Я?! Да ты что?!
       - Извините... Я только так, для проформы, как говорится.
       - Чудной ты человек. Извиняешься всё чего-то, - сказал старик, внимательно разглядывая Васюню. Но стоило только Васюне поднести бокал с вином ко рту, он деликатно отвел взгляд в сторону, стал смотреть на Альфа. Который, в свою очередь, заворожено смотрел на своего хозяина.
       - Что это с ним? - спросил старик, удивленно глядя на Альфа.
       - С кем? - Васюня оторвался от бокала, взглянул на Альфа. - А-а.. Вы не обращайте внимания, дядя Ваня. Понимаете... Впрочем, это долго объяснять.
       - А ты объясни.
       - Только я сначала выпью... Хорошо, дядя Ваня?
       - А я супчик тебе принесу, пока суд да дело, - кивнув головой в знак согласия, сказал дядя Ваня. - А то убежит.
       Пока Васюня пил вино, старик принес миску с подогретым супом, поставил перед гостем, протянул ложку.
       - Спасибо, дядя Ваня, - поблагодарил старика Васюня, но к супу не притронулся. - Пусть остынет. А во мне уляжется... Ну, вы понимаете, дядя Ваня. - Старик кивнул головой.
       - Вы не заметили, дядя Ваня, что Чудик хромает на одну лапу? - начал с вопроса Васюня.
       - Заметил, как не заметить.
       - Вот с этой лапы, дядя Ваня, все и началось... И с моей дурости, - Васюня вздохнул и стал рассказывать старику историю схватки Альфа с бультеръером, после которой он, Васюня, желая облегчить страдания своего четвероногого друга, стал поить его вином.
       В протяжении всего этого времени Альф смотрел то на старика, то на Васюню. К каше он не то что не притронулся, забыл про нее. Ведь все, что хотелось ему, - это получить немного вина (лучше с добавкой), и, вылакав его (и добавку, добавку!), лечь где-нибудь в стороне, у самой стены, и лежать, погружаясь в спасительное забытье, войдя в которое, забываешь обо всем плохом и, напротив, вспоминаешь все самое хорошее.
       Как ни трудно было Альфу сдерживаться, одергивая себя на полудвижении, некоторое время он, хоть и беспокойно, но стоял на месте и глядел на Васюню, надеясь, что тот и сам все поймет. Время же - тянулось, растягиваясь на манер гуттаперчевой резинки, и Альфу даже казалось, что здесь, в будке, оно просто остановилось, и потому Васюня будет говорить долго, целую вечность (собственно, дело было не во времени, а в самом Альфе, но ведь он был всего лишь собакой и, конечно, даже и не подозревал о таких сложных вещах, как субъективное восприятие времени), и, в конце концов, он не выдержал. Он громко заскулил, подошел к Васюне, ткнулся мордой в его колени.
       - Вот видите, дядя Ваня? - спросил Васюня, потрепывая рукой за ухом у Альфа. - У вас миски какой-нибудь не найдется?.. Если вы, конечно, не против.
       Старик, ошарашенный происходящим, без слов достал с настенной полочки над головой тарелку, подал ее Васюне. Тот поставил ее на пол, взял бутылку, но вино налил не сразу. Предварительно он крепко взялся рукой за шерсть на загривке Альфа и с силой отвел его голову далеко от тарелки. Лишь после этого Васюня наклонил бутылку.
       Васюня отнял бутылку от тарелки и отпустил Альфа. Тотчас, даже не дожидаясь, когда пальцы Васюни разожмутся, Альф рванулся к несказанно желанной багряной жидкости, оставив несколько волосков своей шерсти в руке Васюни. Острая, точками, боль пронзила загривок, но Альф не обратил внимания на это; настолько велико было его желание. Он быстро сунулся в тарелку, но сунулся слишком глубоко и нос его, еще тянувший в себя воздух, моментально оказался наполнен вином. Альф инстинктивно отдернул голову и судорожно зачихал, пытаясь прочистить нос. Капельки вина забрызгали светлый пол, покрывая его сложным узором малиновых точек.
       - Надо же. Расскажи кто, - не поверил бы, - сказал старик. Васюня криво усмехнулся, кивнул головой.
       Хотя в носу и глотке Альфа все еще свербело и жгло, он снова сунулся в тарелку, но на этот раз - много осторожнее; не донеся морды до поверхности вина, он осторожно и мелко, что бы не расплескать вина, чихнул в последний раз, и, не смотря на все еще заметное жжение в носу, принялся жадно и шумно лакать.
       - Чудные вы какие-то... - сказал старик, переводя взгляд с Альфа на Васюню. - Оба - чудные.
       - Так ведь и жизнь у нас чудная, дядя Ваня, - с усмешкой ответил Васюня. - Как же при такой жизни нормальным будешь? Эх, дядя Ваня, сказал бы мне кто лет пять назад, что я докачусь до такого состояния! Скотообразного, надо честно признать. В глаза бы, может, и не плюнул, но посмеяться - посмеялся бы. А ведь как все хорошо начиналось! И как ловко они меня кинули!
       - А ты бы не мог мне рассказать, что с тобой случилось? - попросил старик, внимательно, с какой-то потаенной мыслью в глазах глядя на Васюню.
       - Зачем, дядя Ваня? Мне ведь и самому все это не интересно. Обычная история... Для нашего времени, конечно, обычная. Да и не расскажешь всего в двух словах.
       - И все-таки.
       - Зачем, дядя Ваня? Зачем?!
       - Да я вот смотрю к тебе, присматриваюсь, - человек ты, судя по всему. неплохой.
       Васюня подумал, потом сказал:
       - Только я выпью еще один стакан, хорошо, дядя Ваня? Не поправки здоровья ради, а вдохновления для... Интересная рифма напрашивается. - Васюня криво усмехнулся, но тут же стал серьезен. - Вы не против, дядя Ваня?
       - Ну, что с тобой делать? - со вздохом сказал старик.

                                               10

       Ни потомственным, ни в первом поколении алкоголиком в первой своей, ничем не примечательной жизни рядового, вначале гражданина СССР, а затем, пусть и недолго, - России, Васюня, по паспорту Игорь Петрович Солодовников, не был. И, действительно, предскажи ему кто-либо из знакомых лет десять тому назад подобное будущее, рассмеялся бы он в лицо такому футуристу, в лучшем случае сочтя пророчество за дружескую подначку. Пожалуй, только стечением обстоятельств и роковых совпадений (крепко-накрепко, надо заметить, связанных с судьбой Родины), которым Игорь Петрович, в силу слабости своего характера, ничего противопоставить не смог, можно объяснить его падение на социальное дно общества.
       Нет, можно, конечно, традиционно обвинить государство в невнимании к судьбам малых мира сего, перевести, что называется, стрелки, причем, не столько на само государство, сколько на первых лиц его, и в какой-то степени это представляется правомерным, но, честно говоря, что ты с них возьмешь, всего лишь человеков, пусть даже и немалой властью обличенных и на ней же закукленных, если даже и сам Господь Бог, представляется, не слишком внимателен к каждому из нас в отдельности. Как и всякий великий стратег, но не тактик, концентрирует Он основное внимание только на крупных событиях и явлениях, а не на делах скорбных маленького человека, и, стало быть, если брать такое предположение в расчет, какие могут быть претензии к тем, кто мнит о своем величии и всемогуществе, но на самом деле ничем этим не обладает?
       Можно и на общество кивнуть, и тоже традиционно, - мол, оно-то куда глядело-посматривало, но и здесь тоже не все ладно выходит, потому что общества как такового в период развала Советского Союза просто не существовало... Да его, общества, похоже, и поныне нет. Даже странно как-то выходит: всё, вроде бы, есть, - общественное мнение, широкие слои общественности и общественные институты, и так далее, и тому подобное, а вот самого общества нет. Хотя, что удивляться, - расколото оно, общество, вбит в него неодолимый клин в виде хитрой зеленой бумажки со всевидящим оком вместо острия пирамиды... Они-то, может, в Бога верят, а вот Он в них?
       Словом, именно цепочку закономерных случайностей, называемую судьбой (подвластную или неподвластную воле человека, это уже совсем другой вопрос, ответа на который, пожалуй, что и не существует), надо винить в том, что произошло с Игорем Петровичем Солодовниковым. Да еще, должно быть, самого Игоря Петровича, за слабость характера, но и в этом случае все снова упирается в один из проклятых и неразрешимых вопросов человеческого бытия, - сам ли человек кузнец своего счастья, или же всего лишь игрушка в руках судьбы, тешащая себя иллюзорными представлениями о свободе выбора?
       На первом, значительном по времени, но ни по событийности, периоде жизни Игоря Петровича останавливаться подробно не стоит, поскольку не сказать, что бы все там было как у всех, но в общую схему бытия советских человеков жизнь Игоря Солодовникова в тот период худо-бедно укладывалась. Школа, армия, институт, женитьба и работа в одном из тех хитрых проектных институтов, которые черт пойми чем занимались и какие проблемы решали, - вот она, основная канва жизни Игоря Солодовникова до сорокалетнего возраста. Разве что, можно поделить этот период его жизни на два неравных по длине отрезка, но и то, условно и с некоторой натяжкой.
       Первый, более длительный, - это неспешное существование во времена застоя, скрашенное нехитрыми человеческими радостями да оппозиционным трёпом на московских кухнях, где, собственно, и начался распад Российской империи советского формата, в головах столичной интеллигенции, вечно всем недовольной, и потому вечно озабоченной прожектами по обустройству жизни лучшей, чем она есть. И второй, более короткий, но зато более насыщенный, перестроечный, - время, полное иллюзий и надежд, когда коллективное бессознательное столичной, а если брать шире, - и всей советской интеллигенции, спроецировалось на действительность, деформируя ее под собственное понимание добра и зла, и их соотношения... Впрочем, стоит ли винить в этом нашу интеллигенцию? Ведь не вина, а беда России в том, что слишком много в ней людей, больше, пожалуй, даже чем во всем остальном мире, вместе взятом, которые не приемлют действительность такой, как она есть, и стремятся изменить ее, улучшить. В результате же выходит, как всегда.
       Но время перестройки! Как и большинство советских человеков тот период, Игорь Петрович ждал и надеялся, мечтал и подгонял события, радуясь свершившимся и грядущим переменам, поскольку они, эти самые перемены, сулили в будущем жизнь куда лучшую и верную, чем она была в Союзе. Каждый день той пятилетки чаяний и ожиданий приносил что-то новое, приоритеты менялись стремительно, имена новоявленных пророков, сверкнув и грянув, тут же исчезали, а на их место приходили новые, но тоже, посверкав, исчезали... Но время это было интересное, в этом ему не отказать, и, пожалуй, единственно счастливое во всей истории Российской империи. Все, казалось, указывало на то, что Россия наконец-то заживет счастливо, что духовный каркас ее наконец-то обретет плоть материального благополучия... Отрезвление от всех этих иллюзий у Солодовникова наступило уже спустя полгода после развала империи, а похмелье, как и у всех его сограждан, и бывших, и нынешних, длилось до сих пор.
       Отправной же точкой падения самого Игоря Петровича Солодовникова следует считать развод с женой, пришедшийся как раз на август 1991 года. Так уж получилось, что личная трагедия Солодовникова наложилась на общую, и, войдя в резонанс с ней, многократно усилилась. Жену свою он любил, и взаимно, во всяком случае, мало что указывало на подобный финал их почти двадцатилетней душа в душу супружеской жизни. Солодовникову, фигурально выражаясь, потребовались костыли, и нашел он их, разумеется, в алкоголе. Расхожая истина, - спивается тот, кто пьет с горя, - сработала в случае с Игорем Петровичем на все сто процентов. Алкоголь если и не создавал иллюзию благополучия и всемогущества, то, как минимум, приукрашивал нерадостную действительность. Тем более, что она была именно что нерадостная. Развал страны и безумные экономические реформы под руководством Гайдара, одного из бесенят, не к ночи будет помянут, полностью опрокинули и без того сомнительное финансовое благополучие Игоря Петровича. Не с копейки на копейку, а с сотни на сотню перебивался он спустя полгода после развала СССР, как, впрочем, и большинство его сограждан. И все это усиливалось еще не беспробудным, но уже близко к тому пьянством.
       Впрочем, избыточное потребление алкоголя в первое время жизни Игоря Петровича особенно не мешало, только усложняло ее, разве что. Тем более, что кроме алкоголя жизнь Игорю Петровичу в тот период скрашивала одна интересная игра, воздействие которой на человеческую психику в чем-то было сродни наркотическому. Как и многие из москвичей весь 1992 год Игорь Петрович провел возле телефона, в бесплодных попытках снять малый процентик с энной суммы, став посредником в цепочке "покупатель"-"продавец". Собственно, материальные ценности никогда не являлись для Солодовникова приоритетными; как и большинство представителей своего поколения Солодовников воспитан был на ценностях духовных, и к деньгам относился вполне равнодушно. Но тут в дело вмешалась одна особенность мужской психологии: потерпев поражение на любовном фронте, любым способом доказать любимой, что потеряла от расставания больше она, чем он. Поскольку же эквивалентом успешности человеческой жизни после вхождения в рыночную экономику стала ее материальная сторона, то и решил Игорь Петрович добиться успеха именно на этом поприще.
       Буквально с утра до глубокой ночи Солодовников названивал сам и отвечал на телефонные звонки других, по-своему сойдя с ума от астрономических цифр, арбузов и лимонов, на одном конце, и вагонов, цистерн, а то и целых эшелонов со всякой импортной дрянью, которой благодетельница-Европа вкупе с Америкой под видом благотворительности завалила Россию, найдя в ней бездонную помойку, и благополучно разрешив для себя проблему перепроизводства товара, главной беды капиталистической экономики, на другом. Цепочки посредников между деньгами и товаром выстраивались изрядные, в два десятка человек, случалось, и каждый из этих страдальцев набрасывал на первоначальную цену свой малый куш, грезя о шальных деньгах, с которых можно будет начать свое собственное дельце.
       Человеку более-менее разумному эта безумная игра и сама по себе казалась смешной, нелепой, но самое-то смешное заключалось в том, что начальный и конечный пункты посреднических цепочек, как правило, ничем обеспечены не были. То есть, выходило так, что не существовало в природе никаких крутых продавцов и не менее крутых покупателей, а были виртуальные, вызванные к жизни стремлением выдать желаемое за действительное. Воздух, пустая информация сливалась из телефонной трубки в телефонную трубку, и, нередко, - случалось и такое, - пройдя все звенья цепи, возвращалась к одному из участников игры, но уже в измененном виде, так что тот, не разобравшись, в чем дело, - а попробуй разберись! - запускал ее заново, по той же самой цепочке, что бы в конце концов получить ее вновь, но в еще более искаженном виде... Вообще, складывалось такое впечатление, что если не все москвичи, то уж наверняка четверть, впали в детство, вспомнив о детсадовской игре в испорченный телефон. Игре, впрочем, увлекательной, иначе разве бы купилось на нее столько народу? Впрочем, в этом, должно быть, сказалась одна родимая черта нашего национального характера, хорошо оформленная поговоркой, - без труда выудить рыбку из пруда. И желательно самых аппетитных размеров. Аналогия эта потому еще уместна, что все время что-то наклевывалось, постоянно забивались стрелки, скажем, где-нибудь в вестибюле гостиницы "Россия", с непременными слухами о крутых чеченах или русской братве, каковые вот-вот должны подъехать и поотрезать всем уши по самую шею, если кто без понятий, что, без сомнения, придавало фантастической игре налет необходимой правдоподобности, а участникам ее - дополнительный импульс.
       Ни малого, ни большого процентика Игорю Петровичу снять не удалось, все сделки, казалось бы, верняки, почему-то раз за разом срывались, хотя всё время ему мнилось, что вот-вот, и новоявленный буржуй в малиновом мундире отсыпет в потрепанную спортивную сумочку, с какой выезжал Солодовников на сделки, из безразмерной мошны смешную для себя, но просто неподъемную для Игоря Петровича сумму, - конечно же, неучтенки, черного нала. Словом, как и следовало ожидать, денег, ни больших, ни малых, Солодовникову телефонная эпопея не принесла, но одним из следствий ее стали подозрительные знакомства, одно из которых и сыграло самую роковую роль в его судьбе.
       Знакомые это всё были те еще, таких бы, сообразно народной идиоме, хвать за одно место да в музей; один из них и втемяшил в голову Игорю Петровичу, что лучше, вместо того, что бы гонять воздух, заняться реальным, чисто конкретным делом. Науськанный этим знакомым, Солодовников взял большой кредит под залог своей московской квартиры и организовал фирму по купле-перепродаже (а иных почти и не было в то время). Знакомый же стал компаньоном, соучредителем фирмы, причем его вкладом в фирму было только личное участие, но не финансовое обеспечение.
       Поначалу все было хоккей, как любил выражаться компаньон Солодовникова. Это был недолгий период финансового благополучия, и больше того, процветания Игоря Петровича, со всеми полагающимися атрибутами успешности, типа того же малинового мундира, офиса с кукольной секретаршей в приемной, и подержанной, но на вид еще очень даже ничего иномарки. Фирмешка Игоря Петровича не только на плаву держалась, но и, можно сказать, в определенном смысле, процветала. Причем, в основном стараниями компаньона, а не самого Игоря Петровича. Вообще-то, если честно, в тот период на компаньона своего Солодовников только что не молился; человек крутился как мог, дело шло, капиталец, обгоняя инфляцию, рос... Сам же Игорь Петрович от дел самоустранился. Его пристрастие к алкоголю приняло своеобразную форму, - он решил перепробовать все импортные спиртные напитки, какими оказались завалены полки российских магазинов. Компаньон же, как ни странно, этому увлечению Солодовникова не то что не противился, а даже наоборот, - поощрял. Солодовникову это странным не казалось. Впрочем, он мало что тогда замечал.
       Как это ни банально, но за все в этой жизни надо платить. Час расплаты грянул, как гром посреди ясного дня. Когда пришло время отдавать кредит, денег на счету фирмы не оказалось. Как и самого компаньона... На новоязе это обозначалось ловким глаголом - кинуть. Игорем Петровичем занялись конкретные ребята из первой поросли российских бандитов, отморозков, еще не отстрелянных в криминальных войнах бандитами хоть с какими-то представлениями если не о справедливости, то, как минимум, о понятиях, сообразно которым надо было обустраивать новую действительность в новой стране. Если с последними перетереть и развести ситуацию еще представлялось возможным, то первые ни на какие компромиссы не шли, поскольку, прибитые собственной безнаказанностью, жили только эйфорией одного дня.
       Так Васюня лишился пусть и плохонькой, но московской квартиры, и, следовательно, московской прописки, - некогда предела мечтаний советского человека. Дальше были подвалы-вокзалы и борьба за существование, бесплодные попытки как-то изменить жизнь, сведенные на нет чрезмерным потреблением алкоголя. Ну, а затем, столица, и в более благополучные времена слезам не верившая, пережевав, выплюнула Солодовникова в один из средних по величине российских городков, - приблизительно так, как это делают с жевательной резинкой стопроцентные янки, создатели и гаранты нового миропорядка...

                                               11

       - Вот такая история, дядя Ваня, - заключил свой рассказ Васюня. - Обычная и ничем непримечательная для нашего времени, как я понимаю. Взлет и падение некоего Игоря Солодовникова.
       - Да-а... - вздохнул дядя Ваня, вытаскивая из кармана пачку сигарет и протягивая ее Васюне. - Вот  ведь как оно бывает... Бери сигареты.
       - А можно?
       - Ты не спрашивай, сынок, закуривай. Вот, смотри, я пачку на стол кладу, - бери и не спрашивай. - Судя по всему, старика чуть ли не до слез растрогала история, рассказанная Васюней.
       - Спасибо, дядя Ваня. Честно говоря, давно хотел спросить сигаретку, да все стеснялся.
       Они закурили, помолчали.
       - Можно, я еще выпью, дядя Ваня?
       - Да я не против, но... - старик взглянул с сомнением на Васюню. - А дурковать не будешь?
       - Дурковать?
       - Ну, буянить... - пояснил старик.
       - Чего, чего, дядя Ваня, а подобного за мной сроду не водилось. Правда.
       - Вот я и смотрю, - повторил старик, с жалостью глядя на Васюню, - вроде, человек ты неплохой, только... несчастный. Сколько, наверное, сейчас таких. Ну, и времена!
       - Да вы меня не жалейте, дядя Ваня, - сказал Васюня. - Жалеть меня не надо. Что же делать, если весь мир состоит из победителей и побежденных. И я отношусь к последним... Проиграл я свою жизнь, дядя Ваня, проиграл!
       - А ты хоть пытался за нее бороться? - после некоторой паузы спросил старик.
       - Бороться и искать, найти и не сдаваться? - с кривой усмешкой спросил Васюня. - Эта формула только для книжных героев верна, дядя Ваня. А в жизни совсем иные законы действуют. Хотя, быть может, моя беда заключается как раз в том, что я именно на таких формулах был воспитан. Воспитан, но вот жить сообразно им не приучен. Ни бороться, ни искать... Ни, тем более, - не сдаваться! Практики, так сказать, не было. Другой у нас способ жизни был, дядя Ваня, другая действительность нас окружала... Вы, дядя Ваня, наверное, в войну еще мальчишкой были?
       - Почему мальчишкой? - возмутился дядя Ваня. - Я - двадцать второго года рождения! Так что повоевать я успел! И не просто успел! Это мы, кто в начале и середине двадцатых родился, на своих плечах войну вытянули! Да ты хоть знаешь, сынок, что моих годков после победы почти не осталось?! Что почти все мои ровесники там полегли?! Нас ведь, салажат, в самое пекло бросили, когда и воевать-то никто толком не умел! Это потом уже мы худо-бедно воевать научились, а тогда, в сорок первом, мы только и знали, что - гремя броней, сверкая блеском стали!
       - Извините, дядя Ваня! - Васюня был явно опешен. - Я не хотел вас обидеть! Правда! Просто я смотрю на вас... Так вам сколько лет, дядя Ваня?
        - Семьдесят пять, я говорил уже, - буркнул старик.
       - Семьдесят пять?! - Васюня изумленно уставился на старика. Хотя понять его было можно, - для своего возраста дядя Ваня сохранился очень хорошо. - Просто я смотрю на вас, дядя Ваня... Ведь и не скажешь, что вам семьдесят пять! Максимум - семьдесят. Но и то, с натяжкой... И вы до сих пор работаете?
       - Не могу я без работы, - уже спокойным тоном ответил дядя Ваня, закуривая новую сигарету. - Я, сынок, с малых лет работать привык. Так меня родители научили, спасибо им. Потому что человек - работать должен, а не на печи лежать! Портится он без работы. Я вот на вас гляжу, - не любите вы работать. Поэтому вы, должно быть, такие.
       - А я и не спорю, дядя Ваня, - согласился Васюня. - Я ведь приблизительно тоже самое хотел сказать. Только чуть издали начал... Все-таки время у нас было безмятежное, легкое. Вашей кровью, дядя Ваня, всех, кто погиб в той войне, оплаченное. А мы что... Легко мы жили, без особых проблем, и когда даже выжить оказалось проблемой... - Васюня вздохнул. - Впрочем, за других говорить не буду, но что касается меня, дядя Ваня, то, когда до дела дошло, я оказался не готов к тому, что бы противопоставить себя жизни. Во всех ее проявлениях. Особенно в таких отвратительных. Звериный оскал капитализма, как писали некогда в газетах... Вот.
       Наступило длительное молчание.
       - Да, - задумчиво промолвил старик, - читал я в газетах, что такое случается в наше время.
       - В газетах читать, - это одно, дядя Ваня, а на деле через это пройти, - совсем другое.
       - Понимаю... Васюня. Ох, и неладное у тебя прозвище. А почему, кстати, Васюня?
       - Долго объяснять, дядя Ваня. Так получилось.
       - Ну, долго, так долго. Давай так, сынок, буду я тебя Игорем звать. Мне так удобнее. Хорошо, Игорь?
       - Хорошо, - Васюня слегка порозовел. - Спасибо.
       - Вот и ладно, Игорь. А в милицию ты не обращался?
       - Нет, дядя Ваня.
       - А почему?
       - А какое им дело до меня, дядя Ваня? И до таких, как я? Да и просветили меня, что да как, да почем. Там ведь все подвязано было. Кто надо бандитов прикрывал. И не только в милиции.
       - Это все отговорки, Игорь.
       - Может быть, дядя Ваня. Но вы не видели этих ребят. Спасибо, что в живых оставили... Хотя... Может, оно, и лучше было бы. По крайней мере, не мучился бы. Не знаю, дядя Ваня, такая жизнь энтузиазма у меня не вызывает. Хотя и живу... Только не знаю зачем.
       - Да-а... Куда катимся, не пойму... - сказал старик, затушив окурок. - Только ты не подумай, Игорь, я коммунистов не люблю, и никогда их не любил. Но справедливости тогда все-таки было больше. Можно было ее найти. А сейчас... - он махнул рукой, сплюнул, и задумался. Васюня вынул из пачки сигарету, но закуривать не стал, сунул ее в карман. Затем поднялся.
       - Пойду я, наверное, дядя Ваня.
       - Не торопись, Игорь, посиди еще чуток. Ты вон даже не поел. Покушай. А пес-то твой, - с доброй усмешкой добавил старик, глядя на Альфа, - смотри, спит уже.
       - А чего ему, - в тон старику ответил Васюня, вновь усаживаясь на лежак. - он всегда так в последнее время. Нажрется, - я в переносном смысле, имею ввиду, - и спать валится.
       - Удивительно, все-таки. Собака, вроде бы... А навроде пьяницы. Совсем как человек...
       - А ничего удивительного, дядя Ваня, в этом нет. Животные, они тоже алкоголизму подвержены. Я и читал в свое время об этом, но и не только читал. Знаете, дядя Ваня, однажды нас с Людой... - тут Васюня запнулся, поморщился. - С женой моей... В общем, дядя Ваня, однажды нас с женой позвали на пикник в Измайловский парк. Это давно было, в середине семидесятых. Я год как из армии вернулся, и полгода как женился... Хорошее время было. Иногда вспоминаю, и не верю, что и я когда-то был счастлив. Боже, как давно это было... Время, когда радость меня любила, больше не вернуть ни за что, никогда (К. Никольский. "Далекую песню несет ветерок"). Я выпью, дядя Ваня?
       Старик молча кивнул головой, разрешая. Васюня налил, выпил.
       - И вот расположились мы, сидим, выпиваем, закусываем, - продолжил Васюня, выпив вина. - И вдруг из кустов выходит овчарка, худющая и... странная какая-то, одним словом. Видно, что бродячая, видно, - что бездомная, но еще видно, что странная. А друзья мои как раз в этом районе жили, они в Измайловский не раз и не два на пикники выбирались. Собаку эту они хорошо знали. Смотрю, - Колька Тарасов засмеялся, взял бутылку водки, стакан, налил, и стакан на землю поставил. И вот представьте, дядя Ваня, - овчарка подошла, взяла стакан зубами, подняла и выпила. И так в продолжении всего пикника... Подойдет, встанет, смотрит на нас... Выпрашивает. И Колька ей наливает. Ну, и закуски подбросит.
       - Вот это да!.. - старик хлопнул руками  по коленям, таким образом выразив свои эмоции.
       - Я-то сам, дядя Ваня, в районе Останкино жил, возле ВДНХ, не знал, как и что. Друзья рассказали мне потом, что эта овчарка - местная достопримечательность. Тогда часто в Измайловский парк на пикники семьями выбирались. И вот эта овчарка всякий раз вела себя подобным образом. Клянчила не пищу, а спиртное. Причем, - вину или пиву водку предпочитала. И что еще интересно, - правда, я не знаю, насколько это верно, - с утра, говорят, многие видели, как она остатки рассола из банки лакает.
       - Из банки?
       - Мы же советские люди, за собой прибирать не приучены. Нагадим на лоне природы, а убирается пусть дед Пихто... Вот кому я иногда завидую, дядя Ваня, так это Чудику! - воскликнул Васюня. - Дожить бы эту жизнь, как он, бездумно, а значит, без мучений!.. Хотя, откуда мы знаем, может не только мы, но и они, животные мучаются... Только пожаловаться, в отличие от нас, не могут.
       Альф уже засыпал. Еще в самом начале рассказа Васюни он, бережно, стараясь не расплескать ни капли, вылакал вино из тарелки, вылизав напоследок ее насухо. Вкус у вина был обычный, как и у всех вин, которые покупал и пил Васюня, то есть, - отвратительный, но лакая его в этот раз, вкуса Альф почти не замечал. То ли свыкся он наконец с этим вкусом, то ли еще что... После этого Альф доел остатки каши, но без особой охоты, лег затем на пол в тесном закуточке между лежаком, на котором сидел Васюня, и шкафчиком, и свернулся плотным клубком.
       Вообще, вино действовало на Альфа всякий раз по-разному. Иногда, даже после небольшого количества выпитого вина, им овладевало веселье и желание бегать и прыгать, как в детстве. Иногда он чувствовал беспричинное раздражение, и даже Васюня вызывал у него глухую злобу. Но чаще, все-таки, после выпитого вина Альфа охватывала тяжелая, но приятная сонливость и желание покоя. Именно так случилось и в этот раз.
       Еще выбирая языком остатки драгоценной жидкости, Альф чувствовал, как убыстряется возросший под воздействием выпитого вина ток крови в венах, как знакомо и в то же время словно бы в первый раз, начинает пульсировать в голове, увеличивая ее размеры и вызывая приятное головокружение, как нечувствительно, словно бы исчезая, цепенеют лапы, и как постепенно уходят куда-то далеко, за толстую ватную стену, голоса Васюни и старика.
       Несколько раз в продолжении рассказа своего хозяина, в те моменты, когда он повышал голос, Альф встревожено поднимал голову, но властная сила алкоголя тут же тянула ее вниз, и он замедленно и мягко опускал голову на лапы, двигал ею, тоже замедленно, находя наиболее удобное положение. Глаза смыкались сами собой, но некоторое время Альф боролся с этим желанием, прикрывал глаза осторожно, опасаясь того, что там, за прикрытыми веками, возникнет из небытия лицо подростка. Но - о, счастье! - вместо ожидаемого кошмара перед глазами оказывалась темнота, не полная, правда. Надоедливыми мухами крутились перед глазами Альфа, пульсируя и наплывая друг на друга, неравные по величине оранжевые огненные кольца, крутились беспрестанно, но их беспорядочное движение спустя какое-то время приобретало какую-то систему, какую-то плавность и упорядоченность, баюкая Альфа.
       Альф еще раз прислушался к голосам Васюни и старика, отметив, что ничего опасного в интонациях их голосов не слышно. Затем он глубоко вздохнул, и уже полностью отдался этому сладостному состоянию, которое, несомненно, должно было через некоторое время принести ему желанный сон, при особенно удачном раскладе со сновидениями. Крутились перед глазами круги, успокаивая, убаюкивая. Их прежнее, хаотичное и неравное по скорости движение уже полностью приобрело успокоительный ритм, из которого, казалось, и растет эта негромкая и чудесная музыка, вечная предвестница снов Альфа. Музыка, поначалу призрачная, глуховатая, едва слышимая, звучала все громче и громче, перекрывая голоса Васюни и старика, и вместе с растущей силой звука этой музыки Альф погружался все глубже и глубже, опускался на самое дно, неуклонно приближаясь, как ему хотелось верить, к приятному и такому нужному сейчас сновидению...

                                               12

       Альфу и в самом деле приснился сон, - короткий, яростный, плотный... И был этот сон, как и все, в общем-то, сны Альфа, очень тесно привязан к действительности. Разве что, - действительность эта была, как и всегда бывает в снах, и не только человеческих, сильно искажена причудливой игрой подсознания, по странной и ничем необъяснимой прихоти своей перетасовавшей некоторые события его прошлого, образовав из них свою собственную реальность, отличную от действительности.
       Поначалу, когда сон только-только начинался, эта реальность Альфу понравилась и понравилась весьма, потому что был он в этом сне еще молодым и сильным, а главное, - здоровым. Здесь, во сне, тело даже не напоминало о себе, оно словно бы отсутствовало; во всяком случае, Альфу оно ничуть не досаждало, как это случалось в последнее время в жизни... Даже во сне он ощущал основательно подзабытую легкость и силу своего тела, и это наполняло его радостью: Альфу было приятно чувствовать себя молодым и здоровым, - пусть даже и во сне. И еще поразил его тот неестественно желтый, почти золотистый свет, которым было освещено все вокруг в этом сне. Этот свет немного напоминал свет вечерний, тот, что на недолгое время снисходит на мир перед самыми сумерками, но только напоминал.
       Во сне Альф находился на участке второго, очень большого, под стать городской квартире, загородного дома первого хозяина. В том самом доме, где Альф так счастливо и беззаботно провел первое лето своей первой жизни... Правда, участок вокруг дома несколько отличался от того, настоящего, который до мельчайших подробностей помнил Альф; сон подкорректировал расположение кустов, детских качелей и маленькой летней беседки. Словом, дачный участок был одновременно и знакомым и незнакомым.
       Альф носился взад-вперед по участку дачи, носился бездумно, как делал это во время оно, и ничто не тревожило его, ничто не заботило. Даже изменения на участке проходили мимо сознания Альфа, ничуть не тревожа его. Вот он промчался по периметру участка, затем вдруг обнаружил себя под высоким, из некрашеных еще пахучих сосновых досок, забором, памятным ему тем, что, как он ни пытался, до верха его никогда не мог ни дотянуться, ни допрыгнуть. Зато помнилось Альфу, что в одной из досок, как раз на уровне его головы, находился выбитый сучок, в который он всегда заглядывал, с любопытством рассматривая чужой мир соседнего участка. Альф стоял как раз прямо напротив этой скошенной дырочки с матовыми розово-коричневыми краями.
       Альф приник к дырочке, и, поскуливая и дрожа от нетерпения, стал подглядывать за соседской, тоже очень породистой, собакой, которая гуляла за забором. Привлекая ее внимание, Альф громко залаял, и, когда соседка, привлеченная этим лаем, уже пошла к забору, за спиной послышался знакомый, хотя и подзабытый  голос:
       - Альф! Ко мне! Альф!..
       Испытывая раздражение оттого, что его оторвали от интересного занятия, Альф обернулся, и тут же раздражение его сменилось радостью, потому что он увидел знакомую, еще не совсем забытую фигуру первого хозяина. Волна всепоглощающей радости заставила Альфа мгновенно забыть о своем недавнем недовольстве, причем радость его была вызвана не только тем, что он увидел хозяина, но еще и тем, что впервые за долгое время он услышал свое настоящее имя, - эти несколько ничего не значащих звуков, которые, сложившись в одно целое, непонятным для Альфа образом образовывали одно короткое и емкое слово, обозначающее его самого. Почему и как это происходило, Альф понять никогда не мог, так же как никак не мог понять, почему теперь он есть совсем другое слово.
       Через мгновение Альф мчался к хозяину. Он бежал, легкой птицей взмывая над землей и опускаясь только на мгновение, необходимое для того, чтобы толкнуться лапами и снова взмыть... Но, - странно! - хотя мчался Альф во весь дух, но расстояние между ним и первым хозяином оставалось прежним, нисколько не сокращаясь. Альф взмывал, но - не летел, а зависал в воздухе, в плотном воздухе этого сна, причем с явным ощущением движения, но только - ощущением... Это продолжалось долго и понемногу Альфа стало охватывать беспокойство, и тогда он наддал из последних сил, и, словно бы подчиняясь его усилию, расстояние вмиг сжалось, и в одно неуловимое мгновение он оказался перед хозяином.
       Альф лихо осадил у самых ног хозяина, и, не прерывая движения, легко поднялся на задние лапы, положив передние на его грудь. Хозяин подтянул их повыше, положил к себе на плечи, и застыл на растянутый до бесконечности миг, в течении которого Альф радостно вылизывал его лицо, и только потом, когда кончилось это мгновение (и здесь, во сне, к сожалению, все когда-нибудь кончалось и только этим, пожалуй, сны ничем не отличались от действительности), хозяин взял его лапы и заставил Альфа опуститься на землю. Альф, уже стоя всеми четырьмя лапами на земле, вовсю мотал хвостом, и заглядывал снизу в лицо хозяина.
       - Альф, Альфушка... - говорил хозяин, мерно и нежно почесывая за ухом у Альфа. - Альф...
       Альф принимал ласку, тихо повизгивая и жмурясь от давно забытого наслаждения. Странно, во сне он понимал, что это всего лишь - обычный сон, каких за всю его жизнь приснилось ему великое множество, но, тем не менее, почему-то его не покидало ощущение, что все это происходит наяву, и, больше того, ласки хозяина казались такими реальными, что Альф чувствовал их, как если бы все происходило на самом деле.
       - Пойдем, Альф... - сказал хозяин, разгибая спину и убирая руку с шеи Альфа. - Пойдем домой. Нас там, наверное, уже заждались...
       Хозяин повернулся и, опять же, как это было всегда, быстро, не оглядываясь на Альф, пошел к дому. Альф, по-прежнему не ощущая тяжести своего тела, послушно семенил следом за хозяином, тихим посвистыванием носа выражая ту радость, что переполняла его. Несмотря на то, что до крыльца было рукой подать, они шли долго, невообразимо долго, словно сон, повинуясь неосознанному желанию Альфа, намеренно растягивал путь до подобия бесконечности, продлевая то несказанное удовольствие, какое испытывал Альф. Он бежал, глядя на подвижную спину хозяина, и переживал, что все это вот-вот закончится. Ведь все, что было нужно Альфу в эту минуту, - это, чтобы путь до крыльца дома тянулся и тянулся... Долго, очень долго. Лучше бы до бесконечности.
        Они подошли к крыльцу дома, одновременно ступили на первую ступеньку и стали подниматься по широкой лестнице к входной двери. Когда они взошли по ней, и хозяин потянулся к дверной ручке, дверь дрогнула и быстро распахнулась сама собой, пахнув на них сильным запахом дешевых сигарет. В прихожей, полной плотных клубов дыма, стоял, - или прятался? - человек без лица, и по тому, как этот человек двинулся на его хозяина, быстро, на ходу, поднимая и вытягивая руку, Альф почувствовал явную угрозу, и весь подобрался, изготовясь к прыжку. Альф глянул на хозяина и с удивлением заметил, что в основательно забытом уже облике хозяина неуловимо, но явственно засквозили черты лица Васюни, нечеткие, смазанные еще, но уже вполне различимые. В это же мгновение громко хлопнуло, и Альф, краем глаза заметив, как потянулось, медленно-медленно вытягиваясь, пламя из руки незнакомца, выгнулся всем телом и рванулся назад, а вместе с ним рванулось - сознание Альфа, вытаскивая, вытягивая его - из сна, проклятого сна.
       Даже сон не давал Альфу передышки, даже во сне его преследовала память, принимая, сообразно искаженным законам подсознания, странные формы, не самые, быть может, ужасные, но достаточные для того, чтобы...

                                               13

       ...чтобы и во сне он не знал покоя. Все еще видя перед глазами меркнущее, рванное пламя вспышки, Альф заскулил, вздернул голову и открыл глаза. Долго смотрел на ножки лежака перед собой, не совсем еще понимая, где он и что с ним, - настолько быстрым и резким оказался переход от сна к действительности, и настолько отличалась последняя, постылая, от сновидения, пусть и с элементами кошмара, но ведь и не без приятных минут, тех, первых... Хоть и избавило пробуждение Альфа от последних кошмарных мгновений сна, но где же еще он мог соприкоснуться со своим прошлым столь тесно, как не во сне?
       Альф высунул голову из-за лежака. В будке почти ничего не изменилось, за исключением того, разве, что терпкий запах дыма дешевых сигарет чувствовался теперь много сильнее, чем в тот момент, когда Альф заснул. И того еще, что ни старика, ни Васюни в будке почему-то не оказалось... Одним прыжком Альф и вскочил, и выпрыгнул на середину комнатушки, но там вдруг застыл, и, зажмурив глаза, негромко заскулил.
       Нещадно болела голова, как болела она всякий раз после того, как Альф, выпив вина и заснув, просыпался. Это было похоже на мерное и ровное гудение, словно там, в голове Альфа, поселился большой вредный шмель. Альф часто-часто задышал и медленно повел головой из стороны в сторону, и, словно бы повинуясь этому движению, гудение стихло, но через мгновение вернулось, но в несколько ином виде. Теперь это была боль волнообразная; с определенной и равной частотой она накатывала из ниоткуда, поднималась, заполняя всю голову, и, достигнув своего пика, откатывалась назад, чтобы через какую-то секунду начать обратное движение.
       В последнее время головная боль часто докучала Альфу после пробуждения. Докучала, как заметил Альф, именно после того, как он, выпив вина, засыпал на короткое ли, долгое ли, но время. Альф даже подозревал, что эта головная боль каким-то образом связана с вином, но так ли это было на самом деле, он, конечно же, не знал. А если бы и знал, - то вряд ли бы отказался от вина. Слишком уж нравилось Альфу это странное и ни на что непохожее состояние опьянения, войдя в которое, он забывал обо всех своих тревогах и бедах.
       Но времени привыкать к этому, уже обычному утреннему состоянию у Альфа не было. Больше всего на свете после потери первого хозяина Альф боялся потерять Васюню, и потому, обнаружив его отсутствие, с малым промедлением бросился на его поиски. В два прыжка Альф преодолел расстояние до двери, толкнул ее грудью, и выскочил на улицу.
       Старика и Васюню Альф увидел неподалеку от будки. Они неторопливым, прогулочным шагом, шли по узкой парковой дорожке, и о чем-то негромко говорили. Уже светало, те из деревьев, что находились поблизости, обрели стволы и кроны, и даже зелень листвы, лишь в глубине парка таился опасный полумрак. В несколько длинных прыжков Альф догнал Васюню и старика, осадил у их ног, заскулил, точно упрекая таким образом своего хозяина за невнимательность.
       - Смотри, - оборвал монолог Васюни старик, кивнув головой на Альфа, - песик твой проснулся.
       - А-а... - Васюня мельком глянул на Альфа, машинально потрепал его за ухом, и вернулся к прерванному разговору.
       - У закона, дядя Ваня, - сказал он, - в идеале, конечно, есть только одна главная функция: защищать слабых от сильных. То есть тех, кто себя защитить не может. А сильному человеку, дядя Ваня, закон не нужен. Зачем ему закон? Он и без закона сам себя всегда сможет защитить... А вот слабым людям, дядя Ваня, навроде меня, закон, действительно, нужен. Просто необходим. Жизненно необходим. Как необходимы пища и вода. Иначе - сильные сожрут нас, слабых... Что, кстати, сейчас и происходит. Сейчас прав только тот, кто сильнее.
       - Это ты верно говоришь, - кивнул головой старик.
       - Впрочем, это и раньше было, дядя Ваня, - продолжил Васюня. - Точнее, - всегда было... И будет всегда. Но сейчас это просто до абсурда дошло! Понимаешь, дядя Ваня, в мире должно существовать определенное равновесие между добром и злом. Можно долго рассуждать и спорить о том, что есть добро и зло, и есть ли они вообще, и не придуманы ли они людьми для оправдания своих поступков, но эти категории, как ты к ним не относись, существуют, и, когда намечается перекос в ту или иную сторону, всем, - и человеку в отдельности, и обществу в целом, - становится не шибко хорошо жить-существовать. Сейчас вот увеличилось количество социального зла, но это зло усиливает зло вообще, зло, я бы сказал, абстрактное. Которое, в свою очередь, усиливает зло конкретное, выраженное в поступках и действиях тех, кого Достоевский когда-то обозначил как униженные и оскорбленные. - Тут Васюня остановился, хмыкнул. - Сам-то понял, что сказал?
       - Да понятно все, Игорь, чего ты? - Старик тоже остановился, помолчал, переваривая услышанное, затем посмотрел на Альфа. Тот, раз уж Васюня со стариком остановились, присел асфальт, и, поскуливая, смотрел на хозяина каким-то особенным взглядом.
       - Чего это с ним? - спросил старик.
       - Да это он, дядя Ваня, опохмелки ждет, - вздохнул Васюня.
       - Да ну? - изумился старик.
       - Так и есть, дядя Ваня! - с грустью в голосе сказал Васюня. - Эх, мало того, что сам в алкаша превратился, так ведь еще и собаку споил!
       Старик покачал головой, достал из кармана сигареты, протянул Васюне. Они закурили, и двинулись по парковой дорожке дальше.
       - Я вот только про перекос в сторону зла и добра не понял, - сказал старик. -Ну, про перекос в сторону зла, это понятно. Зло оно и есть зло. Но как может быть перекос в сторону добра? Ведь это же - добро, а не зло!
       - Сейчас, дядя Ваня, объясню. Хотя бы постараюсь, - Васюня помолчал, собираясь с мыслями. - Не знаю, дядя Ваня, может быть, я и не прав, но для меня весь этот мир всего лишь арена для борьбы зла и добра. Побеждает зло - плохо. Но и когда добро вверх берет - тоже неладно. Хотя вот здесь-то и встает вопрос, - что есть добро, и что есть зло. и вправе ли мы? Но не будем отвлекаться... Понимаете, дядя Ваня, своей оборотной стороной добро имеет зло, и наоборот. Перетекают они друг в друга, и определить ту грань, где это происходит, невозможно. Поясню на примере... Социальное равенство и социальная защищенность, - хорошо это или плохо?
       - Конечно, хорошо! - воскликнул дядя Ваня.
       - Не совсем, дядя Ваня. Только не перебивайте, пожалуйста. С одной стороны, - да, хорошо, когда все равны и защищены. Еще бы не хорошо! Но, дядя Ваня! Тут в силу вступает человеческая природа. Если человеку незачем и не к чему стремиться, он начинает деградировать. Работать на полную катушку ему незачем, все равно выше установленной планки не прыгнешь, значит, лежи себе полеживай на боку. А полный покой человека разрушает. Ведь не для покоя человек рожден, а для борьбы! Для труда, для созидания, или - пусть! - для разрушения, потому что от разрушения он все равно перейдет к созиданию, это тоже в его природу заложено! Борьба во всех ее формах и проявлениях! Или вы не согласны, дядя Ваня? Да ведь вы и сами говорили, что человек должен работать! Иначе портится он...
       - А ведь, пожалуй, что ты и прав, Игорь... - по некотором раздумье хмыкнул старик.
       - А вообще, дядя Ваня, - вздохнул Васюня, - я к такому выводу пришел, - что бы мы не делали, что бы ни творили, - мир все равно к своей середине стремится. К равновесию между добром и злом.
       Они помолчали, продолжая свой путь. Альф, уныло повесив голову, следовал за ними.
       - Ну, а что касается интеллигенции... Ты спрашивал, дядя Ваня, - сказал Васюня. - Вообще-то, у нас давно произошла подмена этих понятий. Видишь ли, дядя Ваня, в советское время у нас так именовали социальную прослойку. То есть людей с высшим образованием, занятых в сфере, так сказать, умственного труда... Ну, или его подобия. Но дать человеку высшее образование, - это еще не значит сделать его интеллигентом. Интеллигентом, вообще, никого сделать нельзя, дядя Ваня. Интеллигентность - это врожденное, а не благоприобретенное качество. А то, что у нас называли и называют интеллигенцией, это, дядя Ваня, не интеллигенция, а так, - интеллектенция...
       - Это еще что такое? - вскинул брови старик.
       - Ну... - улыбнулся Васюня. - Это один мой хороший друг, таким словом обозначил нашу интеллигенцию.
       - Объясни.
       - Ну, мой друг подразумевал под этим термином вот что. Гипертрофированное развитие интеллекта, но не развитие душевных качеств. А я бы еще добавил, - за счет этих качеств. Как бы это лучше, дядя Ваня, проще... В общем, получается так, что интеллект, - да, развивают. Но развивают без соответственного развития качеств душевных. А чаще всего - и просто им в ущерб. Голова у человека работает, а душа молчит. Правда, это еще вопрос, - можно ли дать человеку то, что в принципе дать невозможно?
       - А почему невозможно?
       - Так ведь я уже говорил, дядя Ваня. Интеллигентность - это врожденное качество. Это вместе с генами передается... И никак иначе. Да я тебе могу сказать, дядя Ваня, что ты в тысячу раз интеллигентней, чем какой-нибудь хам-начальник... У которого интеллект развит, а вот что касается всего остального... В остальном он недалеко от своих ближайших предков ушел.
       - От каких-таких еще предков?
       - Да от тех самых, - посмеиваясь, сказал Васюня, - что до сих пор с ветки на ветку прыгают, да на лианах качаются.
       Старик тоже посмеялся. Потом спросил:
       - А что же тогда, по-твоему, - интеллигент?
       - Интеллигент?.. Как бы это лучше... В сущности, это человек, способный к сопереживанию... Способный понять другого человека, но не только понять, а еще и - сопереживать ему. И ничего больше...
       Старик помолчал.
       - Игорь, я вот тебя спросить хочу... Ты вот тут все о борьбе говорил... А ты сам-то хоть пробовал бороться за свою жизнь? Пробовал не пить?
       - Так я же не верблюд, - что бы без воды жить, - отшутился Васюня.
       - Нет, ну я же серьезно, Игорь. Ты же прекрасно понял, что я хотел сказать.
       - Ну, понял, конечно, дядя Ваня... А зачем? Что мне это даст? Жизнь я проиграл, и, стало быть, смысла в том, что я брошу пить, никакого. Выбраться-то из этой ситуации я по любому не смогу. Не те времена на дворе, дядя Ваня. Спасательный круг, как это раньше было, мне никто не бросит... Да и, повторяю, не могу я уже без этого жить.
       - Но ты же - человек! - воскликнул старик. - У тебя же сила воли должна быть!
       - Сила воли... - Васюня безнадежно махнул рукой. - Что значит моя сила воли, которой, кстати, и нет, против обстоятельств!
       - Вот именно, что нет! - воскликнул старик, и замолчал, задумался. В молчании они дошли до поворота, свернули на боковую дорожку. В это же мгновение с середины дорожки метнулся на скамейку огромный рыжий кот, вскарабкался на спинку, и, выгнув спину, зашипел. Альф глухо зарычал в ответ.
       - О, Чубайс! - воскликнул старик, увидев кота. - Вот ты где, оказывается, бродишь!
       - Чубайс?!.. - с оттенком легкого ужаса посмотрел на старика Васюня.
       - Да ты не пугайся, Игорь. - Старик засмеялся, и указал на кота: - Чубайс - это кота нашего так зовут. Даровский его так назвал. В честь сам понимаешь кого. Живет у нас в будке. Точнее, - приходит, когда ему вздумается. А в остальное время бродит, где попало, мышкует. Чубайс... Чубайс... Кис-кис-кис... Иди-ка сюда, паразит!
       Васюня рассмеялся, Альф зарычал громче. Ох, и не любил он кошек и котов, хитрых и подлых созданий, ох, и не любил! Кот, мяукнув, спрыгнул со спинки скамейки, и задал стрекача вглубь парка. Альф рванулся было за ним в погоню, но был остановлен окриком хозяина. Пришлось подчиниться.
       - А почему - Чубайс? Потому что такой же рыжий? - посмеиваясь, предположил Васюня.
       - Да нет. Потому что такой же хитрый, - в тон Васюне ответил старик.
       - Ах вот оно что... - рассмеялся Васюня. А старик, уже совершенно не сдерживаясь, и вовсе захохотал. Хохотал он долго, до слез, затем, немного успокоившись и вытирая слезы, пояснил:
       - Ты не удивляйся, Игорь, что я так смеюсь... Я, собственно, даже не над этим смеюсь. Просто вспомнилось вдруг... Чубайс - это ведь еще что! Вот моя соседка, Маша, уже третьего поросенка Борькой называет... И ведь не скрывает, что в честь Ельцина! Да ты бы только видел ее, Игорь, когда она очередного Борьку режет!.. Жалко - настоящий этого не видит! Может, и призадумался бы!
       - А... Ну, это нормально, - улыбнулся Васюня. - Фетишизм своего рода... Вполне естественная человеческая реакция. Если нельзя человеку впрямую отомстить, то хотя бы косвенным образом.
       - А ты говоришь, - не виноваты они... - сказал старик. - Если бы не были виноваты, стал бы их народ с такой силой ненавидеть!
       - А я и сейчас, дядя Ваня, могу повторить, что они ни в чем не виноваты... Разве что, только в том, что все они большие чудаки... Такие, знаешь, на букву "М".

                                               14

       - Да почему же, почему?! - воскликнул старик. - А кто же тогда виноват во всем этом?! Кто, если не они?!
       - Не знаю, дядя Ваня. Но только - не они. Слишком много чести будет для них. Они ведь и сами, дядя Ваня, всего лишь пешки в этой игре... Ну, может быть, ферзи да слоны. Но сути дела это не меняет.
       - В какой еще игре?
       - В игре под названием жизнь...
       - Вот ничего же себе ты игру нашел! Да ты что, Игорь?! Это ведь - жизнь!
       - Игра, игра, дядя Ваня, и больше ничего, - убежденно сказал Васюня. - Пусть думают, что у них вся полнота власти в руках, пусть! Но это же всё иллюзии, дядя Ваня, и не более того! Можно сигаретку, дядя Ваня? Вы уж извините, что я вот так вот бесцеремонно вас обкрадываю, - извинился Васюня, беря протянутую сигарету. Он закурил. Глядя на него, взял сигарету и старик, но закуривать не стал. Просто вертел ее в пальцах, разминал, высыпая рыжую крупную крошку на асфальт.
       - Так вот, дядя Ваня... - продолжил Васюня, пуская носом две плотные, скрученные струи дыма. - Вот ты все демократов ругаешь, дядя Ваня...
       - Да никого я не ругаю! - снова возмутился старик. - То есть, ругаю, конечно, но... Да ты пойми, Игорь, - меня зло берет, когда я смотрю на все, что они со страной сделали! Коммунистов я тоже не шибко любил и люблю, но лучше уж они, чем эти... Коммунисты хоть о стране заботились, а этим судьба России до одного места.
       - Я же к примеру, дядя Ваня... - стал оправдываться Васюня.
       - Вот, опять двадцать пять! К примеру он...
       - Ну, хорошо, хорошо, дядя Ваня. Скажем так, - одни демократов ругают. Другие - коммунистов. Третьи - находят еще кого-нибудь. Был у меня один знакомый, - так он на полном серьёзе Николая Второго ненавидел. Его одного во всем обвинял... Крыл по матушке на полную катушку.
       - А он-то здесь при чем?
       - В смысле, - Николай? - Старик утвердительно кивнул головой. - Он, конечно, тоже ни причем. Но тот мой знакомый утверждал, что революция в России произошла по его вине. Такую, говорил, страну профукал, долбень. И правильно сделали большевики, любил повторять, что его расстреляли. Вообще-то, он, наверное, прав был, этот мой знакомый... Мягкотелый он был, Николай. Слишком интеллигентен для правителя... Подожди, дядя Ваня, я же чужие слова повторяю, - заметив, что старик снова собирается возразить ему, Васюня выставил вперед ладонь, и продолжил:
       - Тот мой знакомый утверждал, что если бы Николай действовал по отношению к большевикам хотя бы с десятой частью той жестокости, с какой действовали они по отношению к контрреволюционерам, то никакой революции и в помине бы не было. Как говорил Сталин, - "Нет человека, - нет проблем" И он был прав. В смысле - Сталин... Но и знакомый мой в отношении Николая тоже был прав. Интеллигенту не место у вершин власти. Там другие законы правят. Да оно ведь, дядя Ваня, и в обычной-то жизни для всех хорошим не будешь, что уж тогда говорить о тех, кто должен думать о судьбе целой страны? Тем более такой страны, как Россия! Целесообразностью должен руководствоваться тот, кто у власти находится. Целесообразностью, а вовсе не морально-этическими нормами. Но прав он был только в этом...
       - Кто?
       - Что - кто?
       - Кто прав-то был?
       - А-а... - рассмеялся Васюня. - Да знакомый мой.
       - Совсем ты мне голову заморочил...
       - И себе самому тоже... Ладно, дядя Ваня, давайте бросим эти разговоры.
       - Бросить-то можно... Только мне, может, интересно, что ты сам по этому поводу думаешь?
       - А я уже давно ни о чем ни думаю, дядя Ваня... Вернее, - стараюсь. И есть у меня в этом деле весьма сурьезный помощник.. - Васюня рассмеялся, и, выразительно щелкнув себя пальцем под подбородком, обозначил этого сурьезного помощника. - Выпьешь - и думать не о чем!
       - Я же серьезно...
       - Ну, а если серьезно, дядя Ваня... По мне, - никто ни в чем ни виноват. Ни коммунисты, ни демократы, - никто! Помню, один мой знакомый, - Господи, сколько же их было! и где они сейчас! - любил повторять, что бардак  в этой стране закончится только, когда последнего коммуниста удавят на кишках последнего демократа. Но он тоже был не прав. Ни те, ни эти, - ни в чем не виноваты... Другая сила этим миром управляет. А мы только думаем, что вольны в своих поступках, выборе их.
       - Так ты что, - верующий, что ли? - предположил старик.
       - Ну, верующим человеком меня можно назвать с большой натяжкой, - подумав, ответил Васюня. - Но и правоверным атеистом назвать меня тоже нельзя. Скорее - агностик.
       - Это как?
       - Верю в то, что этот мир в принципе непознаваем. Даже материальный... Не говоря уже о том, другом, мире... Ведь есть он, дядя Ваня, тот, другой, мир, и есть она, та, другая, сила! Должны быть! Иначе зачем это все?! - таким патетическим заявлением закончил Васюня свою тираду, сделав широкий обводящий жест рукой. Старик проследил за движением руки Васюни, и открыл было рот для очередного вопроса, но Васюня продолжил разговор сам:
       - Ну, а если уж договаривать... Понимаешь, дядя Ваня, в русской литературе девятнадцатого века существовало очень хороший термин, - сила вещей. То есть, та сила, которая и управляет ходом всех явлений... Вещей, как любили тогда говорить.
       - Бог, что ли?
       - Можно и так сказать, дядя Ваня, но... Неважно. Вот эту силу в расчет никто не принимает. Все думают, - вернее, мнят! - что именно они владыки, если не всего вокруг, то уж своей-то судьбы наверняка, но так ли это на самом деле, - знать нам не дано. Господи, даже этого!
       - Занятно, - задумчиво сказал старик, - но путано.
       - Да я и не спорю, дядя Ваня! Я ведь к чему все это наговорил? По-моему, никто из людей, в сущности, ни в чем ни виноват. Разве что, - в том, что суетятся много... Но это же не их вина. Люди вообще много суетятся. Думают, что эта суета и есть жизнь... А чем ближе человек к концу отпущенного срока, тем яснее он понимает, что жизнь прошла мимо... Главная наша жизнь, жизнь внутренняя, ради которой мы пришли в этот мир, и о которой забываем за суетой, делами... Словом, за всем тем, что мы называем жизнью, но что на самом деле ею не является!
       Под этот разговор Васюня со стариком незаметно сделали большой круг по парку, и вернулись к сторожке. За это время заметно рассвело, проснулись птицы, наполнив чистую предутреннюю тишину первыми, самыми звонкими голосами. Утро выдалось прохладное, сырое, и первым делом, войдя в будку, старик включил электропечку.
       Расселись по лежакам. Альф, взглянув на стол и не найдя на нем бутылки с вином, лег подле ног Васюни, положил голову на лапы, и закрыл глаза. Голова после прогулки болела уже не так сильно, как после пробуждения, но вина, которое, как заметил Альф, каким-то непонятным образом унимало утреннюю головную боль, выпить все равно хотелось.
       - Ну, хорошо, Игорь, - задумчиво сказал старик. - Ну, хорошо... Забавно все это, интересно, только путано.
       - Есть такое дело, - согласился Васюня. - Но это потому, дядя Ваня, что политика и прочие внешние вещи мне просто неинтересны. Теперь неинтересны. И поэтому я давно уже не думал над этими вещами. Когда-то, да, дядя Ваня, все это было интересно. Настолько, что чуть ли не смыслом жизни было! Сколько было передумано в свое время на эту тему, сколько! А уж как мы спорили по кухням, дядя Ваня! Ах, как мы спорили!.. Прожекты всё строили, как нам Россию обустроить! Ведь все зло, дядя Ваня, мы видели только в этих, - Васюня кивнул головой в сторону портретов с коммунистами. - Их во всем винили... Только их одних! Все зло мировое им приписали. Такую честь им оказали!.. Думали, что если их убрать, и заменить на этих, - Васюня кивнул на демократов, - все к лучшему изменится... Ах, как просто, - надо только поменять тех на этих, и все само собой устроится! Поменяли... А ничего не изменилось. Тот, кто был наверху, - так и остался там. А кто был внизу, - тот и по сию пору в нем бултыхается! Хотя нет, - отличие все-таки есть... Многие давно уже захлебнулись в этом дерьме.
       Старик призадумался.
       - Интересная у тебя философия получается, Игорь, - вздохнув, сказал он, наконец. - Дурная, я тебе прямо скажу. Никто ни в чем не виноват... Да если твоим словам следовать, то надо сразу же после рождения в гроб ложиться. Никто не виноват... Ишь ты. - Старик саркастически ухмыльнулся.
       - Философия пессимизма... - с усмешкой кивнул головой Васюня. - Согласен, дядя Ваня. Но я тебе вот еще чего не сказал. Никто ни в чем не виноват... Но и в то же время все во всем виноваты!
       - Ну, а это как?
       - Да вот так, дядя Ваня. Где-то недорабатываем мы все, каждый в отдельности, и все это в совокупности влияет на нашу жизнь. Не самую лучшую. А ведь могли бы мы, могли, устроить вполне сносный мир, не идеальный, конечно, но вполне приемлемый! Где большинству людей худо-бедно можно было бы жить вполне приличной жизнью. Но нет!.. - Васюня замолчал. - Дядя Ваня, устал я, честно говоря, котелок уже не варит. И... Не слушай ты мои бредни, дядя Ваня. Не слушай! Это ведь все так... Бредни спившегося человека. Лишнего, как это называлось в классической русской литературе... Все на свете только бредни... Шерри-бренди, ангел мой!
       - Это что, - тоже стихи? - спросил старик, уловив, очевидно, в последней произнесенной фразе стихотворный ритм.
       - Да. Осип Мандельштам...
       - Еврей, что ли?
       - Еврей... А что?
       - Да я не к тому, Игорь. По мне хоть негр, лишь бы человеком хорошим был. Откуда ты, все-таки, столько стихов знаешь?
       - Так мы все на литературе были завернуты, дядя Ваня! Все друзья мои, знакомые...
       - А говоришь, инженером работал.
       - Одно другому не мешает, дядя Ваня. Считайте, что это нечто вроде хобби было. Да я ведь и сам, дядя Ваня, скажем так, кое-что пописывал... Для себя. Но это неважно.
       Старик покачал головой, но сказать - ничего не сказал, опять призадумался. Помолчали.
       - Слушайте, дядя Ваня, а вы что, совсем на спите на работе? - спросил Васюня.
       - Почему не сплю? Сплю... Только сном это назвать нельзя, Игорь. Так, кемарнешь полчасика, что бы голова отдохнула... А-а, ты спать, наверное, хочешь, Игорь? - догадался старик. - Тогда ложись, на меня не смотри! Я даже если прилягу, то вряд ли усну.
       - И зачем вам все это нужно, дядя Ваня, никак не пойму, - сказал Васюня, никак не отреагировав на предложение прилечь. - Это я насчет работы... У вас же пенсия есть.
       - Я же тебе говорил уже, Игорь, - не могу я без работы. А пенсия что? На нее и так было не прожить, а теперь, когда они дефолт устроили, и вовсе... Ох, не знаю, чем это все кончится, не знаю... А ты бы все-таки прилег, сынок. На меня не смотри.
       - Прилечь-то можно, дядя Ваня... Только не усну я, как и вы. И вроде бы, - да, устал, и глаза на ходу закрываются... Но. Сказывается, видимо, нервное перенапряжение. Денек сегодня выдался... насыщенный, скажем так. Ох, как неудачно все получилось. Лишь бы без последствий... Зачем же ты укусил его, Чудик?
       Альф, не поднимая головы, виновато заскулил. Смысла произнесенной фразы он не понял, но в интонации Васюни он услышал явный упрек.
       - Это кого он укусил? - насторожился старик.
       Васюня подумал и вкратце описал старику инцидент возле детской горки.
       - Не был бы я пьян, дядя Ваня, глядишь, как-то все иначе бы вышло, - закончил он свой рассказ. - Хотя... Вряд ли. Эти подростки мне сразу не понравились. Странные они какие-то. То ли нанюхались чего-то, то ли еще что...
       - Ну и молодежь пошла... - вздохнул старик. - А собаку свою ты не ругай. Она здесь не причем.
       - Да я и не ругаю, дядя Ваня. Так... бурчу, в общем, - Васюня виновато улыбнулся. После этого несколько времени молчали.
       - Откуда же ты деньги на водку берешь, сынок? - спросил старик.
       - А что деньги, дядя Ваня? - Васюня как-то безнадежно махнул рукой. - Разве это проблема!.. Нет, иногда мне и самому удивительно, - откуда? Но... Или я не в России-матушке живу, дядя Ваня?! Уж на что, на что, а на это дело у нас деньги всегда найдутся!..
       - Что есть, - то есть, - согласился старик. - На иного посмотришь: не то что пожрать, - закусить у него нечем! А вот бутылка на столе стоит! И, чаще всего, - не одна... Подожди, Игорь, договорю. Черт с ней, с водкой. Это понятно. Но я не понимаю, как ты вообще живешь? Летом я еще понимаю. Тепло, а значит, худо-бедно найдешь, где переночевать. Но зимой?! Как?! У нас же здесь отнюдь не Африка!
       - Как? Да вот так вот, дядя Ваня. Я же человек. А человек ко всему привыкает. Да знаете ли вы, дядя Ваня, что в сталинское время, зимой, на Колыме, лошади дохли уже на третий день! На третий!!! А человек, существо куда более слабое физически, годами жил! Если, конечно, хотел жить... Вот так вот и я. Живу. Ради чего, зачем, - не знаю. Не то что перспектив, даже и надежды у меня никакой нет. Иногда даже думаешь, - прекратить бы это все... Разом. Это будет так просто, у самых ресниц, клюнет клювик, ау, миражи! И не будет вас больше мучить ничем мой ни сон, мой ни жизнь, мой ни бред... (В. Соснора) Но... Живу. В конце концов, не все так плохо. Вон, у меня даже собака есть... Чудик!
       Альф мгновенно поднял голову, уставился на своего хозяина, забарабанил хвостом по полу. При этом он опять успел оглядеть стол, надеясь увидеть на нем бутылку с заветной багряной жидкостью. Но увы - стол был пуст... Ах, если бы он только мог говорить, Альф, если!
       - Вот видите, дядя Ваня, - сказал Васюня, почесывая Альфа за ухом. - Повозишься с ним, поговоришь, и вдруг понимаешь, что не так уж, черт возьми, все плохо... Ну, что тебе, что?
       Старик закурил, встал, прогулялся по комнатушке до двери и обратно, остановился.
       - Ты вот что, Игорь, - решительно сказал он. - Если тебе жить негде, поживи у меня. Подожди, я договорю. Я живу один. Старуха моя умерла. Давно уже... Дети выросли и разъехались. Тоже давно. Так что место найдется. И не только для тебя... - Старик указал головой на Альфа.
       - Жалеете, дядя Ваня, - Васюня слегка покраснел, опустил голову. - Не жалейте... Иначе потом пожалеете. Простите за дурной каламбур.
       - Может, и пожалею... - пожал плечами старик. - А может, и нет.
       - Да зачем вам это нужно, дядя Ваня? Зачем?!
       Старик ответил не сразу. Несколько раз он затянулся сигаретным дымом, обдумывая ответ, и лишь затем объяснил.
       - Понимаешь, Игорь... - сказал он. - Только ты не думай, что это из жалости. Хотя и не без этого. Я просто хочу дать тебе шанс. Бросить тот спасательный круг, о котором ты говорил. С условием - не пить, устроиться на работу. Словом, - начать новую жизнь... Понимаешь - новую жизнь! Хотя бы - попытаться! Глядишь, - и все наладится у тебя.
       - Вы что, дядя Ваня, - добрый волшебник? Или - Бог? - немного помолчав, спросил Васюня. - Бог из машины.
       - Это еще что такое?
       - Не важно, дядя Ваня. Впрочем... - Васюня помедлил и объяснил: - Бог из машины, - это такое понятие. В древнегреческих трагедиях, когда герои попадали в безвыходную ситуацию и на ход событий повлиять никак не могли, из-под сцены появлялся Бог. Который и решал все проблемы героев... Разруливал ситуацию, как это называется нынче. Но вы поймите, дядя Ваня, - так в жизни не бывает! Жизнь - одно, литература - совсем другое! У литературы совершенно другие законы. Нами, людьми, придуманные, нашими представлениями об этом мире рожденные. И то, что естественно для литературы, а шире, для искусства вообще, в жизни не проходит... А иногда, если пытаешься жить по-книжному, и вовсе к трагедиям приводит.
       - А вот я тебе докажу, что проходит! - неожиданно обозлился старик. - Еще как проходит! Ну?!
       Васюня помолчал, потом взглянул на Альфа:
       - А что, Чудик? Может, действительно, не все еще потеряно для нас с тобой?! А?! Может, попробуем, начнем новую жизнь?
       - Не может, - оборвал его старик, - а так и есть! Будет! Я так сказал, и, значит, - так оно и будет! И попробуй у меня только хоть раз выпить, Игорь! Я хоть и старик, но разок прилобанить еще в состоянии!
       В доказательство своих слов дядя Ваня продемонстрировал Васюне свой высохший и оплетенный крупными венами, но все еще внушительных размеров кулак.
       
                                               15

       Район городской окраины, куда старик повел Васюню утром, после окончания ночной смены, Альф знал плохо, поскольку нечасто они с Васюней сюда забредали. Уже ближе к окраине хорошо укатанный асфальт центральных городских улиц сменился разбитыми, давно нечинеными дорогами, когда же они миновали последнюю пятиэтажку, и вовсе пошла грунтовка, - пыльная, ухабистая, она огибала небольшое искусственное озеро, и выводила к некогда деревне, а ныне окраинному городскому району под названием Камышовка. Под лапами Альфа мягкая и мелкая пыль грунтовки тихо ахала, взрываясь пухлыми серыми облачками, и, когда Альф оглядывался назад, он ясно мог различить свой путь по медленно оседающим на дорогу пыльным облачкам.
       Пройдя грунтовкой мимо озера, запущенного, с темно-зеленными наростами тины у рыжеватых глинистых берегов, они вступили в первую улочку Камышовки, с деревенскими пятистенками по обе стороны, с редкими вкраплениями кирпичных домов. Таких улочек, мало чем отличных от деревенских, в Камышовке было всего лишь три или четыре, остальные в той или иной степени уже приобрели городской лоск. Город, некогда небольшой, как и все города пятиэтажной России за несколько десятков лет массового переселения крестьян в города непомерно разросся, незаметно поглотив то, что еще три десятка лет тому назад было отдаленной деревней. По другую сторону озера в Камышовку уже вклинились несколько построенных в советское время пятиэтажек и даже одно девятиэтажное здание, но там же свое успешное наступление приостановили, поскольку преградой на их пути встал целый отряд новостроек, состоящий из роскошных двух- и трехэтажных коттеджей, своеобразных памятников успешности новоявленных нуворишей (лучше бы - обелисков). Еще при первом же взгляде на эти новостройки Альфу вспомнился давешний сон, потому что приблизительно так выглядел тот, второй, загородный, дом его первого хозяина...
       Всю дорогу дядя Ваня оживленно говорил, рассказывал, перескакивая с пятого на десятое, - о себе, о своей жизни, и прежней, и нынешней. Прошлая его жизнь дядя Вани, в отличии от нынешней, окрашена была большей частью в розовые тона, все в ней было ладно и налажено; а вот с нынешней выходило несколько сложнее, и, касаясь ее, старик, как и ночью, неизбежно сбивался на политику, ругая всех и вся: правительство, местные власти, зарвавшихся барыг и бандитов, коим, по его мнению, место было известно где.
       - Уже совсем немного осталось, Игорь. А вот, кстати, и Геня идет, сосед мой и местная достопримечательность, - оборвал свой монолог дядя Ваня. - С утра - и трезвый... Странно.
       Навстречу им шел мужчина в яркой спортивной курточке и потертых джинсах. Высокий, худой и нескладный, вышагивал он неуклюжей, с выходом и подергиванием головы в такт каждому шагу, верблюжьей походкой. На лице Гени, вытянутом, сухом, с сильно оттянутым назад дегенеративным подбородком и, словно бы в противовес этому, значительно выпяченными вперед губами, была написана крайняя степень возбуждения.
       - Здрась, дядь Вань! - мимоходом поздоровался он, поравнявшись, и проскочил было мимо, но вдруг остановился и спросил:
       - А ты не с работы случайно, дядь Вань?
        - Угу.
       - А, так ты же ничего не знаешь! - обрадовался Геня. - Не знаешь ведь, дядь Вань? А? Не знаешь? Ну, скажи!
       - А что я должен знать?
       - Ё-моё, дядь Вань! - прямо-таки засиял Геня. - На нашей улице человека утром нашли, мертвого! Тетка Вера нашла. Вышла рано утром и нашла. То есть, не человека... Так, - бомжа. Ты бы видел, дядя Вань, - живого места нет! А калган - так это даже посмотреть страшно, что с ним сделали! Меня чуть не вывернуло, когда увидел это дело... Но ты опоздал, дядь Вань. Его уже увезли. А меня вот в ментовку вызвали... Вдруг видел там, или слышал что... Так я им и сказал, - здесь Геня прервался, и, помолчав, похвалился:
       - Представляешь, дядь Ваня, - всего за три дома от моего убили! А до твоего, получается, еще три... Так что я ближе. - Если и весь монолог Гени интонационно был окрашен в восторженные тона, то последняя его фраза и вовсе вышла сродни пустому детскому бахвальству, еще не ограниченному скорбным опытом жизни.
       - Чему же ты так радуешься, Геня? - спросил дядя Ваня. - Ведь человека - убили...
       - Так я же и говорю, не человека, - бомжа!
       - А бомж, по-твоему, и не человек вовсе?
       - Курица не птица, бомж - не человек! - сообщил Геня, покосившись на Васюню. - И, вообще, - пошел я. Некогда мне с тобой лясы точить.
       - Иди-иди... - сказал дядя Ваня и, не дожидаясь даже, когда Геня отойдет на приличное расстояние, с ожесточением сплюнул себе под ноги:
       - Человека убили, а ему - ровно спектакль посмотреть... Одно слово, - дурак! - Дядя Ваня еще раз сплюнул с ожесточением.
       Геня, расслышав слова старика, приостановился.
       - Ты чего ругаешься-то, дядь Вань? - спросил он. - Я тебе что плохого сделал, что бы ты меня дураком называл?
       - А кто же ты еще? - насупясь, ответил старик. - Дурак и есть!
       - Эх, твое счастье, дядь Вань, что ты старик! - посетовал Геня. - А то бы дал я тебе разок по шее!
       - А ты дай, дай! - Старик сильно покраснел.
       - Дал бы... Да нельзя, - пожаловался Геня. - Старость я, блин, уважаю!
       - Смотри, уважительный какой нашелся... - в тон Гене ответил дядя Ваня. - С каких же это пор ты такой уважительный стал, а, Геня?.. Что ж ты стариков своих так уважаешь? До синяков...
       - Тебе-то какое дело?
       - Такое!
       Некоторое время Геня молчал, сдерживаясь. С ненавистью посматривал и на старика и на Васюню, который при известии о смерти безызвестного бомжа побледнел, но затем, когда началась перебранка, пошел красными пятнами и стал беспокойно переминаться с ноги на ногу, бросая взгляды исподлобья то на старика, то на Геню.
       - Ну, погоди дядь Вань... - пообещал Геня. - Погоди! Хорошо ты устроился, старый ты козел, но будет и на нашей улице праздник! Вот придут наши, мы вам всем такое устроим! Такое!.. Вы у нас попляшете, черти!
       Альф, который все это время стоял чуть в стороне, внимательно глядя на крыши и верхние этажи нескольких коттеджей, видные над крышами деревенских домов, услышав угрозу в интонации Гени, очнулся и зарычал. Геня невольно отшатнулся, но тут же взял себя в руки.
       - Ишь ты, старый хрыч... Собаку где-то нашел. И еще этого... - Гена раздраженно ткнул пальцем в Васюню. - Хорошее ты себе знакомство заводишь на старости лет, дядь Вань!.. Вот погоди: Светка с Игорьком узнают, с кем ты водишься, - они тебе покажут! Еще заречешься, старый ты дурак!
       Старик, не отвечая, со спокойной усмешкой смотрел на оппонента. Геня медленно и выразительно сплюнул, таким образом выражая крайнюю степень своего презрения, затем повернулся, и пошел дальше.
       - Пошли, Игорь, - раздраженно буркнул дядя Ваня. - Не обращай внимания... Бывает. Честно говоря, сам дурак. Ведь сколько раз уже, вроде бы, зарекался не связываться с ним... Век живи, век учись, и все-равно урок не впрок. - Старик махнул рукой, и рассмеялся.
       Некоторое время они шли молча. Васюня явно переживал, хмурился, украдкой посматривал на старика, и, отводя взгляд, опять хмурился... Дядя Ваня закурил, и, хотя и шел он, посмеиваясь и все покачивая головой, но, судя по тому, что курил он, часто и глубоко затягиваясь, неожиданная перебранка, что бы он там ни говорил, пытаясь успокоить себя, свой досадный след на сердце оставила.
       - И что за человек этот Геня, я не пойму! - все-таки не выдержал дядя Ваня. - Вроде бы уже за сорок ему, а иной раз послушать - чистое дитё! И вроде бы обижаться на него грех, как на ребенка. А с другой стороны рассудить, - не поймешь, то ли он на самом деле такой, то ли просто прикидывается... С дурака-то, мол, какой спрос? Когда надо, Геня, он, знаешь, какой сообразительный? Ты вот, думаешь, Игорь, почему он дальше скандалить не стал? Он ведь скандалист на нашей улице известный... И не только на нашей... Его многие знают. От слов к делу он быстро переходит. В том случае, конечно, если соперник явно слабее.
       - Не знаю, дядя Ваня, - пряча взгляд, ответил Васюня.
       - Ну, а все-таки?
       - Так он же сказал, - подумав, предположил Васюня, - что стариков уважает.
       - Как же, - проворчал дядя Ваня, - уважает... Увидишь его отца или мать, - тогда поймешь, как он стариков уважает... Просто этот паразит знает моего зятя. И знает, что будет с ним, если он хоть пальцем меня тронет. Такая вот политика партии и правительства. И эту политику Геня хорошо разумеет.
       - Так ведь и большинство людей такие, дядя Ваня, - вздохнув, сказал Васюня. - Только силе подчиняются. В чем же тогда винить этого Геню?
       - Это ты верно сказал, Игорь, - согласился старик. - Но... Зло меня берет. если несправедливость вижу. Я ведь и смолоду таким был, Игорь. Всю жизнь не мог спокойно смотреть на всякие безобразия. И теперь не могу. Другой смолчит, плюнет, и все, а я нет, мне больше всех надо. В каждой бочке, словом, затычка. - Старик хохотнул, но как-то натянуто, всмотрелся в лицо Васюни. - Ты чего, приуныл, Игорь? Не бери в голову! Дураков на свете много, на всех внимание обращать, - это никаких нервов не хватит! Сейчас придем, я баньку протоплю, помоешься, отоспимся, а вечером сходим в гости к дочке моей, поговорим с Игорем. Это мой зять, вы, кстати, тезки. Магазины "Диана" знаешь? Много их по городу.
       - Видел, конечно.
       - Его... Я вот думаю, Игорь, на первое время тебя к нему пристроить. А чего? Если я попрошу, неужто он мне откажет? В конце концов, - тесть я ему или кто? А? Вот как ты думаешь, Игорь?
       Васюня развел руками.
       - Не откажет, - убежденно сказал старик. - Парень он что надо, хоть и из этих, новых. Честно говоря, не люблю я ихнего брата, но вот с зятем своим я бы в разведку пошел, без раздумий. Как бы это лучше, Игорь?.. Мужик он, понимаешь? Настоящий мужик. Каких почти и не осталось. Я ведь, Игорь, как насчет всего этого думаю... Как ты, говорить я не умею, но я тебе просто скажу, - мужиков настоящих в России почти  не осталось, отсюда и весь бардак в стране.
       Старик помолчал, и вдруг воскликнул:
       - Эх, Игорь, вернуть бы всех моих сверстников с того света, да молодости нам, да здоровья, тогда бы мы вам показали, как надо жить и работать!
       Старик взглянул на Васюню, ожидая слов согласия или, наоборот, возражения, но тот, похоже, думал о чем-то своем. Он только кивнул головой, обозначив таким образом ответ, а сам в это время напряженно вглядывался в группу стариков и старух, стоящих в конце улице, на которую они свернули.
       - Ладно, Игорь, потом все обсудим и решим, - сказал старик. - Мы, кстати, пришли.
       Дядя Ваня, предварительно тронув Васюню за рукав, остановился перед водяной колонкой, пообок от которой к низким, недавно покрашенным воротам вела узкая, любовно посыпанная мелким щебнем тропка. За воротами виднелся пустынный кусочек двора, отгороженный от сада и небольшого огородика аккуратным низким штакетником. В дальнем углу двора стоял небольшой сарай с двумя малыми окошками, и рядом будочка. За сараем и будочкой виднелся сад с яблонями и вишневыми и сливовыми деревцами. Вишен на ветках уже не было, но зато густо краснели и желтели на деревьях яблоки и сливы.
       - Вот это и есть мой дом, - сказал старик, с любовью глядя на свой дом, потом спохватился, и добавил с доброй улыбкой: - А теперь - и твой, Игорь. И не только твой, но и Чудика... Слушай, Игорь, а давай мы твою собаку как-то иначе назовем?! Ну, разве это кличка для такой собаки, - Чудик?
       - Да я не против... - отстранено улыбнулся Васюня, все так внимательно вглядываясь в группу стариков и старух. - Вот только как?
       - Придумаем, Игорь, придумаем! - Дядя Ваня перехватил взгляд Васюни, что-то сообразил, нахмурился.
       - Ну пошли, Игорь, - потянул он своего гостя за рукав. - Пошли.
       Они прошли во двор, остановились посредине. Сам дом стоял по левую сторону от ворот, за небольшим палисадником, засаженным сиренью и цветами. Этот дом, деревенская пятистенка, обшитая вагонкой, с небольшой застекленной верандой, как и большинство домов в этом районе, на фоне недалеких коттеджей выглядел неказисто, даже несмотря на то, что было видно, что хозяин, дядя Ваня, следит за ним, не запускает. Только старый шифер крыши, весь в малахитовых островках мха, окруженных пятнистыми черно-белыми разводами плесени, указывал, что дом уже старый, не один десяток лет ему, в остальном же он, как минимум, выглядел крепким, не на один десяток лет еще.
       Вообще, вот это соединение ухоженности и некоторой запущенности было характерно не только для дома дядя Вани, но и для всего двора и сада. Посыпанный гравием, тем же самым, что и тропка к воротам, дворик выглядел чистым, опрятным, но у штакетника торчала вездесущая травка, и лопушки, частью подрубленные и уже после этого подросшие вновь. Кусты малины, смородины и крыжовника в саду были аккуратно подстрижены и прорежены, но вот яблони и вишневые и сливовые деревца явно требовали вмешательства умелого садовника. Но вот что странно, - это хорошо заметное сочетание ухоженности и запущенности создавало ненавязчивое ощущение гармонии и уюта, которого так не хватало коттеджикам, красивым, быть может, внешне, но и только.
       Альф уже нетерпеливо перебирал лапами; ему не терпелось оббежать дворик вдоль и поперек, исследовать все здешние следы, все запахи. Главными для него, конечно же, были следы другой собаки... Или - собак. В случае обнаружения следов пребывания другой собаки, нужно было как можно скорее оставить свои метки, обозначив тем самым пусть даже и временные, но права на дворик. Альф подался вперед, потянул носом воздух, принюхиваясь, но никаких запахов, указывающих на присутствие другой собаки, не обнаружил. Это обнадежило его, хотя до конца и не успокоило; полностью спокойным он мог быть только после обследования новой для себя территории.
       Старик направился к крыльцу, Васюня остался стоять на месте, Альф подбежал к штакетнику, двинулся вдоль него. Неподалеку послышался легкий, едва слышный шум двигателя легкового автомобиля, у ворот затих. Васюня со стариком оглянулись.
       - Иномарка, по-моему, - сказал Васюня, глядя поверх низких ворот на крышу автомобиля.
       - Это дочка с зятем, - сказал дядя Ваня, глядя на часы. - Что-то рано они сегодня... А вообще, кстати.
       Васюня дернулся назад и беспомощно посмотрел на старика:
       - Может, я пойду, дядя Ваня?.. Или спрячусь.
       - Это еще зачем? - озадачился дядя Ваня.
       - А вдруг... - Васюня запнулся на слове, засуетился и заговорил быстро и сумбурно, обретя какое-то дикое косноязычие, ему несвойственное. - Этот... Геня да?.. говорил... Дядя Ваня, я лучше пойду.
       - Ты чего, Игорь?! Нашел кого слушать, - насупился дядя Ваня. - Я что - маленький?! Я еще из ума не выжил, имею право выбирать, - с кем мне знаться, а с кем нет. И, вообще, кто в доме хозяин, - я или они?
       - Я же не о себе пекусь, дядя Ваня, - ответил Васюня, обретя, наконец, способность к связанному выражению своих мыслей. - Я только неприятностей не хочу. Не себе, вам.
       - Ты это брось, Игорь, - приказал дядя Ваня и пошел к воротам. - Стой здесь...
       За воротами, плотоядно чмокнув резиновыми уплотнителями, негромко хлопнули двери автомобиля, затем отворилась калитка, в ней показались миниатюрная светловолосая женщина и высокий широкоплечий мужчина, с гладко зачесанными назад черными волосами. Одеты оба были в спортивные костюмы одинакового темно-синего цвета. Между ними, держась за руки родителей, стоял мальчонка лет шести, одетый в светло-коричневые брючки и белую футболку с грустным аппликационным медвежонком Вини-Пухом. Вини-Пух недоуменно пялился на горшочек в лапе; другой лапой он чесал затылок.
       - Деда! - Мальчик дернул руками, высвобождаясь из родительских рук, но, не рассчитал силы, дернул слишком сильно, качнулся и чуть не упал на коленки. Секунды две, наверное, он стоял на полусогнутых коленях, крутя ручонками и с трудом удерживая равновесие. Вини-Пух, пленник футболки, сунулся мордой в горшочек, и пребывал в таком положении до тех пор, пока мальчик не разогнулся; вместе с мальчиком прежнее положение принял и Вини-Пух, но - уже с новым, еще более грустным выражением на мордашке. Должно быть, медвежонок окончательно убедился в том, что горшочек с медом, - пуст.
       - Деда! - прокричал мальчишка на бегу. - А меня с тобой сегодня оставляют! Вот здорово, правда?!
       Старик, раскрывая объятия, пошел навстречу внуку. На полпути они встретились, старик подхватил внука на руки, закружил его, прижал к себе, потом поставил на землю, поймал его ручонку и, пожав ее, по- взрослому, сказал:
       - Здравствуй, Сережа. Как у нас дела?
       - А мне такой пистолет купили, деда, прямо как взаправдашний! Он даже стреляет пульками! А мы с тобой постреляем, деда? А еще мне... - новостей у мальчонки, видно, накопился целый ворох, и он был готов сыпать и сыпать ими без конца, но заметив Васюню и Альфа, он запнулся на полуслове, и воскликнул:
       - Ух, ты, какая собачка! А как ее зовут, деда? А с нею поиграть можно?
       - Почему же нельзя? - ответил дядя Ваня. - Конечно, можно... Если дядя Игорь разрешит... Ты вот у него спроси.
       Мальчик подбежал к Васюне и остановился перед ним, пытливо разглядывая его лицо.
       - Здравствуйте! - серьезно сказал он и уверенным движением, совсем, как взрослый, протянул ему ладошку. - Меня Сережа зовут.
       Васюня удивленно посмотрел на мальчика, на его протянутую для рукопожатия белую, по-детски еще пухловатую и чистую ручонку, и машинально протянул ему свою, - грязную, темную, узловатую... Движение задержал, помешкался, не зная, как и поступить, затем все-таки протянул ее. Мальчик с достоинством вложил свою ручонку в руку Васюни, пожал.
       - А вас как зовут? - спросил мальчик, глядя снизу вверх на Васюню.
       - Меня? - переспросил Васюня и отодвинулся от мальчика. - Меня - Васю... То есть, Игорем меня зовут.
       - Ой! Совсем как папу! - мальчик подшагнул к Васюне. Тот, в свою очередь, сильно покраснел, и опять попятился, стесняясь и вида своего, и не шибко привлекательного запаха... Но мальчику, казалось, - да и не только казалось! - никакого дела не было до того, что перед ним стоит бомж, человек из самых низов общества. Детству ведь, вообще, нет никакого дела до социальных различий между людьми... Как и, вообще, до любых других барьеров, отделяющих людей друг от друга.
       - А можно мне с вашей собачкой поиграть? - спросил мальчик, смело глядя на Васюню.
       - Можно... Конечно, если мама твоя не против. И папа. - Васюня несмело взглянул на родителей мальчика.
       - Мам! - обернулся к родителям мальчик. - Можно мне с собачкой поиграть?
       Женщина уже открыла было рот, что бы что-то ответить (скорее всего, отрицательно), но мужчина опередил ее:
       - Можно, сын!
       - Игорь! - с упреком в голосе воскликнула женщина.
       - Нормально все, Света, - спокойно сказал мужчина. - Пусть мужиком растет.
       - Ну, Игорь... - надула губы Светлана.
       - Успокойся, Света, все будет хорошо, - невозмутимо сказал Игорь. От него, вообще, веяло невозмутимостью и спокойствием, рожденными уверенностью в собственных силах.
       Они подошли к старику. Игорь пожал руку тестю, Светлана легко обняла отца и, поглядывая на сынишку, который уже направился к Альфу, сказала:
       - Пап, мы Сережку у тебя оставим до вечера? Нас на пикник позвали.
       - Ишо спрашивает, - ворчливо-шутовским тоном ответил дядя Ваня.
       - Ну, папа... А это, кстати, кто у тебя в гостях?
       - Потом объясню, дочка. Игорь, у меня к тебе дело есть, - сказал старик. - Отойдем-ка в сторонку.
       Старик с Игорем отошли к сараю, оба тут же закурили и начали о чем-то говорить. Говорили они тихо, - так, что даже отдельных слов разобрать было невозможно. Светлана в продолжение всего разговора посматривала то на отца с мужем, то на Васюню и сына.
       - А как его зовут? - спросил мальчик у Васюни, подойдя к Альфу. Альф глядел на мальчика, дружелюбно помахивая хвостом. Детей он любил, очень, потому что не чувствовал в них угрозы, какая исходила от взрослых людей. А главное, - Альф всегда ощущал свое сродство с ними.
       - Его? - переспросил Васюня. - Чудик...
       - Ну да! Какой же это Чудик! Он же на Альфа похож! Знаете, такой, из мультика инопланетянин?! Вы не смотрели? - Васюня отрицательно помотал головой. - А пускай он Альф будет, дядя Игорь?! Альф, он, знаете какой хороший...
       - Да я не против, - смущенно пожал плечами Васюня.
       - Теперь тебя Альф зовут, хорошо? - серьезно сказал мальчик, и, положив ручонку на голову Альфу, присел на корточки. Альф, услышав знакомое, незабытое, настоящее свое имя, которое связывало его с прошлым, сначала засвистел носом, таким образом выражая свою симпатию к мальчику, а затем и вовсе не выдержал, и лизнул его в щеку. Мальчик счастливо засмеялся, но женщина ойкнула.
        - Да вы не бойтесь, Светлана, - поспешил успокоить ее Васюня, смущенно и даже несколько пугливо улыбаясь. - Чудик очень спокойный пес.
       Светлана промолчала, но вся подобралась, готовая, судя по всему, мгновенно сорваться с места в случае опасности.
       - А ты лапу давать умеешь? - спросил мальчик у Альфа. - Альф, лай лапу!
       Альф, вспомнив далекие уроки своего детства и юности, мгновенно протянул мальчику лапу. Мальчик пожал ее и тут же восторженно прокричал матери:
       - Мама, а он ученый!
       Тем временем вернулись после недолгих переговоров дядя Ваня с зятем.
       - Все нормально, Игорь, - с радостной улыбкой сообщил старик. - Я же тебе говорил!
       Так Васюня и Альф заново обрели дом. И не только дом, но и, каждый, свое настоящее имя.

                                               16

       Только в одиннадцатом часу ночи Васюня с Альфом собрались, наконец, домой, хотя обычно с работы возвращались они много раньше. Впрочем, их вины в этом не было, - так уж получилось, что рабочий день Васюни по воле случая и директора магазина сместился в ночь. Вечером, перед самым закрытием магазина, когда в атмосфере уже витал обычный для этого времени дух расслабленности, рожденный предчувствием близких уюта и неги домашнего очага, неожиданно пришла машина с товаром. Ее ожидали в лучшем случае к утру следующего дня, и, вполне понятно, что вся магазиная обслуга была возмущена решением директора разгрузить машину, не дожидаясь завтрашнего утра. Но возмущались, как это обычно бывает, всё больше шепотом и в кулуарах; делать-то было нечего, - остались... Последняя коробка с консервами была перенесена в складское помещение магазина из черной поместительной утробы автофургона, когда солнце давно уже уступило свое место луне, а ранние осенние сумерки сменились потемками, и только багровая полоса заката в просветах между пятиэтажками еще напоминали о том, что совсем недавно был день со всеми его заботами и тяготами.
       Но и после разгрузки фургона Альф с Васюней домой отправились не сразу, а прежде пошли провожать продавщицу этого магазина, Аллу, женщину одного, приблизительно, с Васюней возраста, (предлог был благовидным - помочь поднести сумки). Но и на этом дело не кончилось: по приглашению Аллы они зашли попить чаю в ее двухкомнатную квартиру, уютную, милую, наполненную всякими интересными вещами и запахами. Альфа, правда, Васюня дальше порога не пустил, хотя Алла была не против, но и того, что сумел рассмотреть Альф в дверных проемах двух раздельных комнат, хватило, что бы проникнуться симпатией и к этой квартире, и к ее хозяйке.
       Главное, конечно, большие мягкие игрушки, каких было полно в доме первого хозяина Альфа, особенно в комнатах детей. Так, в зальной комнате квартиры Аллы, в одном из кресел по-хозяйски развалился здоровенный плюшевый медведь, а в углу дивана дремал рыжий львенок, не очень-то и похожий на настоящего, но зато с умилительный мордашкой. В другой комнате, спальной, Альф увидел на кровати длиннорукого мохнатого обезьяна с плутоватой мордашкой, в компании маленькой белой собачки, которая живо напомнила Альфа ту визгливую, но симпатичную болонку, что жила неподалеку от их последнего с Васюней прибежища.
       Кроме мягких игрушек в квартире Аллы было много и других безделушек, из тех, какими любят украшать свой быт одинокие женщины, но именно зверушки заинтересовали Альфа больше всего. Ведь все предметы, чем-то или чем-либо сходные с теми, из прошлой жизни, памятными и дорогими, всегда напоминали ему первый дом. Так было и сегодня. За одним только, но главным исключением, - обычные тоска и горечь по утраченному раю, которые приходили вместе с воспоминаниями, почему-то терзали душу Альфа сегодня не слишком сильно. И, даже больше того, не было ее, тоски, а была только грусть, - мягкая, светлая, удобная. Альф, конечно же, не знал, в чем различие между грусть и тоской, как не знал, вообще, что это такое, - грусть и тоска, но чувство, которое он испытал в этот раз, было именно грустью, не больше. Должно быть, дело было в том, что всё, буквально всё, изменилось в жизни Альфа после встречи Васюни со стариком, и эта, новая жизнь, куда более привлекательная, чем длительное бездомное существование, подарила ему надежду, которая, в свою очередь, пригасила вечное сожаление об утраченном рае, и желание вернуть его... Или вернуться туда самому.
       А встреча со стариком, действительно, изменила и быт Альфа с Васюней, и сам способ их существования, изменила разительно. Вместо прежнего быта, - а вернее, полного отсутствия его, - у Васюни и Альфа появился настоящий быт, - пусть и простенький, без особых изысков, но зато крепкий, налаженный, надежный. Утром Васюня в сопровождении Альфа уходил на работу в магазин (зять старика взял его в один из своих магазинов подсобным рабочим), вечером возвращался с работы. Дальше следовал незатейливый ужин, и до самых сумерек Васюня со стариком возились по хозяйству, и под немудреную эту, в сущности, крестьянскую работу, беседовали... Как беседовали и после, когда ранние сумерки загоняли их в дом, где Альф ложился подле ног старика и Васюни, и задремывал под неспешный разговор своих хозяев. Хозяев, - потому что и дядю Ваню Альф признал за хозяина, это было своего рода благодарностью за изменения в жизни, связанные, - а это Альф понимал очень хорошо, - именно с ним.
       На вид дядя Ваня казался обыкновенным, заурядным даже стариком. И, тем не менее, для Альфа и Васюни он сделал столько, что, если бы Альф умел говорить (все-таки, как не хватало порой Альфу этого умения, и как досадовал он иногда, что не может выразить все, что чувствует... а чувствовал он много, очень много; пожалуй, что и не всякому из человеков дано было чувствовать столько, сколько чувствовал Альф), скорее всего, назвал бы он дядю Ваню добрым волшебником из сказки. Ведь этот, ничем, как будто бы, непримечательный старик, самым невероятным образом сумел сделать сказку - былью. Без всяких заклинаний и магических пасов он превратил прежнее существование Васюни в настоящую жизнь... А вместе с жизнью Васюни сделал такой же и его, Альфа, существование. Даже в той полудреме, в какую погружался Альф под ежевечерние беседы дяди Вани с Васюней, он чувствовал благодарность к старику, и, просыпаясь, выражал это чувство преданным взглядом на него, приправленным тихим посвистыванием и постукиванием хвоста о пол. Дядя Ваня улыбался ему в ответ, и Альф, положив голову на вытянутые лапы, снова погружался в приятную полудрему, чувствуя несказанное счастье... Да наверное, это и было счастьем, - просто лежать у ног хозяина и просто дремать.
       Но нет! - Альфу, все-таки, больше нравились беседы старика и Васюни на свежем воздухе. Движение было основой жизни Альфа, а в саду или во дворе, в отличие от дома, можно было двигаться куда и как захочется, а при большом желании, так и просто носиться безостановочно. Но еще больше Альфу нравилось, когда к старику приходил его внук, Сережа, - тот самый мальчик, что вернул Альфу его настоящее имя. Вообще, с детьми Альфу всегда было куда интереснее, чем со взрослыми людьми; ему нравилась их непосредственность и вечная готовность к игре, какую и сам Альф, как и все животные, вне зависимости от возраста, всегда выказывал.
       Играли Альф с Сережей по-разному. Случалось, Альф катал Сережу на себе, как маленькая, но вполне справная лошадка, или искал брошенную слабой детской ручонкой палку, - причем, даже зная, где она, Альф частенько хитрил, встревожено искал ее в стороне, чтобы тем самым доставить удовольствие маленькому симпатичному человечку. А иногда Альф с Сережей просто сидели рядышком, и просто смотрели на мир вокруг, смотрели с тем любопытством, какое очень редко видел Альф в глазах взрослых людей, но какое всегда находил в глазах и выражении лица Сережи. Ведь его, Сережу, как и всех детей, еще не научили воспринимать жизнь всерьез, и она, эта жизнь, была для него только игрой... Ах, если бы она была такой всегда!
       Словом, не жизнь теперь была у Альфа, а сказка! Всего каких-то две недели прошло после встречи Васюни с дядей Ваней, а насколько, все-таки, изменилось всё. Именно - всё. Все эти две недели Васюня не пил (а для него, при всей кажущейся смехотворности, срок это был немалый), и Альф только-только начал привыкать к новому Васюне, - впрочем, и не Васюне уже, поскольку в этой, новой, жизни звали его прежним именем, Игорем Петровичем Солодовниковым. Правда, магазинские как-то уж очень быстро прозвали его Игорюней, но с этим, видно, уже ничего нельзя было поделать. Видимо, существовало в выражении лица и манере поведения Игоря Петровича нечто очень безобидное, детское, что и заставляло всех людей прибавлять к его имени это ласковое, с оттенком снисходительности окончание.
       Но вот что интересно, - никто из новых знакомых Игорюни, похоже, даже и не подозревал, что за этим именем скрывается недавний городской бомж, вечно пьяненький и жалкий изгой, которого каждый из них хотя бы раз, да видел на городских улицах; видел - но не замечал... Вернее, - старался не замечать. Прежний Васюня, выброшенный судьбой даже не на обочину, а в канаву жизни, был очень далек от них. Тем хотя бы, что принадлежал он к другой, изнаночной стороне жизни, которой все они сторонились, - чисто инстинктивно, как сторонится любой из человеков грязных и омерзительных сторон жизни, но не только потому, что это неприятно или, скажем, служит невольным упреком, но и потому еще, что это напоминает о каверзных причудах судьбы, от которых никто и никогда не был и не будет застрахован... Особенно, - в России.
       Да и сам Альф мало напоминал теперь ту бездомную, с грязной, давно не стриженной шерстью собаку, какой он был всего лишь две недели назад. Вечером того же дня, памятного, Альфа хорошо вымыли и постригли, неумело, правда, клочками, и стоило только ему просохнуть, как внешне он превратился в прежнего Альфа. Но главные, внутренние, изменения происходили в Альфе постепенно. Ежедневная сытость и уверенность в сытости завтрашней понемногу вытравили в его глазах голодный блеск, а знание, что отныне у него есть дом, вложили в его движения ту уверенность, какой нет у бродячих собак.
       Альф сразу же полюбил свой новый дом. В этом маленьком, в две комнаты и пять окон, домике на городской окраине, пусть и не похожем на тот, прежний, Альфа всегда ожидала немудреная похлебка, пусть и в старой и неказистой, но зато своей миске. Но главное, у него снова появился свой постоянный угол, - кусочек прихожей с положенным на пол старым половичком. В первые дни половичок сильно отдавал застарелой пылью и даже плесенью, но теперь, по прошествии двух недель, он приобрел запах самого Альфа, - запах взрослой, хорошо ухоженной собаки.
       Все время, пока Васюня с Аллой пили чай в кухне, Альф лежал в прихожей, на толстенном ворсистом коврике, и для развлечения исследовал все запахи в квартирке. Пахло здесь хорошо, вся квартира была наполнена непривычными ароматами. Сладковатые, пряные, они дразнили обоняние Альфа, и случались мгновения, когда он, отделив особенно интересный запах от других, уже готов был вскочить, что бы найти его источник, но... Это был чужой дом, а Альф был воспитанной собакой.
       Кроме этого, обыденного, в общем-то, занятия, Альф подглядывал за Васюней и Аллой, прислушивался к их голосам, и разглядывал кухонный стол, накрытый, чем Бог послал. А Он много чего послал в тот вечер (даже удивительно, с чего бы это Он так расщедрился?), но главным для Альфа, честно говоря, было то, что среди прочих вкусностей, на столе имелась бутылка с вином. Фигурная, в форме кубка, она мало напоминала те бутылки, которые покупал Васюня, но внутреннее чутье сразу же подсказало Альфу, что это вино. Правда, как ни уговаривала Алла своего гостя выпить хотя бы рюмочку, за более близкое знакомство, тот ушел в глухой отказ, честно объяснив свое нежелание пить проблемами с алкоголем. Так и осталась она нетронутой, эта бутылка вина, но зато чаю, под разговоры, было выпито много. Солировал в разговоре Васюня, Алла только вставляла короткие реплики, да еще часто смеялась, как-то по особенному поглядывая на своего гостя.
       А вот сам Альф от вина бы не отказался, - только предложи ему! Если честно, Альф даже напомнил о себе обиженным посвистыванием, надеясь, что Васюня поймет... Васюня понял, еще как понял; он строго прикрикнул на Альфа. Да и Алла поняла, но по-своему, - она принесла Альфу ломтики колбасы на тарелочке. Колбаса, конечно, была вкусная, но разве она шла хоть в какое сравнение с вином?.. Вообще, странно, но если Васюня воздержание от спиртного переносил без особого труда (во всяком случае, внешне каких-либо мучений, вызванных долгим воздержанием, в его поведении заметно не было), то Альфу подобное стоило куда больших усилий. Память о том чудесном состоянии, в которое он погружался после вылаканной консервной банки вина, обычной тары (а лучше - двух! нет - трех... четырех...), все еще жила в нем. Часто, очень часто в течении этих двух недель Альфа посещало желание снова налакаться этой волшебной жидкости, что бы время спустя ощутить приятную легкость во всем теле, а следом провалиться в забытье... Но - но. Васюня не пил, а самому Альфу взять вина было негде.
       Чаепитие в квартире Аллы растянулось надолго, и, когда Альф с Васюней вышли на улицу, что бы направиться домой, была уже ночь. И тишина были и покой на этой ночной улице, нарушаемые редкими машинами да частыми одинокими шагами Васюни, звучание которых ничем уже не напоминало тот звуковой почерк, что был характерен для шагов прежнего Васюни. Вновь обретенное человеческое достоинство, казалось, оставило в недавнем прошлом тот груз, который наливал его ноги невидимой постороннему человеку тяжестью, заставляя даже не приволакивать их, а словно на гуттаперчевой резинке за собой подтягивать. Теперь по улицам города Васюня шагал не то что бы легко и свободно, но все-таки достаточно уверенно переставляя ноги. Шел он так и сегодня, - словно и не было за его плечами длинного и нелегкого дня, словно и не разгружал он еще несколько часов назад автофургон. И только запах пота, чистого рабочего пота, терпкий, сладковатый, с деликатной кислинкой, вяжущий воздух вокруг Васюни в привлекательное для Альфа ароматное облачко, напоминал о несколько часов назад законченной разгрузке бакалеи.
       Альф бежал, держась ноги Васюни, играючи, с оттенком легкого флирта со своим собственным телом перебирая лапами; ему было уютно и удобно в этом, словно бы заново обретенном после не одной уже помывки теле. Чистая остриженная шерсть, чистая настолько, что он чувствовал каждый волосочек ее в отдельности, колыхалась вокруг тела невесомым облачком, и облачко это, казалось, несло в себе тело Альфа, а лапами асфальта он касался скорее по привычке, нежели по необходимости, и даже передняя лапа его, покалеченная в схватке с бультеръером, почти не напоминала о себе в этот вечер уколами острой пронзительной боли, как это бывало раньше.
       Центральные улицы города, хорошо освещенные, остались позади. Альф с Васюней свернули на перекрестке направо и вышли на последнюю перед озером улицу, плохо освещенную. Впрочем, на улице было достаточно светло и без фонарей. Полная, в роскошной бархатной дымке луна, висела высоко в ночном небе чуть позади Альфа и Васюни, и две легких тени плескались перед ними на пепельном асфальте, словно пробуя дорогу перед своими хозяевами, на прочность. Где-то совсем недалеко от них, за два, а может, и за три дома, зазвучала негромкая, но хорошо слышная в тишине мелодия.
       Нехитрый, на нескольких минорных аккордах построенный гитарный перебор, с неожиданно сложной партией саксофона, которую исполнитель вел с рискованной долей игривого кокетства, рожденного осознанием если не полной, то почти полной власти над инструментом, разбудил в душе Альфа смешанное ощущение печали и радости. Альф, вообще, был очень отзывчив на музыку, эти звуки, собранные вместе из хаоса в последовательные и логичные фразы, были понятны ему куда лучше, чем человеческая речь. Когда же на мелодию наложился негромкий хрипловатый мужской баритон, что-то трудное подступило к горлу Альфа, мешая дышать. Певец пел на языке чужом, неизвестном Альфу, но ведь ему, Альфу, слова человеческого языка и не были нужны, он понимал только интонацию человеческого голоса.
       Певец пел о расставании, и в голоса его слышалась печаль прощания с прошлым, но и в тоже время, кроме печали, в голосе певца слышалась надежда, что будущее, близкое, неизведанное, кроме всего прочего, принесет с собою и новую радость, а значит и счастье, пусть мгновенное, пусть неуловимое почти, но счастье, и знанием этого, должно быть, и объяснялся тот легкий оттенок надежды в голосе певца, которого нечуткое человеческое ухо вряд ли смогло бы отделить от печали, но который Альф слышал очень хорошо.
       На бегу Альф взглянул на Васюню, пытаясь понять по выражению его лица, слышит ли он музыку, а если слышит, то слушает ли? Но Васюня, похоже, музыку не то, что не слушал, но и не слышал вообще; он шел и думал о чем-то своем. Во всяком случае, на лице его хранилось отстраненное выражение, характерное для лица каждого человека, когда думает он о чем-то глубоко личном, совершенно не замечая, что происходит вокруг него.
       Вообще, как заметил Альф, это отстраненное выражение задумчивости было характерно для лица Васюни все последние дни. И не только задумчивости, но и... томления, что ли... точно Васюня то ли ожидал что-то, то ли страшился чего-то... непонятно. Но почему Васюня был задумчив этой ночью, Альф решительно не понимал. Ведь сегодня была такая ночь, с такой луной и таким глубоким, звездным, чистым небом, какого, как казалось Альфу, он никогда в своей жизни раньше не видел. Почему Васюня не замечал всей этой красоты?! Нет, Альф положительно не понимал своего хозяина... Альф опустил голову, удивляясь и этому, и тому, что музыка, эта чудесная музыка, звучащая в унисон с его собственным настроением, на Васюню не производит никакого впечатления.
       Песня закончилась, а следом зазвучала другая, но, хотя пел ее тот же самый певец, новая песня никак не отозвалась в душе Альфа. Теперь Альф просто бежал рядом с Васюней, вбирая в себя всю прелесть и очарование этой ночи. Он уже забыл о песне, он жил теперь одним лишь ожиданием скорого, рукой подать, счастья домашнего очага, негромкой беседы двух своих хозяев, которую они, несомненно, заведут после возвращения Васюни домой, и под которую, словно под колыбельную, он, Альф, уснет, уснет на своем половичке, уснет, чтобы проснуться утром, свежим, бодрым и готовым для радостей и печалей нового дня.
       Альф с Васюней подошли к очередной и последней на их пути пятиэтажке, дальше начиналась грунтовка, ведущая вкруг озера, на противоположном берегу которого светились огни Камышовки. Щедрая россыпь огней в районе коттеджей резко обрывалась на границе с районом домов деревенских, словно бы отсеченная невидимым тесаком, и над собственно Камышовкой царила тьма. Убогий свет нескольких уличных фонарей да еще маленьких окон, видных в разрывах между деревьями в садах, лишь подчеркивал этот контраст... Даже ночь, и та, всевластная, не могла скрыть разрыва между богатством и бедностью, - дистанции куда более непреодолимой, чем, скажем, расстояние между двумя точками в пространстве.
       Последняя пятиэтажка стояла торцом к озеру. Из окон первого этажа на асфальт размытыми квадратами падал неяркий свет, из раскрытых форточек слышался приглушенный звук включенных телевизоров; всю длину дома Васюня с Альфом прошли, словно в частоколе различных звуков. Как только они миновали последний подъезд, из-за угла дома...

                                               17
       Четыре человека неслышными тенями скользнули из-за угла дома и двинулись наперерез Васюне и Альфу. Внезапность ли их появления, печально ли памятный запах жженных банных веников, едва уловимая вонь которого возникла в воздухе вместе с появлением незнакомцев, нечто ли другое встревожило Альфа, но только он мгновенно насторожился, и, внезапно обретя всю тяжесть своего немаленького тела, еще секунду назад такого легкого, почти воздушного, глухо рыкнул и замер, подозрительно глядя на всю четверку. Васюня (а весь он был где-то там, в своем собственном мире, невидимом и неощутимом, но таком же реальном, как и мир внешний) движение Альфа уловил, и, в свою очередь, замер на полушаге, занеся поднятую ногу, словно над пропастью.
       - Он это! - услышал Альф звонкий мальчишеский голос. - Он! Я же вам говорил, пацаны! Вон, и кабыздох с ним! Чё, не видите, что ли?
       Альф услышал, что Васюня звучно сглотнул слюну, и шагнул назад, раз, другой, распространяя вокруг себя липкий запах страха. Альф отступил вместе с Васюней, предварительно, правда, сделав шажок вперед, что бы закрыть своим телом хозяина. В отличие от Васюни, Альф четверки не испугался, он ясно видел, что это всего лишь подростки, - те самые, из подвала, одного из которых он укусил две недели назад, свидетельством чего белела марлевая повязка на руке крайнего справа из четверки. Ни один из этих подростков еще не обладал силой взрослого человека, а значит, и не был особенно опасен. Правда, все вместе они составляли купную силу, но даже и с четверыми Альф справился бы, пусть и не запросто, но. Ведь он, Альф, был очень крупной и сильной собакой, к тому же, предки его были некогда выведены людьми именно для того, что бы защищать одних человеков от других, и умение это было заложено в Альфе на генетическом уровне.
       - А ты, Васек, молоток, в натуре, - сказал другой подросток. - Точно он. Только хрен узнаешь. Зашифровался, как Штирлиц, и думает, что соскочил... А ну, стой, бомжара!!!
       В голосах что первого, что второго из подростков явственно слышалась угроза. Альф мгновенно изготовился, собрал тело для прыжка, выбрав для первой атаки самого крупного, а, значит, и самого сильного из этой компании подростка, но и тут же мышцы расслабил, и, по-прежнему глухо рыча и припадая к земле, снова стал отступать вместе с Васюней.
       Будь это взрослые люди, а не подростки, Альф бросился бы на защиту Васюни без раздумий, и уже, быть может, гнал бы их перед собой, рыча и кусая. Но ведь это были всего лишь подростки, почти дети! Те дети, любовь к которым, чувство куда более сильное и глубокое, чем даже служение людям, - в Альфе тоже было заложена на генетическом уровне. Единственное, что могло заставить Альфа броситься на подростков, - это приказ хозяина, и потому все теперь зависело от Васюни... Но тот молчал, продолжая пятиться. И вместе с ним, низко рыча и закрывая своим телом хозяина, отступал Альф.
       - Стоять! - приказал один из четверки, выдвигаясь вперед. - Как тебя там... Лучше стой, урод, а то хуже будет!
       Все четверо вошли в рассеянный свет окна зальной комнаты на первом этаже. Там, похоже, гуляли. Из настежь распахнутой форточки доносилось мирное звяканье ложек, громкая речь и громкий же смех. В ту же секунду, когда подросток выкрикнул последнюю фразу, зазвучала громкая танцевальная музыка, разом перекрыв звуки застолья.
       - Ребята, вам что нужно? Я же не виноват... - дрожащим голосом спросил Васюня, продолжая отступать. Липкий зловонный запах страха, исходящий от него, усилился. Судя по последней фразе, Васюня узнал подростков... А те ничего ему не ответили, только прибавили шаг.
       - Ребята, вам что, деньги нужны? - спросил Васюня, тоже ускоряя движение.
       - Пацаны, а может, бабки с него стрясем, и хрен с ним? А? - спросил один из подростков; в голосе его Альф разобрал надежду и страх.
       - На хрен нам твои деньги? - гундосым голосом, растягивая слова, как жеванная магнитофонная лента, ответил Васюне один из подростков. - Мы бесплатно работаем. Это... Как его... Общество от таких, как ты, очищаем.
       - Зачищаем, - поправил его другой подросток.
       - Ага, - подтвердил гундосый. - Чтобы нормальным людям дышалось легче. Понял, ты, говно?
       - Он не говно, - возразил ему все тот же подросток, хорошо поставленным голосом отличника и пай-мальчика. - Совсем не говно. Он прореха на лице человечества, как Плюшкин у Гоголя. Помните, как в учебнике по литературе написано? И как Светлана Васильевна говорила? Разве таким место среди нормальных людей?
       - Успокойся, Рустик, - ответил ему гундосый. - В школе маменькиным сыночком прикидывайся. Все, пацаны, поехали.
       С этими словами подросток вытащил из кармана что-то, и быстро надел на голову, вместо лица явив маску поросенка. Не мешкая, проделали эту операцию и все остальные. Призрачный свет луны, кроме маски поросенка, освещал теперь еще и забавные мордашки медвежонка, тигренка и лисенка, придавая внезапной картине фантастичность ночного кошмара.
       - Узнаешь?! - поросенок засмеялся и утрированно захрюкал. - Хрю-хрю, болван! Это рожа твоя!
       Остальные зверушки подхватили начинание поросенка, завыли, заревели, всяк на свой лад изображая голоса зверей, в которых обратились по собственной воле... Или которыми были всегда?
       - О, Господи! - прошептал Васюня, и застыл каменным истуканом. В глубине двора, где они очутились в результате отступления, было темно, и только свет луны освещал его, но и этого света оказалось достаточно Альфу для того, чтобы заметить, как изменился, потеряв все живые краски, цвет лица Васюни. И без того обычно серая, нездорово серая кожа Васюни, стала пепельной. Альф обернулся к подросткам... Еще мгновение, и он уже бросился бы на ближайшего подростка, но, как и минутой ранее, все та же, предательская в это решительное мгновение сила любви к детям, заставила Альфа остановить движение. Он только коротко и глухо пролаял, дернулся вперед, обозначив нападение, и стал отступать следом за Васюней, который, после секундной заминки, снова пришел в движение.
       - Ого! - засмеялся лисенок, впрочем, отодвигаясь и пряча за спиной забинтованную руку. - Ты свое тоже получишь, кабыздох... Будешь знать, как кусаться!
       - Заткнись, - прервал его медвежонок. - И вообще, кончайте куражиться. Попалимся. Поехали, мужики, в темпе, времени мало. Серега, - кабыздох твой!
       Все еще нерешительно, словно преодолевая в себе что-то, подростки снова пошли на них, доставая из карманов какие-то незнакомые Альфу предметы. Васюня все пятился и пятился. Альф, отступая, рычал, стараясь держать Васюню за своей спиной.
       Предметы эти были разнообразные и незнакомые Альфу. Но все они, невеликих размеров, казались Альфу неопасными. Ну что, например, можно было сделать плоской металлической коробочкой с двумя небольшими усиками?.. Остальные предметы Альф рассмотреть не успел, потому что главное опасение у него вызвал предмет, который вытащил из кармана тигренок. Это были два коротких, в человеческий локоть, металлических прутка, соединенных между собой короткой цепью. В это же мгновение, словно подтверждая опасение Альфа, подросток перехватил один из прутьев за самый кончик, ловким и почти незаметным движением руки раскрутил второй. Подобием самолетного пропеллера замерцала палочка перед ним, и отчаянно загудел потревоженный воздух. Альф тотчас прянул назад. Подросток быстро прокрутил палочку, и, каким-то хитрым и неуловимым движением уведя ее под мышку, прижал рукой к телу. И тут же, выставив вперед левую руку и левую же ногу, коротко, как-то по-кошачьи, взвыл.
       - Ну, ты, Серега, прямо Брюс Ли, в натуре! - похвалил его гундосый. - Быстрей, мужики!
       Подростки надвигались на Васюню и Альфа неравным полукольцом, сжимая его вокруг них по мере продвижения вперед. И с каждым шагом двигались они все быстрее и быстрее, но все же недостаточно быстро для того, что бы настичь Васюню и Альфа. Когда один из подростков вырывался вперед остальных, Альф, глухо рыкнув и клацнув клыками, бросался вперед и тут же прыгал назад. Это сдерживало подростков, но ненадолго, - они, отступив на два-три шага, тут же бросались вперед с большей скоростью, словно бы стараясь компенсировать таким образом потерянное пространство. В последний раз Альф прыгнул уже по-настоящему, как приказывал ему инстинкт, ударил мордой и грудью поросенка, ближнего из всех зверушек, но кусать его не стал. Поросенок упал, Альф отпрыгнул назад.
       - Все, я кончаю этого кабыздоха! - вскрикнул гундосый поросенок, вскакивая на ноги. И, не дожидаясь остальных, шагнул вперед, зачем-то поднимая и вытягивая на ходу правую руку, с зажатым в ней невеликих размеров предметом.
       Сбоку просвистел раскрученный умелой рукой тигренка металлический прут, но и Альф умело ушел из-под удара, и в то же самое мгновение снова прыгнул на поросенка. Только в воздухе, в прыжке уже, вспомнил Альф, где он видел подобный предмет, но было уже слишком поздно. Альф увидел, что руку подростка удлинила оранжевая вспышка, и в мгновенном свете ее привиделся Альфу темный подъезд и падающее тело первого хозяина, движение из темного угла и свой прыжок... Как и тогда, Альф вывернулся в воздухе, как и тогда, нашел он какую-то невидимую опору в нем, зыбком, и даже успел пригнуть голову, укрывая ее от страшной металлической пчелы, которая, несомненно, сейчас должна была пронестись рядом... Вот только не было никакой пчелы, - лишь оглушительно хлопнул выстрел пистолета. Но пистолета, - газового.
       Совершенно невероятным образом время уплотнилось до физической осязаемости. Альф явственно, как если бы прошлое, всего лишь на миг, но сместилось в настоящее, услышал запах пороха; но наваждение это длилось всего лишь долю мгновения. Затем запах пороха обернулся звучным и сильным запахом чеснока, тоже знакомого Альфу, но уже по другому, совсем недавнему эпизоду прошлого, а потом, почти без паузы, коротким, но сильным тычком, прямо в раскрытую пасть, уже готовую сомкнуться в укусе, хлестнуло освобожденным жаром выстрела газового пистолета.
       Альф, еще не понимая, как это опасно, глотнул жаркий, наполненный чесноком и еще чем-то, неизвестным и непонятным ему, воздух. Легкие его словно взорвались, горло и пасть омертвели, из глаз рванули слезы... По инерции Альф все-таки долетел до подростка, толкнулся об него лапами и грянулся о землю, захлебываясь в слезах и густой вязкой слюне. Но еще до приземления боль и ужас подчинили себе все инстинкты Альфа, собрали всё его тело в тугой пружинистый комок мускулов, и, едва коснувшись земли лапами, Альф рванул сначала в сторону, а потом, круто, так, что затрещали позвонки, забрал назад и помчался, - прочь... От этих подростков, от этой непонятной штуковины в руке гундосого поросенка, против которой он, при всей его природной силе и ловкости, был бессилен.
       Альф мчался, не то что Васюню, - себя не помня; сердце, которое секунду назад стало всем телом, уменьшилось до своих прежних размеров, а затем, обстучав грудную клетку заячьей дробью, провалилось в лапы, сильными и частыми толчками ускоряя бег. Вся пасть Альфа была заполнена горькой и едкой слюной, обожженные легкие с трудом принимали воздух, а из глаз, застилая все вокруг, безостановочно текли слезы. Все вокруг него качалось в расплывчатой и жаркой мути.
       - Люди! - услышал Альф далеко позади себя крик Васюни, - крик, в котором уже не было ничего человеческого, а был только животный ужас. И дальше надсаживался Васюня, что-то неразборчивое и бессмысленное уже выкрикивал на одной, высокой и призывной ноте... Затем крик сорвался, чтобы больше - не возобновиться.
       Услышав первый крик Васюни, Альф притормозил, но лишь на мгновение, в которое вместились уже не одна, а две отчетливые и контрастные картинки. На одной был подъезд и застывшее в падении тело первого хозяина Альфа; на другой - подростки и Васюня... Эти картинки выскакивали из памяти, наслаиваясь друг на друга с немыслимой частотой; в реальном времени длилось все это мгновение, но в другом, внутреннем, времени Альфа, это тянулось целую вечность. Которой, казалось, не будет конца... Но вот всё замерло, картинки, померцав, наложились друг на друга. Теперь подъезд оказался заполнен подростками, и куда-то исчезло тело первого хозяина Альфа, а вместо него, на полу появилось распростертое тело Васюни. Всевластный ужас, противиться которому Альф был не в силах, целиком заполнил все существо его. Он подпрыгнул и помчался в ночь, преследуемый по пятам страшным видением.

                                               18

       ...Васюня лежал в высокой и густой траве, на боку, с подогнутыми и подтянутыми к животу ногами, и с неестественно вывернутой к небу головой, положенной на согнутую в локте руку. Глаза его были закрыты. В свете полной луны обычно нездорово-серая кожа лица Васюни отсвечивала холодным серебром рыбьей чешуи. Альф подшагнул еще ближе, вытянул голову и замер, вглядываясь в удивительно спокойное, как во сне, лицо хозяина.
       Мирная, детская, калачиком, поза, в которой покоился Васюня, и, в особенности, подобием подушки подсунутая под голову рука, подарили Альфу надежду, что ничего страшного не случилось, что все это, - и подростки, и собственное паническое бегство, и жуткие крики Васюни, - ему только привиделось. Привиделось в кошмарном сне, одном из тех, что, бывало, не давали покоя Альфу в ночи полнолуния. А ведь сегодня и была такая ночь, с мучительной полной луной в небе, присутствие которой Альф чувствовал, даже не видя ее, и, стало быть, все что нужно было ему в эту минуту, - это дотерпеть, дождаться окончательного пробуждения, что бы затем, стряхнув с себя остатки кошмара, убедиться в том, что Васюня просто заснул, прямо на земле, как это не раз случалось с ним прежде, когда им обоим негде было ночевать...
       Под влиянием спасительной догадки Альф возбужденно взвизгнул, подшагнул к Васюне, но тут же, остановленный страхом, смолк, и снова замер подобием изваяния, уже прямо над телом хозяина. Одни только глаза жили в Альфе в эту минуту, внимательно, настороженно, но в тоже время с надеждой изучал он лицо Васюни, пытаясь найти в нем признаки жизни. Стоял Альф долго, колеблясь и все оттягивая и оттягивая тот страшный в своей неизбежности миг, когда нужно будет наклониться и лизнуть лицо Васюни языком, что бы разбудить его.
       Сколько бы времени стоял Альф без движения, неизвестно, но вдруг ему показалось, что Васюня легко дрогнул... Или почудилось? Движение тела было едва заметным, почти неуловимым, и не успел еще Альф среагировать на него, как рядом пронеслось что-то незримое, схожее с легким дуновением ветерка, на какую-то долю мгновения наполнив душу Альфа всепоглощающей радостью и умиротворением. Ничего даже близко похожего на эти радость и умиротворение Альф в своей жизни никогда раньше не испытывал, интенсивность их была такова, что Альф на время - или безвременье? - исчез из этого мира, и стал частицей чего-то целого, одного на всех... Но длилось это, увы, всего лишь не мгновение даже, а долю его, почти неуловимую, и Альф, так ничего и не успев сообразить, вскинул голову, но ничего, кроме неба, высокого и чистого звездного неба с желтоватой луной над крышей пятиэтажки он не увидел. Радость и умиротворенность сменились прежним страхом.
       Альф опустил голову, потянулся и лизнул лицо Васюни, надеясь, - все еще надеясь! - встретить привычное, отзывчивое и ласковое тепло мягкой и слегка шершавой кожи, но вместо этого под языком оказались холод и упругость. Голова Васюни от этого, казалось бы, легкого прикосновения дрогнула, качнулась на согнутой в локте руке, как мячик на неровной поверхности в последнем равновесии, и мягко ткнулась в землю лицом, обнажив на голом безволосом затылке глубокую, с уже подпекшейся по краям черной кровью дыру. В тоже самое страшное в своей окончательности мгновение Альф прянул назад, отпрыгнул, раз, другой, и замер, глядя на то, что враз и окончательно объяснило ему всё.
       Васюня был мертв. И виноват в этом был только он, Альф, и больше никто. Он снова, как и двумя годами ранее, в подъезде, не смог защитить главного из всех человеков - хозяина. Хотя, и в первом и во втором случае, защита хозяина, пусть даже и ценой собственной жизни, была обязанностью Альфа. И даже больше того - долгом. Ведь, собственно, для этого и появился, и жил в этом мире Альф, - что бы верой и правдой служить одному-единственному человеку на Земле, - своему хозяину... Как жили, живут и будут жить в этом мире сотни других собак, породистых и беспородных.
       Все еще не веря самому себе, отказываясь верить, Альф подошел к Васюне и лег рядом. Тело Васюни уже остывало, оно медленно, но верно вбирало в себя холод сентябрьской ночи, и смертный холод тела чувствовался даже сквозь одежду. Повинуясь какому-то импульсу, Альф прижался к Васюне, желая даже не согреть его, а отдать ему избыточное тепло собственного тела. Ему верилось, что это тепло, быть может, вернет хозяина к жизни, и если это произойдет, то так и станут они жить с Васюней дальше, деля тепло одного, - на двоих... Лежал Альф долго, чувствуя, как остывает тело хозяина.
       Всё было кончено. Время шло, и осознание необратимости произошедшего понемногу овладевало Альфом. Но нет, - не всё! Альф еще лежал, прижимаясь к Васюне, пытаясь согреть его, и вернуть тем самым к жизни, но сознание Альфа уже зажило своей собственной, отдельной жизнью. Все плохое и недоброе, не столько природой, сколько самими же людьми вложенное в процессе воспитания десятков, а то и сотен предков Альфа, проснулось в нем.
       Еще оставались - подростки. Маленькие, глупые, бессердечные подростки. Это они были виновны в том, что Альф снова, и теперь уже, наверное, навсегда, остался без хозяина. А зачем она была нужна Альфу, эта жизнь без хозяина, бессмысленная и бесцельная? Глухое и злобное чувство мести вспыхнуло в душе Альфа, и в одно мгновение выжгло все остальные чувства. Даже боль утраты полностью исчезла из его души.
       Убийцу своего первого хозяина Альф не запомнил. И встреться он ему где-либо, Альф наверняка бы не узнал его. Более того, - произойди только их встреча по прихоти судьбы, и пожелай только убийца погладить Альфа по голове, скорее всего, Альф охотно отозвался бы на ласку, с радостью подставив голову под его руку, - как он это делал всегда, когда к нему прикасались люди. Но с подростками дело обстояло иначе. Подростков Альф запомнил очень хорошо. Настолько хорошо, что узнал бы их даже в полной темноте, по запаху, общему для них запаху жженных банных веников, который ни с каким из других запахов Альф не спутал бы никогда и ни при каких условиях. Но даже и запах не нужен был Альфу, что бы отыскать подростков в этом большом и людном городе, потому что он, Альф, еще не забыл последнее их с Васюней пристанище перед встречей с дядей Ваней, - подвал пятиэтажки на другом конце города.
       Решение пришло к Альфу, пришло само по себе. Да, ему надо было найти подростков. С тем, что будет потом, когда он найдет их, все было ясно. Повинуясь чувству мести, Альф вскочил, отбежал на несколько десятков метров, уже весь там, во дворе ничем не примечательной пятиэтажки, в подвальной комнате которой, неуютной, холодной, сырой, было проведено столько ночей, и вдруг застыл на месте.
       Ему нужно было проститься с Васюней. Ведь он еще не знал, вернется ли он сюда, в этот проклятый двор... Альф вернулся назад, к Васюне, и встал над ним, в последний раз, быть может, глядя на это скрюченное знаком вопроса тело, которое, казалось, взывало к небу, - за что?!..
       Альф оторвал глаза от Васюни и поднял голову к небу. Небо было сиренево-черным, звездным, высокая луна, выпукло-желтоватая, плавала в накидке туманной дымки. Вдруг луна начала оживать, очертания лунных пятен дрогнули и смазались, принимая памятные по двухлетней давности прошлому очертания, и сложились в насмешливую ухмылку. В ту же секунду голосовые связки Альфа натянулись, словно струны, а легкие сжались перед последним и сильным вдохом. Еще немного, и он бы, запрокинув голову, завыл, - страшно, надсадно, по-волчьи, - но властное чувство мести оказалось в эту минуту сильнее даже боли и тоски. Клацнув клыками, Альф захлопнул пасть, опустил голову, краешком глаза глянул на Васюню, как уже на что-то чужое, не имеющего ничего общего с его жизнью, и сначала медленно, а затем все убыстряя и убыстряя движение, побежал через двор.
       В домах уже спали, редко где светились окна, на самой улице было пустынно. Альф миновал два дома, но так никого не встретил. Только добежав до самого крайнего подъезда третьей пятиэтажки, Альф услышал негромкие людские голоса, хорошо слышные в ночной тишине. Он остановился и прислушался, пытаясь определить, откуда они доносятся, потом, определив направление, поднял голову. На четвертом этаже, на соседних балконах, стояли двое. Курили, лениво беседуя. Красные, еле видные в темноте точки сигарет изредка ярко вспыхивали, выхватывая из темноты зловещие в красном свете мужские лица.
       - Ну, а ты чего не спишь?
       - Да не спится что-то, Женька... Ты ничего не слышал?
       - А что такое?
       - Да вроде бы, кричал кто-то...
       - Когда это?
       - Да вот, совсем недавно. С час назад. А может, и меньше того. Я уже засыпать начал... Моя дура в милицию звонить хотела. Трубку даже сняла... Пришлось показать, кто в доме хозяин.
       - Правильно сделал, - одобрил второй. - Я тоже слышал, но... Неприятностей потом не оберешься. На фиг мне лишние проблемы?.. Вот так позвонишь, а потом к тебе придут. И ладно бы, если менты...
       Наверху помолчали.
       - Вот и я о том же... - сказал, наконец, первый. - Ну и времечко! Всего боишься...
       - А чего ты хотел? - в голосе второго послышалось ехидство. - За что боролись, на то и напоролись! Ты же первый и кричал, - свобода, блин, демократия... Забыл? Ну, и как она тебе, эта демократия?
       - Прекрати... - попросил первый. - И без тебя тошно.
       - Да ладно, Женька, без обиды...
       Наверху снова замолчали, теперь уже надолго.
       Некоторое время Альф глядел наверх, томясь от внезапно охватившей его зависти к этим людям. Даже чувство мести, огромное, бывшее еще минуту назад все существом его, ушло куда-то на задний план. В который уже раз за свою жизнь Альф жалел о том, что не умеет говорить. Не умеет выражать свои мысли и чувства этими неподвластными и лишь отчасти понятными ему звуками, в которых, как он смутно чувствовал всегда, была заключена огромная сила... Быть может, - самая главная в этом мире. Но эта сила, к сожалению, Альфу была неподвластна, ведь он был всего лишь собакой. Хорошей, породистой, умной, и даже - если только можно так говорить о животном - интеллигентной собакой... но и только. Он много и глубоко чувствовал, Альф, но, в отличии от людей, выразить словами хотя бы самую малую толику своих душевных переживаний ему было не дано. Людям, даже самым ничтожным из них, было легче, чем Альфу. Ведь при желании или большой нужде они всегда могли найти собеседника, пусть даже и случайного, и в разговоре с ним поделиться своей болью, и избавиться таким способом от нее.
       Один из мужчин на балконе затянулся в последний раз и бросил окурок вниз. Прочертив ночной воздух неярким пунктиром, окурок полетел к земле крошечным подобием метеора, и брызнул искрами об асфальт. Альф проследил за полетом окурка, снова поднял голову. Он видел только наполовину срезанные балконными перилами тела на фоне темных окон. Да еще, время от времени лицо одного из мужчин, того, что все еще курил, подсвечивалось короткими вспышками раскуриваемой сигареты. Альф опустил внезапно отяжелевшую голову и закрыл жаркие и неизвестно почему мокрые глаза. Вновь показалось ему, что все это сон, пусть кошмарный, но всего лишь сон, и все, что нужно сейчас, - это дотерпеть, дотянуть до счастливого мига пробуждения, после которого, быть может, даже и воспоминаний о недавно перенесенном ужасе не останется.
       Альф открыл глаза, поднял голову. Затуманенный взгляд его наткнулся на луну. Господи, как же она была похожа на ту луну, что висела в небе той страшной ночью, когда Альф лишился своего первого хозяина! Вновь, как и тогда, и как несколько минут назад, что-то неуловимо дрогнуло и смазалось на поверхности луны, а затем, померцав, туманные пятна на ней сложились в равнодушную и одновременно жестокую ухмылку...
       Она снова смеялась над ним, луна! Над его, Альфа, бедами, и над его жизнью! С трудом удерживая тело неожиданно ломкими и немощными лапами, Альф с усилием запрокинул голову, и завыл, вкладывая в этот вой всю тоску свою, и горечь, и боль. Вой, поначалу слабый, хрипловатый, низкий, больше похожий на отрывистое взлаивание, нарастал, с каждой секундой обретая полную силу и мощь. Голосовые связки Альфа, более привычные к низкому рыку и лаю, натужно вибрировали в последнем напряжении, но Альф выл почти безостановочно, не обращая внимания ни на саднящую боль в горле, ни на безжалостную и жестокую боль в груди, где билось его усталое сердце.
       - Вот ведь чертова шавка! - ругнулись наверху. - А ну, пошла отсюда, пошла! Развели тут, понимаешь...
       - Что, тоже демократы виноваты?
       - Иди к черту, Женька!.. Жаль, ружье далеко, а то бы вдарил из обоих стволов... Ты докурил?
       - Докурил...
       - Ну, тогда я пошел... Мне завтра вставать рано.


                                               ***

К оглавлению

На главную
Hosted by uCoz