Фарит Гареев

                                                       "Риф"

                                       "Всё будет хорошо, всё кончится печально."
                                               Е. Шварц "Обыкновенное чудо"

                                       "Но любовь, - какое слово!"
                                               Х. Кортасар "Игра в классики"

       - Ну, что же, - сказала женщина, откладывая в сторону подписанное директором предприятия и начальником цеха заявление о приеме на работу. - Ваши документы, пожалуйста.
       Риф протянул сложенные стопочкой паспорт, военный билет, трудовую и удостоверение сварщика пятого разряда. Что должно было последовать дальше, он знал слишком хорошо, и потому, когда женщина, перелистнув пару страниц трудовой, подняла на него глаза, полные испуга, недоумения и заинтересованности одновременно, он почти не удивился. И взгляд женщины встретил спокойно, как само собой разумеющееся. Даже улыбнулся, как бы извиняясь за причиненное неудобство... И даже плечами слегка пожал, - мол, что поделаешь... так получилось, - чего в любой иной ситуации не позволил бы себе никогда. Но в эту минуту надо было держаться. Во что бы то ни стало - держаться.
       Всякий раз, когда дело доходило до трудовой книжки, Риф встречал именно такие взгляды кадровиков. Разница заключалась только в интенсивности выраженных во взгляде эмоций; сами же эмоции практически всегда оставались неизменными. Испуг. Недоумение. Интерес. Чего-то меньше, чего-то больше, но именно они.
       Женщина качнула головой, но сказать - ничего не сказала. И снова склонилась над трудовой. На этот раз книжицу, пухлую, потрепанную, женщина изучала много дольше, внимательно вглядываясь в каждую страницу. Когда же снова подняла голову и уставилась на Рифа, во взгляде ее было больше недоумения, нежели испуга.
       - Да уж, - сказала она, - трудовая у вас...
       - ...посильнее, чем "Фауст" Гете будет? - закончил за нее Риф давно заготовленной фразой.
       - Что?
       - Я говорю, - моя трудовая посильнее, чем "Фауст" Гете будет, - он усмехнулся.
       - И вы еще можете шутить?! В вашем-то положении? - недоумение в глазах женщины усилилось. - Не понимаю...
       Риф улыбнулся, опять пожал плечами, и склонил голову, пряча взгляд.

                                       *        *        *

       Но и кадровиков предприятий, куда приходил устраиваться на работу Риф, понять было можно. Были у них веские причины для тревоги и недоумения. Вернее, - причина. Одна. Еще и после первой своей отсидки столкнулся он именно с таким отношением к себе, разве что не столь явно выраженным. И времена тогда были другие, и ходка только первая. Что предполагало возможность исправления оступившегося человека... Но времена изменились. А вместе с ними изменилось всё. Буквально. Третий свой срок Риф получил еще в советские времена, а на свободу вышел уже в другой стране, с иной идеологической оснасткой... Вернее, - полным отсутствием ее.
       Никому теперь не было дела до судьбы человека (хотя с высоких трибун говорилось о приоритете личности над обществом). Впрочем, оно и раньше судьба человека мало кого заботила по-настоящему, но тогда, в имперские времена с их коммунистической идеологией, действовали установки иные, материалистические на первый взгляд, но на поверку - идеалистические. Одна из них гласила, что природой заложенную генетическую программу человека общество может подкорректировать. Как минимум, - предоставить человеку шанс на исправление. Как максимум - заставить его.
       Вера в возможность полной перековки личности обществом, конечно же, была смешна, но какие-то плоды, как ты ни относись к ней, все-таки приносила. Теперь же, после крушения империи, а вместе с нею всех ее составных, в том числе идеологии, даже этого не было впомине. Каждый всяк за себя, и сам себе режиссер. Жизнь - джунгли, хочешь выжить, - крутись как можешь. А если слаб - уходи, держать не будем.
       Но стоило ли осуждать кадровиков за подобное отношение к Рифу? Ведь теперь таких отсидок у него было три, общим сроком в тринадцать лет. Человек с таким прошлым и у обычного обывателя вызывает вполне понятную опаску, не то, что у кадровика. Работа которого в том и заключается, что бы на первом же этапе отсекать людей, не внушающих доверия. А какое доверие может вызвать уголовник-рецидивист у нормального человека?
       Тринадцать лет, с двадцати одного до тридцати пяти, с небольшим перерывом между первыми двумя и третьим, последним, приговорами суда... Тринадцать лет жизни, тринадцать самых лучших лет, когда все его сверстники обустраивали личную жизнь, обзаводились семьями, учились, карабкались по социальной лестнице, - словом, закладывали, кто как мог, фундамент под дальнейшее свое существование, Риф провел за лагерным забором, в каком-то фантастическом, потустороннем мире, где действовали отличные от обычных человеческих правила и законы. Напоминанием о чем служили эти записи в трудовой книжке, тело, покрытое татуировками... И не только они.
       Тринадцать лет, проведенных там, в том месте, о котором простые обыватели не то что говорить, но даже и думать страшатся, конечно же, оставили не только внешний, но и внутренний отпечаток на Рифе, не могли не оставить. Почти пятнадцатилетнее пребывание за лагерным забором не полностью пусть, но все-таки изменило и образ его мышления, и весь духовный облик, и взгляды на этот не самый лучший из миров... Тавро оставило. Выжечь которое было невозможно, при всем желании. Ни во внешнем, ни во внутреннем мирах.
       В чем-то это помогало Рифу, в чем-то - мешало. Как мешало, скажем, при устройстве на работу, или же, наоборот, помогало, в критических уличных ситуациях, когда один только взгляд его лагерный, наработанный, и еще умение говорить на цветастом уголовном арго давали ему такую фору перед противником или противниками, что частенько конфликтная ситуация разрешалась еще на первой стадии, не переходя в собственно конфликт.
       Изменили Рифа эти тринадцать лет несвободы, изменили практически полностью. Мало что оставалось в нем от того простого и наивного деревенского паренька из обычной крестьянской семьи, каким он попал на зону. Но одно свойство характера, базовое, пожалуй, сохранилось в нем без изменений. Одно. Обостренное чувство несправедливости. В сущности, несправедливость, в любой ее форме, была и оставалась для Рифа главным раздражителем в этой жизни. Именно реакция на несправедливость портила ему жизнь, не оставляя ни шанса на то, что бы приспособиться к условиям предложенной игры. И она же, собственно, привела его на скамью подсудимых в первый раз.

                                       *        *        *

       Жизнь начиналась, как у всех. Во всяком случае, ничего плохого начало ее не предвещало. Обычная крестьянская семья, многодетная (Риф был шестым, последним, ребенком в семье), школа, затем - служба в армии, возвращение в родную деревню и работа в колхозе, неясные мысли о переезде в город, куда устремились в то время все его сверстники. Полгода спустя после демобилизации он женился, на девушке, с которой встречался еще до армейской службы, потом родился сын.... Словом, все было, как у всех. Не хуже и не лучше. Накатанной колеей обещала стать жизнь. По которой кати и кати, без остановок, до самого погоста... Но.
       Поворотным моментом в судьбе Рифа стала случайная, хотя и небеспричинная драка в сельском клубе. За которую он и получил свой первый срок. Не смог он отвернуться там, где другие отвернулись, полез защищать честь девушки, малознакомой. Эта драка потому была случайной, что в клубе он тогда оказался именно что случайно, поскольку, как человек женатый, давно уже перестал посещать местный очаг культуры. Но в тот роковой вечер, на беду свою, забрел он туда вместе с приятелем, за компанию, слегка подшофе (как раз по случаю возвращения приятеля из армии они и выпили).
       Умение драться в Рифе было заложено природой. Невеликих размеров, был он крепок, увертлив, стремителен. Но кроме этого умения тою же природой в нем было заложено еще и более важное в уличной драке умение, - умение не отступать и не сдаваться. Даже в том случае, если противников много больше и разборка с ними грозит немалыми последствиями в плане побоев. В той драке, которой следствием стал первый срок, противников было двое; справиться с ними для Рифа труда не составляло. Что, собственно, и произошло. Вот только не рассчитал он силы... А кто же ее рассчитывает, когда все решают инстинкт и реакция, а времени на размышление нет? И больше того, время, потраченное на размышление, грозит поражением?
       Срок ему дали небольшой, три года. И, если призадуматься, этот, первый приговор, мало что должен был изменить в судьбе Рифа. В конце концов, - иль не в России живем? Где от сумы да от тюрьмы, как известно... Вот то-то и оно. Но и тут в дело опять вмешался случай. Противопоставить которому он снова ничего не смог.
       На зоне вел себя Риф примерно. Настолько, что должен был освободиться досрочно. В то время ему еще было что терять. Жену и сына. Главное - сына. При каждом воспоминании о котором теплело в груди. И ради которого стоило - терпеть. К тому же, Риф принадлежал тогда к той многочисленной лагерной прослойке, представителей которой на зоне блатные презрительно кличут - мужик. Лагерная модель общества полностью копировала общепринятое социальное обустройство, даже в том, что именно мужики, то есть, народ, были фундаментом ее, на котором базировались другие, менее многочисленные лагерные касты. Но, как и на свободе, именно последние, немногочисленные, правили балом и музыку заказывали.
       Выходить из своей социальной группы желания у Рифа не было. И не возникало. Будущее свое он связывал отнюдь не с криминальным миром. Поскольку видел он еще, хотел видеть, другое свое будущее, - обычное будущее рядового советского гражданина. Единственная ошибка, допущенная им в начале жизни, не должна была стать основанием для того, что бы махнуть на свою судьбу рукой, и пуститься во все тяжкие. Как не было и стремления хоть в чем-то походить на блатных, малосимпатичных хозяев лагерной жизни.
       И свернула бы она, эта жизнь, единственная и тем только ценная, скорее всего, на ту дорогу, какая виделась Рифу в мечтах о свободе, - освобождение, и обычная жизнь рядового обывателя, другой не надо, - если бы за три месяца до окончания срока, досрочного, не пришло письмо от жены. Очередное. Но, в отличие от прежних писем, написанное совсем в иной тональности.
       Уже первый слова, вернее, обращение к нему, заставили насторожиться Рифа. "Здравствуй, Риф!" - таким обращением начинала обычно свои письма первая его жена. Или же, еще, вместо имени употребляла одно из уменьшительных, ласкательных прозвищ, какие обычно приняты у влюбленных. В этом же, последнем письме от жены, имя его стояло на первом месте, и почему-то уже это, незначительное, на первый взгляд, изменение, заставило насторожиться Рифа. Он хорошо помнил, как сдавило тогда грудь от тревожного предчувствия, как пусто стало враз, и зябко. И помнил, что сразу же после прочтения первой фразы он неизвестно почему отставил письмо в сторону, что бы закурить, хотя подобного с ним раньше никогда не случалось; наоборот, письма жены он прочитывал в один присест, глотал взахлеб. И закуривал он почему-то очень долго, ломал спички, словно бы неосознанно оттягивая момент крушения всех своих надежд, это Риф тоже помнил очень хорошо.
       Впрочем, насчет предчувствия Риф мог ошибаться. Вполне возможно, что  тревога, охватившая его в тот момент, была дорисована впоследствии памятью. А если и не дорисована, то усилена многократно. Или, еще, это можно было бы объяснить тем, что... Впрочем, много что можно было бы сказать по этому поводу, но как бы там ни было, а только предчувствие не обмануло Рифа. Интуиция вообще редко когда обманывала его. Другое дело. что редко когда он прислушивался к внутреннему голосу. Что, впрочем, было обоснованно.
       В письме жена сообщила Рифу, что выходит замуж. Без объяснений... Именно это письмо, если разобраться, а не сама отсидка, стало поворотным пунктом в судьбе Рифа.
       Вечером того же дня Риф напился. С чем, с чем, а со спиртным на зоне проблем не было; при желании там разве что черта лысого нельзя было достать, несмотря на строгий режим. Тем же вечером случилась вторая драка, - жестокая, лагерная, с применением подручных средств и "иного холодного оружия", как было записано в протоколе.
       Риф получил второй срок, на это раз уже в пять лет. Даже и не выйдя на свободу... На лагерном языке это называлось - раскрутиться.
       После этого жизнь для Рифа утратила всякий смысл. Был он парнем простым, с несложными понятиями и мыслями о жизни, о ее смысле. А смысл ее - о чем он, впрочем, мало задумывался - заключался в том, что бы все было как у всех. Семья, дом, дети, работа... Весь опыт предков, простых крестьян, заложенный в его генах, и строгое родительское воспитание, подсказывали ему это. Иного способа жизни он просто не знал. И, находясь в замкнутом мире несвободы, узнать просто не мог. Этим, собственно, и объясняется то, что Риф примкнул к блатным, чей способ жизни он наблюдал каждый день. Способ этот был наиболее выигрышным в условиях лагерной жизни. К тому же, свою роль сыграл и тот романтический флер, каким извечно окружено это малочисленное, но весьма жизнеспособное сообщество.
       В свой мир блатные Рифа приняли. Должно быть, в этом сыграли свою роль природные ум, храбрость и склонность к риску, присущие ему. Качества эти ценятся на зоне. Собственно, блатные к Рифу с уважением относились и раньше. С душком фраер, говорили они, хотя и баклан. Понемногу, понемногу он начал сдвигаться к этой лагерной прослойке, подниматься по лагерной иерархической лестнице... И вскоре стал своим среди чужих. Тогда-то он и прошел свои настоящие лагерные университеты. И тогда же появились на его теле татуировки, своеобразный диплом об успешном окончании обучения.
       Впрочем, путь на самые верха уголовной иерархии был закрыт для Рифа изначально, и причиной тому служило вовсе не его происхождение, скажем (к тому времени традиции российского криминалитета ушли в прошлое, и преемственность поколений, своеобразное потомственное дворянство, уже не ценилась в рядах блатных так, как это было прежде, а значит, путь наверх был открыт для всех и каждого), или же что-то другое, а все та же основная черта его характера, - неприятие несправедливости. А ее, несправедливости, и здесь хватало с избытком, хотя расхожий миф говорил о прямо противоположном. Как и во всяком сообществе, в криминальном мире во главе угла стояла вовсе не справедливость, а целесообразность. Проще говоря, что было выгодно, то и справедливо. Разница между принятым в нормальном обществе законом и законами криминального мира заключалась только в скорости их отправления; уголовники, не скованные наручниками закона, суд вершили и приговоры приводили в исполнение невпример скорее, чем общество. В остальном же больших различий между этими мирами не было. Риф со своей повышенной жаждой справедливости мог только приспособиться к законам криминалитета, но принять их полностью - нет.
       Выйдя на свободу, - а вышел он уже другим, обозленным на весь белый свет, - Риф повел тот образ жизни, которому научен был за пять лет второго срока. Надежда вернуть жену и сына оставила его еще на зоне. В чем немаловажную роль сыграла обида на жену. То есть, надежда-то оставалась, но вот обида за свою похеренную не без ее помощи жизнь была слишком сильна. Даже и в том случае, если бы жена пошла на попятную, Риф вряд ли сошелся бы с нею вновь. Гордости ему было не занимать.
       В деревню свою он уже не вернулся. Устроился на работу в соседнем городке, но только для отвода глаз (за тунеядство в советские времена можно было получить срок, тем более, человеку с такой биографией, как у него; за такими и надзор был особый), нашел необремененную особыми моральными устоями женщину... Зажил, словом. На поверхности одной жизнью, под покровом - совсем другой.
       Третий срок Риф получил за подлом магазина. Правда, был тогда шанс благополучно соскочить, поскольку прямых улик против него не было, только косвенные, но раскололся подельник Рифа, пойманный сыскарями на нехитрый крючок, на какие они, вообще, великие мастаки. Две настоящих кражи, ну, и плюс несколько других, паровозиком прицепленных, дабы у ментов было меньше висяков... Срок.
       После третьей ходки Риф превратился в того, кто и в обиходе и на официальном языке называется - рецидивист. Скорее всего, от четвертой ходки его отделял только случай. Жизнь на свободе после освобождения он повел прежнюю. Разве что, стал принимать большее участие в разборках. Какой-никакой, а вес и репутация в криминальном мире у Рифа к тому времени были, и право голоса на толковищах, часто - решающего, он имел.
       Вышел Риф на свободу в тот момент, когда рухнула империя, и пошел самый первый, и самый жестокий передел так называемой социалистической собственности. Разборки следовали за разборками, куски народной собственности делились с такой жестокостью, что и уголовники, люди, привычные к насилию, не могли взять в толк, что происходит. Но волну беспредела они сдержать пытались. Уголовники, в отличии от новичков, качков-спортсменов, очень хорошо знали, к чему приводит полная анархия, и что порядок, пусть даже и жестокий, должен существовать.
       Словом, если исходить из того, как все складывалось, новый срок был не за горами. Или же - смерть в одной из разборок. Веревочка, она вьется, вьется, да обрывается, какой бы длинной не казалась. Так бы она и сложилась, дальнейшая судьба Рифа, скорее всего. Катилась бы жизнь по накатанной колее, но увы, не той, о какой мечталось когда-то давно, или же оборвалась бы, прерванная пулей, если бы не появление Таисии, Таи, Тайки... Имя это таяло на губах, на вздохе застывало и медленно потом растворялось во всем теле, оставляя сладкую горечь в сердце. Ворочалось в груди что-то незнакомое, непривычное, нежное, не то что при взгляде на нее, но даже и при воспоминании о ней... О ней, первой и настоящей любви в жизни Рифа. О которой, как он понял потом, мечтал он всю жизнь. И не только мечтал, но и предчувствовал ее появление. Иначе откуда же в его жизни было эта вечное ожидание чего-то неведомого, скрытого за одним из поворотов судьбы?

                                       *        *        *

       - Да... - недоуменно качнула головой женщина. Она собрала в стопочку документы Рифа, подержала в руках, с некоторой опаской, затем положила на стол, и взяла в руки заявление о приеме на работу.
        - Даже удивительно, что заявление ваше подписали... Но если уж подписали, тогда делать нечего.
       Риф смолчал. Женщина выждала и, бросив опасливый взгляд на пальцы Рифа, синие от наколок, продолжила:
       - Понимаете, к нам вообще очень трудно устроиться на работу. А уж с такой трудовой и такой биографией, как у вас... - она покачала головой, показывая этим жестом, что даже и не знает, что и добавить к сказанному.
       Но удивительного в том, что заявление о приеме на работу подписали без вопросов, ничего не было. Хотя на это, экспортное предприятие, действительно было очень трудно устроиться. Во всяком случае, вот так просто, с улицы, никого на работу здесь не брали. Только высокая протекция могла помочь. Да и то - не всякая. Или же, еще, - немалый первоначальный взнос, тайком переданный кому надо. Вот именно протекция и помогла Рифу. Причем, протекция того, кто на уголовном арго, прочно вошедшем в российский новояз, называется - смотрящий. Хоть и отошел Риф от криминального мира, уже три года как отошел, полностью, связи с этим миром у него тем не менее оставались. И сгодились.
       Но объяснять что-либо женщине не хотелось. Не только потому, что афишировать подобные вещи не стоило, но и потому, что против его правил это было. Объяснить, - значило унизиться. Уже три года Риф жил на свободе, и больше того, жил, полностью отойдя от всего, что было связано с его недавним прошлым, но все-таки жил он, руководствуясь привычками и правилами, приобретенными на зоне. Главный постулат гласил: "Не верь, не бойся, не проси". Все остальные правила были всего лишь производными от этой аксиомы. Ими он и руководствовался, и в мыслях своих, и в действиях. Тем более, что теперь, после распада империи, и на свободе правили законы, мало чем отличные от лагерных.
       - Ну, что ж... - женщина помолчала, раздумывая. - Желаю вам удачи... Поймите, я не против, но... Как-то непривычно. - Она опять покачала головой. - Все-таки удивительно.
       - Я понимаю... - Риф тронул пальцами густые свои, уже с проседью усы, пригладил. - До свидания. Спасибо.
       Он вышел из кабинета, и, ускоряясь, зашагал длинным затемненным коридором к выходу. Выйдя из здания управления, Риф остановился на крыльце, и поспешно закурил.
       На крыльце управления Риф стоял долго, выкурил две сигареты, обе - до самого фильтра. После этого только сошел с крыльца и быстрой своей и упругой походкой зашагал к автовокзалу.
       Что ж, этот экзамен он выдержал. Сдержался. Ради нее. Вернее - ради них, обоих. Ради Таисии и Иришки, дочурки.

                                       *        *        *

       В первые дни после встречи с Таисией Риф, человек разве что испытания медными трубами не прошедший, а так многое в этой жизни повидавший и потому во всем разочарованный, никак не мог понять, что же происходит, что творится с ним. А творилось с ним что-то странное, непонятное, непривычное. Томление какое-то владело им, даже боль, но боль сладкая, которую хотелось длить и длить, лелеять. Каленными обручами подчас стягивало грудь, стягивало почти до последнего предела, больше, казалось бы, некуда, непослушное сердце трудно ворочалось там, в груди, на долю мгновения подступало к самому горлу, не давая возможности продохнуть, и тут же ухало в бездонную пустоту... Странно все было, словом. Странно и непонятно. Хотя...
       Первопричину всего, что творилось с ним в эти, первые дни, Риф видел хорошо, но знание это мало что давало ему в плане объяснения своего душевного состояния. А причина этих, непривычных, томления и боли, безо всякого сомнения, заключалась в Таисии; все мысли и чувства Рифа помимо воли его раз за разом возвращались к ней, и именно в эти минуты - а вернее, беспрерывно почти, потому что думал он о ней постоянно - он чувствовал в груди эту непереносимую, но такую приятную, такую сладкую боль, что дух порой захватывало, как над пропастью; и стоять страшно, и все-таки тянет заглянуть... Это тем более и казалось и было странным, что к женщинам, всем без исключения, у него еще к двадцати пяти годам выработалось презрительное и циничное отношение, в концентрированном виде выраженное хорошо известной народной идиомой: весь мир бардак... ну, и так далее. Вся предыдущая жизнь Рифа, обида на первую жену, опыт общения по преимуществу с женщинами определенного сорта, ну и, главное, воспринятая им и взятая на вооружение лагерная философия, одним из краеугольных камней которой является именно подобное отношение ко всем женщинам, за исключением, быть может, той, что подарила тебе жизнь, подвели его именно к такому взгляду на представительниц противоположного пола.
       Ну, в самом деле, не стоили они ничего, эти женщины, коварные, лживые и бесполезные существа! Ведь вся их роль в жизни настоящего мужика сводилась только к обустройству налаженного быта, да еще к отправлению физиологической надобности, не более того. И потому диким казалось Рифу, что об этой женщине, сорокалетней, с явными признаками увядания на лице, под которыми, правда, нет-нет, да проглядывала прежняя красота, он думает постоянно, причем, совсем не так, как он привык думать обо всех женщинах, грязно и паскудно, а как о чем-то божественном, идеальном, лишенном не только недостатков, но даже и физиологии. Свою роль во всем этом, должно быть, сыграло еще и то, что ничего даже отдаленно похожего на настоящую любовь Риф в своей жизни не знал. (То чувство, которое он испытывал к первой своей жене, стояло, все-таки, ближе к обычной симпатии, настоянной затем на долгой разлуке, и тем усиленной.)
       В первые дни после встречи с Таисией Риф еще старался скрывать свои чувства, избегал ее, хотя и было это нелегко, поскольку работали они на одном предприятии, куда Риф устроился после последнего освобождения, в одной смене, и больше того, в одной бригаде, которая находилась в подчинении Таисии (она работала мастером). Обычно веселый, общительный, Риф в эти, первые дни после встречи с Таисией, стал непривычно задумчив и молчалив, что окружающие подметили, и, паразиты, сразу же и верно определили истинную причину разительного изменения в поведении своего товарища по работе. Впрочем, вслух об этом они предпочитали не говорить, только шушукались за спиной, да многозначительно переглядывались. И было отчего. Как мальчишка, как школьник, наивный и чистый, краснел Риф, едва только завидев Таисию, и, обычно острый на язык, терялся в ее присутствии, смолкал смущенно... Да ни в какие ворота это не лезло!
       Позже, когда они с Таисией признались друг другу в своих чувствах, выяснилось, что и она все эти дни до признания чувствовала себя в точности так же, как и он. И она, Таисия, Тая, Тайка (все-таки, какое легкое у нее было имя, пушинка на ладони, дуновения достаточно и - вспорхнет!), как и он, не познавшая настоящей любви, в эти дни ходила сама не своя, и никак не могла взять в толк, что происходит с ней. Ей, сорокалетней, считавшей, что жизнь уже прошла, что все уже было, и ничего, кроме безрадостной старости, впереди ее не ждет, трудно было представить, что жизнь кончается только со смертью, и что во всяком возрасте у человека есть будущее... Исчезновение которого, собственно, и называется смертью.
       Признание в любви состоялось при обстоятельствах довольно странных и даже смешных. Пустяшный производственный конфликт, из тех, что случаются каждый день, как-то сам по себе перерос в выяснение отношений... Из которых вдруг выяснилось, что это - любовь. Настоящая, единственная. Та, к которой стремятся все человеки, порой даже и не зная о том, и которая бывает только раз в жизни. И... Закружились они, заплутали друг в друге, рванули из этого мира, номинально оставаясь в нем, в свой собственный мир, где только им двоим было впору, а посторонним куда вход был заказан крепко-накрепко.
       Там, в том мире, невидимом для прочих человеков, все было непривычно и ни с чем несравнимо. Для них двоих, во всяком случае. Ярко там было, в том мире, как-то по особенному ярко и празднично. Всегда. Любое слово и душевное движение любимого обретали особенную ценность, и вызывали ответное душевное движение. А физическая близость... Как и во всякой любви, физическая близость, во всех ее проявлениях, была только следствием, а не причиной. Им было хорошо от одного только осознания друг друга. Остальное - прилагалось. Прикосновения, поцелуи... Ведь если и существует Рай на этой Земле, то, несомненно, находится он здесь, в этом особом мире, созданном влюбленными.
       Со стороны же... Со стороны, для окружающих, все это было похоже на сумасшествие. Что, в лучшем случае, вызывало насмешки и кривые ухмылки, в худшем - резкое неприятие и активное сопротивление. Правда, Риф с Таисией внимания на это обстоятельство не обращали, да и, вообще, сомнительно, замечали ли они что-либо в это, первое время их любви. Как подростки, окунулись они друг в друга и жили друг другом, торопливо добирая то, что было недодано им судьбой в самые лучшие годы. Словно и не было в их жизни прошлого, не было - собственно жизни, которая даже и природного идеалиста и романтика способна превратить в завзятого циника и мизантропа.
       Но именно отношением окружающих к их любви объясняется то, что прежде, чем обрести свое счастье, Рифу и Таисии пришлось пройти через многое. С боями они его добыли, трудное свое счастье, и нешуточными. Что, в общем-то, вполне понятно и объяснимо. Ведь даже и в том случае, если женщина с детьми ломает семью ради мужика с рядовой, без особых излишеств, судьбой, со всех сторон, под каким ты его углом не рассматривай, положительного, чаще всего ждет ее всеобщее осуждение, а нередко и просто остракизм. Тогда что же говорить о подобной ситуации, когда женщина на излете лет, да еще с двумя детьми на руках, ломает семью... И ради кого? - ради человека с таким прошлым, каким оно было у Рифа?!
       Случись подобное в советские времена, когда партийные органы вели строгий догляд за моральным обликом строителей коммунизма, проблем у Рифа с Таисией было бы куда больше, особенно если учесть тот факт, что Таисия состояла в рядах компартии. Но на счастье Рифа и Таисии, их встреча произошла уже после распада империи, в период безвременья, когда прежние моральные ценности девальвировались с ужасающей быстротой, а новые еще не устоялись (парадокс, но то, что для общества было плохо, для Рифа и Таисии оказалось хорошо). Но и того, через что им пришлось пройти, хватило бы с избытком не на одну судьбу. Впрочем, не без пользы. Препятствия, возведенные на их пути окружающими, и совместное преодоление их, только усилили чувство.
       Главное сопротивление исходило, конечно же, от родственников Таисии и ее мужа. (Родственники Рифа, напротив, были только рады такому повороту событий). С последним, впрочем, вышло много легче; он не свое собственное счастье защищал, а только право на жилплощадь. Взывал, требовал, угрожал, наконец... Разок схватился за топор. Но беспредметные его угрозы закончились крепким мужским разговором с Рифом, после которого он предпочел оставить Таисию в покое.
       А вот с родственниками Таисии было много сложнее. Движимые обычным обывательским мнением об уголовниках, они вели, всяк по своему, разъяснительную работу с Таисией. Кто-то лез нахрапом, кто-то действовал более тонко, исподволь, памятуя, должно быть, о том, что капля и камень точит, и, стало быть, надо долбить и долбить в одно место, и все одно, - брешь в обороне пробьешь, какой бы крепкой она ни казалась.
       Но и родственники Таисии, встретив упорное сопротивление, понемногу угомонились. А спустя некоторое время, когда узнали Рифа ближе, и вовсе - резко изменили свое мнение о нем. Тот, демонизированный образ уголовника-рецидивиста, по кирпичику сложенный обывателями в крепкий, не подступиться, бастион, который они держали в голове, имел мало общего с настоящим нравственным обликом Рифа. Тем более, что как зять и свойственник Риф оказался много лучше прежнего мужа Таисии, мужика ленивого и выпивохи вдобавок. Уже одно то, что не умел Риф сидеть сложа руки, работал, любил работать, как любили работать все его предки, принесло ему немало бонусов в глазах родственников Таисии. Но кроме этого, весьма показательного и привлекательного качества, было в Рифе много других, тоже выигрышных.

                                       *        *        *

       - Ну? - спросила Таисия, настороженно глядя на Рифа из-под тяжелых своих бровей. Из зальной комнаты донесся легкий топоточек, из-за бархатной малиновой портьеры вынырнула Иришка, двухлетняя дочка Рифа и Таи. В руках она держала маленького плюшевого Кинг-Конга, темно-коричневого, с доброй и чуть плутоватой мордашкой, совсем не похожей на хищную и туповатую ряшку своего киношного прообраза. Увидев в прихожей отца, Иришка бросила игрушку на пол, и стремительным мышонком шмыгнула к нему, все так же топоча легкими ножками по полу.
       - Папа плишел! Папа!!! - Дочка говорить начала уже давно, еще годика не было, но полностью слова до сих пор не выговаривала. Светловолосая, пухлогубая, с нежной белой кожей, она была больше похожа на мать, чем на отца, - черноволосого, смуглого.
       - Ага, а вот и топотушка появилась, - Риф присел на корточки, выставил руки навстречу дочке. Но при этом успел бросить хитрый, с подвохом, взгляд на жену.
       - Ну? - с еще большей тревогой в голосе спросила Таисия.
       - Ну и ну, - ответил Риф, подхватывая на руки дочку. Девочка прильнула щекой к его щеке, потерлась.
       - Кою-ючий, - сообщила она, слегка откинув головенку назад. Затем, прищурив шальные глазенки, Иришка дернула отца за усы. Риф зажмурился, блаженно, по-кошачьи, быстро поднялся с корточек, выпрямился.
       - Что - не приняли?! - ахнула Таисия. - Но ведь они обещали! Иришка, перестань. Оставь папу в покое.
       - Нормально все, Тая, - сказал Риф, одной рукой прижимая дочку к себе, а другой поглаживая ее по мягким волосенкам. - Еще бы они не приняли... Кто их крышует?
       - Слава Богу, - выдохнула Таисия, заулыбалась, суетливо повернулась, остановилась, держа руки на весу, затем снова шагнула, и снова остановилась; положительно, после радостного известия она и не знала, как себя вести. - Ужин готов, сейчас я на стол соберу.
       - Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста, - прокомментировал Риф слова жены киноцитатой, одной из многих, которыми он любил оснащать свою речь. - Сейчас, Тая, только умоюсь. Ну и пылища на улице, ты себе не представляешь!
       - А то я уже думаю, - где ты застрял? Жду, жду... А тебя все нет. Ты где так долго был? - Хотя Таисия полушутливо надула губы и нахмурила брови, в голосе ее слышалась неподдельная радость. Но и то, - как ей было не радоваться, если работу с такой хорошей, а главное, стабильно выплачиваемой зарплатой они искали давно, но по вполне понятным причинам найти не могли.
       Работа со стабильной и хорошей зарплатой гарантировала не то что бы шибко хорошую в материальном отношении, но зато стабильную жизнь. Не сказать, что бы в последнее время они бедствовали, - Риф работы никогда не чурался, хватался за любую возможность заработать, в основном, это были шабашки частного домостроя, - но, как ни крути, а на случайные калымы жить было неуютно. В этом не было той стабильности, о которой Риф мечтал всю жизнь. Впрочем, она, эта самая жизнь, после распада империи у всех была лишена той стабильности и уверенности в будущем, что была характерна для советских времен, но от того, что все познается в сравнении, легче не становилось.
       - Папа, а ты мне купил что-нибудь? - спросила Иришка.
       - А ты в кармане посмотри, Иришка, - ответил Риф и, уже к жене обращаясь, добавил: - Встретил тут кое-кого... Поговорили, вспомнили всякое-разное. Вообще, что-то странно, Тая... - Он помолчал, раздумывая. - Я тут вдруг подумал... Столько старых знакомых повстречал за последних три дня, - самому удивительно. А Витьку я вообще десять лет не видел.
       - А кто это? - лицо Таисии приняло настороженное выражение.
       - Да так... Неважно.
       Маленькая ручонка тем временем, поерзав в одном из карманов джинсового жилета Рифа и ничего не найдя там, полезла в поисках угощения в другой. Риф покосился на дочку, улыбнулся, широко, тепло.
       - И все-таки?
       - Неважно... Сидели вместе.
       - Стока калманов, - пожаловалась Иришка, обследуя уже третий карман джинсового жилета.
       - Иришка, оставь папу в покое, - сказала Таисия, притворно хмуря тяжелые, скошенные ниже висков брови.
       - Шоколадка! - вместо ответа воскликнула Иришка. Сидя на руке отца, она вертела особенно большую, даже огромную в умилительно миниатюрных ручонках шоколадку.
       - Бойшая... - восхищенно добавила она, рассматривая цветастую обертку с двумя зайчатами. - Зайки.
       - Риф, ну, зачем ты?
       - Ничего, по такому случаю можно, - ответил Риф, опуская дочку на пол. Иришка осталась стоять рядом, но интерес к отцу утратила; теперь все внимание девочки было приковано к шоколадке.
       - Да я не о том, Риф... От сладкого у нее подбородок портится. Как-будто не знаешь.
       - Ничего, ничего... Правда ведь, Иришка?
       - Плавда, - подтвердила Иришка.
       - И вообще, - присовокупил Риф, развязывая шнурки, - молчи женщина, кто в доме хозяин?! Правда ведь, Иришка?
       Иришка кивнула головой, теперь уже молча подтверждая слова отца.
       - Оба на меня, да?! Вы только полюбуйтесь на них! Ух, заговорщики! - не смотря на грубоватость произнесенной мужем шутки, Таисия ничуть не обиделась, а наоборот, приняла в точности такой же грубовато-шутовской, дурашливый тон. Стояла над мужем, улыбалась, глядя на него тем взглядом, который у всех любящих женщин - одинаков.
       А впрочем, на что ей было обижаться? Такой стиль общения, построенный на немудреных, зачастую грубоватых шутках, да еще произнесенных нарочито ворчливым тоном, был характерен для них двоих. Больше того, подобный стиль общения, когда фразы серьезные перемежались шутками и подначками, возникал везде, где появлялся Риф. Одним из главных уроков, вынесенных им из лагерной жизни, был этот, - всегда быть, или хотя бы казаться, веселым. Никому не показывать свое настоящее настроение. Это был стиль его поведения, благоприобретенный, своеобразная маска, которую он всегда носил на лице, и надо признать, маска настолько симпатичная, что все окружающие поневоле перенимали ее.
       - Ну все, я пошел умываться, - сказал Риф. - Тайка, колонку включишь?
       За ужином, как обычно, говорили обо всем, что случилось с каждым из них за этот день. О пустяках, то есть. Каждый вечер во время ужина Риф и Таисия делились друг с другом новостями. Если новостей было много, то взаимная исповедь продолжалась и после ужина, в зальной комнате, за неизменным телевизором. Правда, особых новостей, за исключение редких дней, ни у Таисии, ни у Рифа обычно не было, но ритуал этот неизменно повторялся каждый вечер. Просто им было приятно говорить друг с другом, пусть даже и ни о чем. Нравилось слушать голос любимого человека, подчас даже и не вникая в смысл сказанного, отвечать, нравилось чувствовать близость его...
       Сегодня больше говорил Риф. Вяло прихлебывая суп, - к пище он был равнодушен, шлёмки малой ему хватало, - он рассказывал, как все происходило сегодня. Затем перешли в зальную комнату. Там беседа продолжилась, - приправленная шутками, смехом, возней с Иришкой...
       Изложение последних новостей еще не кончилось, когда пришла старшая дочь Таисии, Катя, с сыном, Сережкой, - узнать, как дела у родителей. Именно у родителей, - Рифа она любила и уважала куда больше, чем родного отца.
       Пришлось начать изложение новостей заново, но это ничуть не затруднило Рифа. Хороший выдался сегодня вечер, черт возьми, редкий в своей задушевности. Из таких бы вечеров, - да вся наша маленькая жизнь!
       - Мама! - что-то на середине рассказа завопила Иришка. - А чего Сележка мне мешает?! Отдай! - крикнула она уже Сережке, и потянула к себе давешнего Кинг-Конга. Сережка, в свою очередь, потянул игрушку к себе.
       - Сережка! - грозно прикрикнула Катя на сына, притворно хмуря брови. - Это еще что такое?! Оставь Иришку в покое!
       - А я тоже хочу играть! - стал оправдываться Сережка.
       - Так, так, так... - сказал Риф. - А вот мы вам сейчас устроим правилку...
       - Охотник и заяц, - засмеялась Катя, как и Риф, большая любительница цитат из кино и мультфильмов, - кто прав, кто не прав?
       - Сейчас, сей-час... - подхватил Риф, подыгрывая падчерице.
       Начались шутейные разборки, которые закончились полным примирением детей.
       Глядя на то, как играют Иришка и Сережка, ровесники по возрасту, но тетя и племянник по родству, все трое в который уже раз посмеялись над этим нелепым и, не сказать, что бы таким уже редким, но тем не менее достаточно парадоксальным вывертом судьбы... Вообще, много они сегодня смеялись, много и хорошо. Как впрочем, и всегда, когда собирались вместе. Но сегодня, все-таки, особенно много.
       На дачный участочек, расположенный на городской окраине, как это было запланировано вчера, в этот вечер Таисия с Рифом так и не выбрались...

                                       *        *        *

       Особенно Рифу нравилась работа на дачном участке, на тех незабвенных шести сотках, которыми кормилась и кормится вся пятиэтажная Россия. Каждую весну городской люд начинает готовиться к дачному сезону, а затем пашет на своих участках все лето и часть осени. Отчасти поневоле, понуждаемый к этому, что теперь, что раньше, стесненными экономическими условиями, но в большей степени, все-таки, внутренней потребности подчиняясь. Возделывать этот малый клочок земли, лоскут среди лоскутов, по весне экономно распределяя места под грядки, и, со вздохом, оставляя тропки между ними, где ходить затем можно только гуттаперчевым эквилибристом балансируя, а ближе к осени, после чуть ли не ежевечернего труда за счет своего отдыха, собирать плоды трудов своих неустанных, значило и значит для горожан, все-таки, куда как больше, чем просто соленья-варенья на зиму.
       Первое поколение горожан, к которому, как ни крути, принадлежал и Риф, родилось и выросло в деревне, и лишь затем, кто раньше, а кто позже, подхваченное общим поветрием, рвануло в малые и средние по величине города... Из которых и состоит нынешняя, пятиэтажная Россия. И потому каждый из представителей этого поколения помнил труд крестьянский, радость его нелегкую, и невыразимое чувство удовлетворения, которое возникало не только по осени, когда собирался урожай, но и вечером каждого трудного дня, когда работа на приусадебном участке заканчивалась... Затемно она всегда заканчивалась. Что бы возобновиться с рассветом.
       Вот эта память, не только из детства и юности вынесенная, но и на генетическом уровне заложенная, двигала горожанами первого поколения каждую весну, когда начинался сезон, а не только стремление обеспечить себя экологически чистыми продуктами на лето, и припасами - на зиму. Ведь даже и те из них, кто вполне мог позволить себе просто выйти на рынок и купить дары садов и огородов, держались за эти смешные огородики с неизменной будочкой в углу (хоть и подобие деревенской избы, но тем не менее!), и скупой до плюшкинизма планировкой (хоть и негоже под яблонькой, а все же - посажу, чего земельке пропадать, а хоть бы и цветы, пускай, но зато). Ворчали каждую весну, что вот, опять, все лето спину гнуть вместо заслуженного отдыха после работы и в отпуск, с трудом у начальства отвоеванный, поругивали власти, что прежние, что нынешние, доведшие страну и граждан ее до жизни такой, и все-таки шли каждый на свой участочек, если близко было, или ехали, если далековато выходило своими ножками топать. И каждое утро, просыпаясь, первым делом глядели на небо, чтобы ругнуть тучи или, наоборот, солнце. Вечно им природа не могла угодить, огородникам; три дня без солнца - плохо, но и три дня без дождя - тоже нехорошо. Земля-то того - или мокнет-киснет, или же, напротив, - трещинами пошла.
       Вот этот, крестьянский, в сущности, труд, привлекал Рифа в новой его, и семейной, да и просто жизни, больше всего остального. Возможно, и преувеличением можно счесть последнее утверждение, но... А впрочем, иного труда в условиях городской жизни и не существовало. Потому что они, эти самые условия городской жизни, предполагали значительный, ничем незаполненный досуг. В квартире что? - только мелкий текущий ремонт да уборки, и редко когда, что-то крупное, на целый вечер. Дачный же участок требовал чуть ли не ежедневного ухода. (Жаль, - только с весны по осень). Что означало постоянную занятость. А в ней Риф чувствовал настоятельную потребность. Ведь он принадлежал к той, самой многочисленной категории людей, которые от внутренних своих проблем и противоречий бегут в постоянную занятость, - самое надежное укрытие от самого себя.
       Там, на этом участке, огороженном неказистым разнокалиберным заборчиком, все было как у всех. Пять яблонек там произрастали и вишневые деревца еще, кусты малины и смородины... И - вид сверху - черепашьим панцирем понатыканы там были грядки, составленные так тесно, что по тропочкам между ними приходилось ходить с превеликой предосторожностью, особенно если с ведрами в руках, - тут уж пританцовывай да под ноги гляди, что бы не наступить ненароком на коварный огуречный усик, скажем, или, не дай Бог, на усик клубники, этих экспансионистов растительного мира.
       И, как и у всех вокруг, был еще на этом участке домик садовый, под фундамент подведенный еще первым мужем Таисии, но достроенный уже Рифом (вот это обстоятельство не нравилось ему, но об этом чуть позже). Три на четыре, только дождь переждать, да еще ночку летнюю, теплую, провести, но тем не менее. Как ты ни подойди к этому вопросу, а все ж таки - хозяин. Каковым в городской квартире Риф себя не чувствовал. Не ощущал. Последнее, правда, в большей степени было обусловлено тем обстоятельством, что квартира принадлежала Таисии, она сама ее заработала, в советские времена еще, когда честный труд вознаграждался сторицей, что бы там ни говорили твердолобые демократы, от своих предшественников, коммунистов, мало чем и в чём отличные, и тем еще, пожалуй, что раньше в квартире этой жил другой хозяин... Но было это, все же, несколько поверхностное объяснение. Ведь взять тот же домик. И записан он был на Таисию, и строить его начинал не он сам (и это, действительно, немного мешало ему), но глядя на этот домик, своими руками построенный, Риф чувствовал себя настоящим хозяином. Как и всякий мужчина, своими руками построивший собственный дом.
       Уже третий год Риф возился с постройкой, а вернее, постоянной перестройкой домика. Много труда, а еще больше средств, было затрачено на его постройку. Но - нравилось ему возиться с домиком, отделывать его любовно. Куда больше нравилось, чем выполнять, именно выполнять, иную работу по огороду. Нет, ее, обычной огородной работы Риф не чурался, но грядки и прочая огородная рутина была суть женская работа. А вот возня с домиком - мужская. Выполняя ее, ты чувствовал себя настоящим мужчиной. Оправданием жизни которого, если верить известной поговорке, служат посаженное дерево, рожденный сын и построенный своими руками дом.
       Все вышеперечисленное в жизни Рифа было. Был сын, уже подросток. Были деревца яблоневые, посаженные им в честь дочки и Сережки, сына Кати. (Риф хорошо помнил, что в саду деда по отцовской линии росли яблони, посаженные самим же дедом в честь всех своих многочисленных внуков и внучек, - целая рощица. А еще лучше помнил, как спорили они, кузены и кузины, чья яблоня плодовитее, а яблоки слаще... до драк иногда дело доходило). И был еще этот домик садовый. Правда, все это имело некоторый дефект, что ли, незавершенность. Сына воспитывал чужой человек. Дерева были яблоньками, и только-только прижились, пошли в рост. Да и домик садовый, это надо признать честно, был только подобием дома...
       Но, Господи! Взгляни! Жарким летним днем, знойным, по особенному покойным, войди в домик этот, миниатюрный, сядь на старый диванчик, закрой глаза на минутку, и вдруг почудится тебе, что вот-вот, и позовет матушка или отец, а пусть даже и строгим голосом, за очередную шкоду грозя наказанием, пусть... Ты только закрой глаза покрепче, и следом, разбуженные этим воспоминанием, пойдут воспоминания другие, но тоже из того, детского, самого счастливого, если разобраться, периода жизни вынесенные, и потому особенно дорогие сердцу... Почудится мерное и сонное квохтание кур во дворе, не только в своем, но и соседских, а затем, и памятью и воображением дорисованные, возникнут из ниоткуда все остальные деревенские звуки, - мычание далекое коров, мерное "цыпа-цыпа-цыпа" соседки, редкий брех и порыкивание Байкала, вредного пса... Главное только глаз не открывать. А то все исчезнет.

                                       *        *        *

       Утром, как и всегда, Таисия проводила Рифа до порога. Остановились, замерли, глядя друг на друга... Или - друг в друга?
       Глядя в сонные еще глаза Таисии, с мешками заметными под глазами, на пошедшее крупными морщинами ее лицо, в который уже раз Риф подумал о том, что внешность, которой когда-то давно он придавал первостепенное значение, отнюдь не самое главное в любви... Отнюдь. Женщин в той, прошлой жизни у него не сказать, что бы было чрезмерно, но все-таки достаточно, что бы убедиться в этом. Та же первая жена Рифа была красивей Таисии (к тому же - молода), а не чувствовал он к ней даже и сотой доли того, что чувствовал к этой немолодой женщине с грузным неловким телом и несвежим цветом лица.
       Они поцеловались, обнялись... То ли ритуал это был, то ли - потребность. Последнее, скорее. Даже - вернее.
       - Я к вечеру что-нибудь вкусненькое приготовлю... - сказала Таисия, и, помолчав, добавила, не выдержала, поделилась задумкой: - Небольшой праздник надо устроить. Водки взять?
       - Водку берем! - не удержался Риф от киноцитаты. Но тут он почему-то устыдился многолетней своей привычки к месту и не у месту цитировать фразы из известных кинофильмов, в основном, из добрых старых советских кинокомедий, смешался немного.
       - Тоже мне праздник... - проворчал он, немного досадуя на себя. - Так, все, я побежал.
       - Не задерживайся, как вчера. А то обижусь. - Таисия шутливо надула губы, отвернулась, ногу выставила, очертила ею полукруг, покопалась носочком ступни в несуществующем песочке.
       Это промежду ними тоже было заведено так, - копировать детское поведение, несколько утрированно, привнося тем самым необходимый элемент игры в разговор. Конечно, немного нелепо выглядело это со стороны, даже комично, - сорок каждому почти, а как дети малые, честное слово! Это подростки, - пусть тешатся, пускай им, а вы-то, вы, седые уже оба, куда?! Но ведь и то, - стоило ли осуждать их за это? Ведь, в сущности, добирали они таким образом все, что было недодано им судьбой.
       - Не виноватый я. Они сами... - буркнул Риф, принимая предложенный тон. - Слушай, Тайка, все-таки удивительно все это... Откуда они все взялись?..
       - Кто?
       - Да говорю же, - столько знакомых повстречал за последние дни, что и самому удивительно. Да еще сны какие-то дурацкие снятся...
       - Сны? Какие?
       - Да так, неважно... Все, Тайка, я побежал, а то опоздаю. В первый же рабочий день. Вечером поговорим.
       Назвать день сегодняшний первым рабочим днем, можно было с большой натяжкой. В два дня планировал уложиться Риф с собиранием всяческих справок, прохождением медкомиссии и прочих формальностей, но, как ни старался он, до конца все дела в отведенный срок уладить ему не удалось. В дело вмешалось то обстоятельство, что предприятие, куда он устроился на работу, находилось не в том городке, где он жил, а большом поселке неподалеку, а все цеха этого предприятия были разбросаны на огромной территории; отстояли они на большом расстоянии друг от друга, а не собраны в одном месте, как на обычных предприятиях. Одна подпись здесь, другая там, а без первой нельзя получить вторую, за третьей же надо снова возвращаться туда, откуда приехал недавно... Вот это обстоятельство и спутало ему все карты.
       Сегодня еще предстояло пройти первичный инструктаж по технике безопасности, затем добраться до центральной базы предприятия, там получить спецовку, снова вернуться в цех... Словом, - мороки выше крыши. Так что, лишь завтра можно было приступить к собственно работе.
       Только Риф повернулся и взялся за дверную ручку, как из глубины квартиры раздался топоточек легкий, знакомый... Он отдавался в сердце эхом долгим, этот топоточек ножек детских, накладывался на предыдущий, подчиняя себе размеренный ритм биения сердца, сбивая его. Чувствуя, как распирает грудь от - никогда к нему не привыкнуть! - восторга, Риф обернулся.
       Иришка, встрепанная со сна, с несколько бессмысленными еще глазенками, подбежала к Рифу, улыбаясь пухлыми своими большими губенками, мамиными. Что ж ты поделаешь, - пришлось еще чуток задержаться, взять дочку на руки, приголубить родного человечка.
       Прижимая к груди это маленькое, мягкое, легкое, горячее тельце, некрепко, осторожно, Риф вдыхал запах, - детский, чистый, хлебный. Иришка, в свою очередь, льнула к нему, доверчиво, как всегда. И как всегда, в это самое мгновение, дорогое, вдруг пришла из ниоткуда жаркая и властная досада на собственное бессилие. Которое охватывает каждого из родителей, когда осознает он вдруг собственную немощь перед этим жестоким миром, и, главное, невозможность заслонить своего ребенка от всех бед, на всю его жизнь... Хочется верить, - долгую и счастливую. Лишь бы, только бы... Молю.
       Обрывая это чувство, как и невольную мольбу, Риф прихватил губами прядку с волос дочери, дернул несильно. Потом - еще. Иришка засмеялась, лицо утопила на его груди, повозилась. Риф глянул на Таисию, - она улыбалась, по-матерински горделиво.
       - Пап, а ты мне чего-нибудь купишь?
       - Начинается... - вздохнула Таисия.
       - Купишь?! - в голосе Иришки проглянула властная интонация, точно она, несмышленыш, не только чувствовала, но и осознавала свою безграничную власть над отцом.
       - Куплю, куплю... А что купить-то?
       - Чего-нибудь.
       - Ладно...
       Риф оборвал смешок и опять прижал Иришку к груди. И в этот самый момент, один из немногих, ради которых, собственно, и стоит жить на этой Земле, вдруг кольнуло что-то в сердце, а затем разом охолонуло его, как ледяной водой из ведра, пробрало до самого нутра... Страхом. Неподдельным. Нет, не страхом, - ужасом. До озноба мелкого, противного, пробрало, так, что вздрогнул Риф, крупно, все телом вздрогнул и уставился прямо перед собой, не видя даже лица Таисии.
       От внимания Таисии это не ускользнуло.
       - Ты что, Риф?
       Смысл вопроса Таисии Риф уловил не сразу. Три этих слова что-то очень долго складывались в осмысленную фразу, выстраиваясь по ранжиру и заново обретая обозначенную интонацию. Но даже и тогда, когда смысл вопроса дошел до него, Риф молчал. Мгновение, растянутое до бесконечности, он собирал свою волю, обретая самого себя заново, - уверенного в себе, ничем не сломить, мужчину... Мужика. Настоящего. Каким он и был.
       - В смысле? - Риф попытался придать лицу безмятежное выражение, но по выражению глаз и лица Таисии понял, что это не удалось ему.
       - Риф...
       - Тайка, ты чего? - Несмотря на неприятное чувство, правда, уже остаточное, но все еще хорошо ощутимое (дрожало еще внутри противной мелкой дрожью, и трудно было совладать с этим), Риф уже улыбался обычной своей улыбкой. Или почти обычной.
       - Риф, подожди... -
       Договорить Таисия не успела. Риф подмигнул ей, передал Иришку, и открыл дверь, так и ничего не сказав напоследок...
       Не любил он долгие проводы. А в эту минуту они и вовсе лишними казались.

                                       *        *        *

       Недолгий опыт семейной жизни, вынесенный из того, долагерного, зыбкого и нереального прошлого, оставил в памяти Рифа двоякое впечатление. С одной стороны - все было как у всех. То есть, - жена, ребенок, налаженный быт и размеренное покойное существование, хорошо выраженное известной поговоркой: день да ночь, - сутки прочь. Колесо жизни, тихо поскрипывая, катилось медленно, изредка только ускоряя движение, но и то, на очень короткий срок. Тем более, что и сам ритм жизни, характерный для того, советского, периода истории Российской империи, позже обозначенного, как застойный, способствовал именно такому восприятию её.
       Первую свою жену Риф любил... Во всяком случае, думал, что любит (хотя в действительности это была скорее привязанность, чем любовь); жена... жена, казалось, питала к нему те же самые чувства. Хотя, кто их разберет, этих женщин? Но как бы там ни было, а только было это очень спокойное, безо всякого надрыва чувство, мало похожее на то, которое пришло к нему пятнадцать лет спустя. Вернешься вечером домой с работы, поцелуешь жену, сядешь за накрытый стол... А дальше, - и не заметишь, как сгустились сумерки, знаменуя конец очередного дня.
       Словом, все, как будто бы, в той, первой семейной жизни Рифа, было хорошо. Как у всех. То есть - грех жаловаться и дай Бог каждому. Но и в тоже время, случалось, накатывало на Рифа странное, томительное ощущение того, что чего-то не хватает в его жизни, чего-то неоформленного мыслью, но тем не менее очень существенного, важного... Смысла. Без которого жизнь человека является всего лишь существованием, не более.
       В такие периоды, Риф, человек не склонный к самоанализу и рефлексии, с очень простым и очень ясным мировоззрением (и даже не мировоззрением, скорее, а мировосприятием, поскольку первое требует от человека большей активности), впадал в задумчивость, ему несвойственную. Случалось, что целые ночи он проводил без сна, все пытаясь понять, в чем причина этого томления, этой явной неудовлетворенности жизнью, в которой все, вроде бы, складывается хорошо и правильно, и все-таки чего-то в которой не хватает. Но размышления эти были бесплодными; ни к какому более-менее приемлемому результату они никогда не приводили. Только посасывало в груди, потягивало да сжимало, а почему, отчего - непонятно.
       То же самое чувство, аморфное, необъяснимое, охватывало его и впоследствии, уже на зоне, чаще всего ночью, единственно когда заключенный может остаться с самим собою наедине, поскольку все остальное время у него занято не ежечасной даже, а ежеминутной борьбой с себе подобными. Способ жизни, построенный на неукоснительном соблюдении сотен мелких правил и постоянной готовности дать отпор, отвлеченным размышлениям не способствовал, отнюдь. Тем более, что Риф и не был склонен к ним, а помещенный судьбой в среду, где все время и силы уходят на действие, и вовсе забыл, что это такое - просто сесть и призадуматься над своей жизнью.
       Но когда накатывал на него этот острый приступ тоски по чему-то неведомому, неясному, он, все-таки, пусть и неумело, но пытался разобраться в причинах ее. Ответы, конечно же, находились, и главным был тот, что тоска эта рождена его стремлением к свободе, что жизнь, пропащая и единственная, не задалась, а другой ведь не будет... Но следом приходили воспоминания о том, что такая же беспричинная тоска, неподкупная, тяжелая, снисходила на него и в долагерный период его жизни, и, стало быть, истинная причина ее остается невыясненной, а найденный ответ ошибочен априори. Как и любой из ответов, лежащих на поверхности.
       Это уже потом, после встречи с Таисией, Тайкой (в обыденной жизни Риф предпочитал называть любимую именно этой, уменьшительной формой имени, хотя и не очень-то шла она к ней, сорокалетней... но, господи! каким же легким было это имя, невесомым, само наворачивалось и вспархивало с губ легкой бабочкой), Риф понял, что настоящей причиной этой тоски была именно она, Таисия, о чьей жизни он знал уже тогда, не зная этого, как будто бы, в действительности. Это оно, предощущение скорее, чем знание, а если знание, то на ином, более глубинном уровне, нежели сознательный, основанное, томило его всю жизнь, преследовало неотступно, не давая покоя даже там, где все силы, и душевные, и умственные, уходят на борьбу за выживание. Именно это знание - или предощущение, все-таки? - о существовании той, что была его половиной, дополнением, и было причиной этой тоски. Той тоски, которая живет в душе каждого человека, которому так и не посчастливилось встретить свою половину, и забыть о главном наказании каждого из живущих на Земле, - одиночестве.
       Но в тот период своей жизни Риф о существовании Таисии ничего не знал, только чувствовал его, смутно, но наверняка, как растения чувствуют солнце на небе даже и сквозь тучи. И потому искал, когда подступала к горлу тоска, ответ на один из проклятых вопросов, искал и не находил. Тот самый ответ, который сам собою нашелся, когда появилась в его жизни Таисия.
       Первое время жизни с Таисией Риф о своем прошлом вспоминал с тоской... Вернее, не с тоской, пожалуй, а с досадой, как о времени, потраченном впустую. Ведь, как ни раскидывай, а выходило так, что самые свои лучшие годы они, предназначенные друг для друга, провели поврозь. Он - на зоне, Таисия - с нелюбимым мужем, замуж за которого она вышла только потому, что девушка созрела и природа требует своего. А так-же - окружающие... Но с другой стороны, кого же было в этом винить? Судьбу злосчастную? Или же какие-то иные силы (силу), которых (которую) разумом не постичь? Этого Риф не знал. Но досада, тем не менее, оставалась, пусть и безадресная. Очень часто - с примесью злости. Ведь как бы оно было хорошо, как волшебно, если бы его встреча с Таисией произошла много раньше, чем это случилось на самом деле!
       Но после длительных размышлений, вызванных досадой и злостью на судьбу, Риф нашел утешение в той расхожей истине, что все, что ни делается, - делается к лучшему. Ведь даже и то обстоятельство возьми, что не вынес бы он длительной разлуки с Таисией, в том случае, если бы встретились они в молодости, а он, как это случилось с ним пятнадцать лет назад, попал бы на зону, уже утешало. Тот момент, что случилась бы в его жизни зона, если бы они с Таисией повстречались в молодости, Риф как-то и не брал в расчет. Он вообще не был способен к абстрактным размышлениям, тем более к таким умозрительным, где просчитываются причинно-следственные связи в форме сослагательного наклонения. Прошлое для Рифа было незыблемо и неизменно, оно уже существовало, а хоть бы и в его памяти только, и на вопрос, что было бы если, он всегда отвечал поговоркой, что если бы да кабы, да во рту росли грибы. Поэтому над этой стороной вопроса он как-то и не задумывался. Зато он слишком хорошо помнил, что самое трудное в несвободе, - это разлука с близкими. А уж как бы он перенес разлуку с Таисией, - об этом и подумать было страшно, не то что. Ведь даже и кратковременную разлуку с ней он переносил с большим трудом, - что уж говорить о, скажем, недельной по длительности... А если месяц? год? - кричать хотелось даже и при одной только мысли об этом, выть от тоски!
       И вот здесь, должно быть, и заключалось главное различие нынешней его семейной жизни с жизнью в первой семье. Ведь если в то время, время оно, домой Риф возвращался не то что бы по принуждению, но все-таки больше по привычке, не задумываясь, впрочем, над этим, то теперь он шел (а часто и просто летел) туда, потому что чувствовал в этом настоятельную потребность. Домой, в эти четыре стены, заставленные удобной мебелью, именно что - тянуло, и тянуло вовсе не потому, что там было комфортно, а потому что там, среди этих стен, находилась любимая. С которой, как известно, рай и в шалаше. Последнее тем более было верным, что Риф, поставь его судьба перед таким выбором, с легкостью променял бы эти комфорт и уют на самую что ни на есть непритязательную обстановку. И даже полное отсутствие ее. Лишь бы только она, Таисия, была рядом. Потому что ее присутствие обеспечивало комфорт внутренний. Без этого, уже основательно подзабытого гнета одиночества, которое возвращалось к Рифу, когда он долго не видел Таисию.

                                       *        *        *

       С автобуса Риф сошел на площадке перед воротами центральной базы предприятия. Автобус покатил дальше, в поселок, к управлению, а Риф пошел к распахнутым настежь въездным воротам. На территории базы находились склады, в одном из которых предстояло получить спецодежду. Уже улажены были последние формальности, час назад пройден вводный инструктаж по технике безопасности, оставалось только получить спецовку, и завтра выйти на работу.
       Пройдя за ворота, Риф остановился, и огляделся. В цеху ему объяснили, как добраться до нужного склада, и приблизительно он знал, в какую сторону ему идти, но по хорошему стоило бы уточнить местонахождение склада. На территории базы располагалось множество больших и маленьких складов, и других, подсобных, зданий, и разобраться вот так, с ходу, в котором из них находится нужный ему склад, для человека неосведомленного было задачей весьма затруднительной.
       Рядом с воротами должна была, как сказали Рифу, стоять будка охраны; так что, разумнее всего было бы, не мудрствуя лукаво, справиться у сторожа. Он поискал взглядом будку, но ее, как ни странно, возле ворот не было. Риф пожал плечами и медленно, оглядывая территорию базы, двинулся вперед. Не смотря на то, что рабочий день был в разгаре, людей что-то видно не было. Только далеко впереди, у большого металлического ангара, стояла группа людей в рабочей одежде. У них Риф и решил уточнить местонахождение склада.
       Июнь только начинался. Полуденное, уже летнее солнце стояло в зените, теней почти не было; только у самых стен зданий карандашными штрихами лежали черные узкие полоски. Вся унылая территория складской базы была закована в асфальт, местами выбитый, пыльный, скучный, что лишь подчеркивала праздничная зелень плодовых деревьев за складской бетонной оградой, где находились сады-огороды поселковых жителей.
       Оглядывая территорию центральной базы и пытаясь определить, гле же все-таки находится нужный ему склад, Риф дошел почти до угла одного из складских зданий. Шел он быстрой своей и упругой походкой, но вдруг остановился, замер на полушаге, с трудом, преодолевая сопротивление неожиданно тугого воздуха, поставил ногу на асфальт, и, быстро поднеся руку к груди, потер ее с силой.
       Какой-то необъяснимый страх, не страх даже - ужас, сковал его на мгновение, и отпустил так же внезапно, как и пришел... Уже в третий раз за этот день. Риф выждал еще несколько мгновений, потом вытащил поспешно сигарету, закурил. Курил быстро, часто и жадно глотая сигаретный дым.
       Странно... Все, вроде бы, было хорошо, - на работу он считай что устроился, дома все тоже было в порядке, - но уже с утра как-то неуютно чувствовал себя Риф, какое-то неспокойствие владело им, беспричинное. Во всяком случае, найти какое-либо более-менее внятное объяснение этой тревоге, и, время от времени, - откровенному страху он никак не мог.
       Началось все утром, когда он взял на руки Иришку и почувствовал мгновениями спустя приступ страха... Нет, ужаса, все-таки. Затем, вроде, отпустило, но - не полностью; вместо откровенного страха, ужаса, пришло какое-то странное, ни на что непохожее томление, невнятное и неудобное. С этим ощущением, тягостным, нудным, как зубная боль, он ехал на работу в вахтовом автобусе, среди малознакомых, но это только пока, людей, присматривался к ним, выделял лидеров, как привык делать это всегда, когда попадал в новый для себя коллектив.
       Риф опять потер грудь, огляделся. Нет, ничего он не понимал в том, что творилось с ним сегодня, ничего! И ведь ладно бы одно только это неспокойствие с приступами откровенного страха им владело! Но кроме них с самого утра преследовало его очень странное чувство, точно видел он все вокруг себя прежде, - именно эти деревья, именно эти дома, именно этих людей... Хотя, казалось бы, где?
       В какой-то книге Риф читал (он любил читать, даже криминальное прошлое не смогло убить в нем природной тяги к книге), что это навязчивое состояние, когда тебе кажется, что все вокруг ты уже видел когда-то и где-то, что все окружающее тебе знакомо, называется "дежа-вю", "ложная память", и объясняется оно банальным переутомлением. Наверное, так оно и было. Последние три дня, действительно, выдались утомительными в своей однообразности. Собирание всяческих подписей, справок, стояние в очередях, - бездеятельность, словом, которую Риф не любил, пожалуй, больше всего на свете, всегда была для него утомительна. Во всяком случае, уставал он от нее куда больше, чем от настоящей работы.
       Но тревога тревогой, страх страхом, а надо было поторапливаться. Тем более, что один из законов, вынесенных из прошлого, гласил: не бойся. Ничего. И никого. Что должно случиться - произойдет, и все, что ты можешь сделать, - это встретить опасность достойно. Единственное, если интуиция подсказывает тебе что-то, - будь начеку. А она, интуиция у Рифа была развита очень хорошо. В чем он не раз убеждался. И потому привык доверять ей полностью. Не сказать, что это спасало его от неприятностей или же последствий каких-либо поступков, но опасность он чаще всего встречал во всеоружии.
       Риф двинулся к группе рабочих, но не успел он сделать и пяти шагов, как из-за угла здания вывернул невысокий паренек в черной джинсовой паре, сильно потертой. Увидев Рифа, паренек почему-то смешался, побледнел, нахмурился, дернул желваками, приостановился, но тут же овладел собой, заулыбался, пошел навстречу. На ходу он вытащил сигареты, быстро прикурил.
       - Здорово, дядя Риф, - сказал он, протягивая руку и настороженно, и несколько исподлобья, глядя на Рифа. - Какими судьбами?
       - Здорово... - Риф пожал протянутую руку, но на вопрос не ответил, а наоборот, спросил сам: - Ты сам-то что здесь делаешь?
       - Как это что? Работаю.
       - Здесь?
       - А то где же?
       - Вон оно что, - протянул Риф и достал сигарету, прикурил ее прямо от окурка. - И чего же ты здесь работаешь?
       - Вестимо - охраняю.
       - Охраняешь?
       - Охраняю, - подтвердил паренек. - Не корысти ради, а токмо волей пославшего меня начальства.
       - Куда-куда пославшего? - Риф прищурился.
       - Куда надо, туда и пославшего... - Паренек притворно-обиженно нахмурился, засмеялся. - А ну отвечай, человек подозрительной наружности, почему и зачем проник на объект особливой важности? Можно сказать, стратегического назначения объект... А то смотри, вот как достану вверенную мне рогатку с оптическим прицелом, - будешь знать!
       - Рогатку... - Риф засмеялся. Засмеялся добродушно, в тон пареньку. В последний раз с этим пареньком, Сергеем, они по-настоящему разговаривали три года назад, но, несмотря на прошедшее с тех пор время, после первых же фраз возникло такое чувство, что этих трех лет вовсе и не было.
       - А если серьезно, то я за спецовкой сюда приехал, - сказал Риф, переходя на серьезный тон. - Ты-то, Серега, мне и нужен, кстати. Где у вас тут склад находится?
       - А-а, за спецовкой... Не понял. - Сергей немного помолчал, переваривая услышанное. Смотрел он почему-то в сторону, прятал взгляд. - А ты что, дядя Риф, - к нам на работу устроился?
       - К вам, к вам...
       - Ну, надо же...
       - А ты что, что-то против имеешь?! - притворно-грозным тоном спросил Риф.
       - Причем здесь - против? Так просто... Забавно.
       Возникла пауза.
       - Так где, говоришь, склад спецодежды находится? - спросил Риф.
       - Склад? - Сергей начал было объяснять, но быстро оборвал себя, сказал: - Пойдем, покажу. Сегодня можно. Сегодня я - человек свободный.
       - Что значит - свободный? - Риф посмотрел на Сергея внимательней.
       - А то и значит. Свобода, - ответил тот, пожимая плечами. - На воротах сидеть не надо. Обычно я здесь на воротах сижу. Но сегодня будку убрали за забор, территорию хотят заново асфальтировать... Вон она стоит. - Он указал рукой на приоткрытые запасные ворота в ограде, за которыми, несколько в глубине, стоял длинный вагончик ядовито-желтого цвета.
       - Это, значит, там ты бездельничаешь?
       - Там, там... - Сергей почему-то досадливо поморщился.
       Они пошли.
       - Ты чего на нормальную работу не устроился? - спросил Риф.
       - В смысле?
       - Охранник - это же не профессия.
       - Профессия, не профессия... Это уже мое дело, - проворчал Сергей, крупно, во все легкие затягиваясь сигаретным дымом. - И вообще, - все работы хороши, выбирай на вкус.
       Риф посмотрел на Сергея внимательней. Общий язык, найденный в начале встречи, с какого-то момента, кажется, был утрачен. Причем, безо всякой причины на то. Что-то явно беспокоило Сергея, какая-то нервозность появилась в его словах и жестах... И по-прежнему он прятал взгляд, уводил его в сторону.
       - А ты чего это на территории куришь? - уколол Риф. - Что в инструкции сказано?
       - В какой еще инструкции? - Сергей, кажется, думал в этот момент о чем-то другом.
       - По технике безопасности.
       - И что в ней сказано?
       - Курить только в строго отведенных для этого местах, - посмеиваясь, сказал Риф.
       - Имел я ввиду все эти инструкции... - неожиданно зло ответил Сергей. - Я тут ночной директор, - что хочу, то и делаю. Хочу - курю, а хочу - не курю. И никто мне не указ.
       Риф бросил окурок на асфальт, незаметно взглянул на Сергея. Нет, определенно, общий язык, вроде бы, обретенный в самом начале разговора, был утрачен... Тот, основанный на немудреных шуточках и взаимных подначках, какой был обыкновенен для них три года назад, когда общались они практически каждый день.
       - Вон, дядя Риф, - сказал Сергей, останавливаясь, - видишь то одноэтажное здание с решетками на окнах?
       - Ну.
       - Вот там и находится нужный тебе склад. А у меня, извини, - работа. - Глядя себе под ноги, Сергей протянул руку. - В общем, ладно. Пошел я.
       Риф пожал протянутую на прощание руку, но не выпустил ее сразу.
       - Подожди, - сказал он. - Как сам-то?
       - Нормально.
       - Не женился еще? - помедлив, спросил Риф.
       От этого, вполне безобидного на первый взгляд вопроса Сергей почему-то заметно вздрогнул, смутился.
       - Была нужда... - проворчал он, отворачиваясь. Сигарету он уже докурил, но окурок не выбросил, достал вторую сигарету и, в точности так же, как это сделал минутой раньше Риф, прикурил прямо от окурка. - Тут сам не знаешь, как выжить, а еще семью заводить... Это что бы нищету плодить? Ну и жизнь они людям устроили, козлы! Как это у Маяковского?.. Кому бублик, а кому дырка от бублика, - вот что такое демократическая республика!
       Риф деликатно промолчал. Кажется, он понял Сергея... Да и как тут было не понять?
       - У вас как дела? - в свою очередь поинтересовался Сергей, глядя мимо Рифа.
       - Нормально.
       - Дочурка как?
       - Растет, растет наша радость, - тепло, безо всякой показухи тепло улыбнулся Риф, вспомнив об Иришке.
       - Это хорошо... - Сергей помолчал, затем решительно бросил недокуренную сигарету. - Ладно, дядя Риф, бывай. И... Удачи.
       - Удачи... - несколько удивленно произнес Риф в ответ; разговор, как ему казалось, только-только стал налаживаться. - Подожди, Серега...
       - Извини, дядя Риф, но - работа есть работа.
       - Работа никуда не убежит. Тем более такая, как у тебя. Чего ты, Серега?
       - Некогда, дядя Риф. Да и начальник у меня такой... Хитрый, одним словом. Любит, зараза, со стороны за нами наблюдать, смотритель. За ворюгами лучше бы гонялся, чем нас пасти.
       - Ну и что? Ты вроде бы ничего не спишь, а наоборот... Пяток-то минут мы еще можем поговорить? Не чужие люди все-таки.
       - Нормально все, дядя Риф. Нормально, - невпопад ответил Сергей, и пошел прочь, почти побежал.
       Но напоследок он все-таки взглянул на Рифа. Хотя до этого взгляд свой старательно прятал, уводил в сторону, высматривал что-то там, вдали. Ясно читалась в глазах Сергея неприкрытая тоска... И еще - вопрос. Смысл которого Риф понял и без слов.
       Еще секунду Риф смотрел в спину Сергея, затем повернулся и пошел к складу. Подойдя к дверям склада, он все-таки остановился и обернулся. Как раз мелькнула и исчезла за углом здания черная куртка.

                                       *        *        *

       Как он завидовал три года назад Кате и Сергею, молодым, красивым, без прошлого, но с будущим... Которое они, несомненно, должны были пройти вместе. Ведь все, буквально все, говорило об этом! Правда, эту зависть, которая овладевала Рифом при взгляде на Катю и Сергея, вряд ли можно было бы назвать черной; с примесью тоски она была, поскольку, глядя на них, влюбленных, молодых, красивых, не тронутых еще жизнью ни внешне, ни внутренне, видел Риф себя самого и Таисию, обойденных судьбою в то время, когда оба они были молоды, а значит, могли быть счастливы уже тогда... Как, судя по всему, были счастливы Катя и Сергей.
       Сложись только судьба иначе, будь она милостива к нему и Таисии, сведи она их в том возрасте, - ну, что ей стоило, злодейке?! - все в его жизни сложилось бы иначе. Как - это уже другой вопрос, но то, что иначе, это Риф знал наверняка. Или - верил? Неважно... И потому при каждом взгляде на Катю и Сергея, молодых, влюбленных, счастливых, он чувствовал не только зависть, но и печаль... а, пожалуй, что даже и тоску по той, непрожитой вместе с Таисией жизни, которая могла бы случиться при ином варианте развития событий, могла бы... Но увы, - не случилась.
       Нет, ну, в самом деле, - что ей стоило, судьбе, свести его и Таисию в той точке пространства и времени, из совокупности которых она, собственно, и состоит, но только раньше, гораздо раньше, чем это произошло на самом деле?! Свести и... А большего от нее, судьбы, ничего и не требовалось. Только миг, даже доля его, что бы встретиться взглядами, - и все. Одного ведь взгляда хватило бы, что бы разглядеть друг друга, узнать среди прочих даже и в толпе, одного только единственного взгляда! Но, увы, - судьба предоставила им этот миг поздно, когда оба они были такими, какими были, - он, человек с криминальным прошлым и таким же, судя по тому, как все складывалось, будущим, и она, женщина под сорок, обремененная семьей, нелюбимым мужем, и двумя дочерьми, - Катей, восемнадцати лет, и Настей, одиннадцати. Но ведь не стали эти обстоятельства преградой для их чувства, для их любви, любви с первого взгляда, хотя всё, буквально всё, противилось этому. Так почему же какие-либо другие обстоятельства могли помешать им в том случае, если бы встретились они восемнадцатилетними, как это было в случае с Катей и Сергеем? Ну, или, хотя бы чуть позже, пусть, но все-таки не так поздно, как вышло на самом деле...
       Но не только с завистью поглядывал на Катю и Сергея Риф, не только с печалью невольной, но и с радостью; что ни говори, а пара эта была на загляденье. Все было на их стороне, - красота, молодость, здоровье... Но главное, - они любили друг друга, любили по-настоящему, а не так, как большинство не только подростков, но и взрослых людей любят, простое увлечение или, хуже того, физическую тягу принимая за любовь. Глядя на Катю и Сергея, попеременно то с тоской, то с радостью, Риф видел, что между ними, действительно, - любовь, любовь настоящая, и больше того, - это тот самый случай, как и в его истории с Таисией, когда люди встречают свою половину, входят в друг друга со всеми положительными и отрицательными качествами своего характера, и не только входят, но и, как верно подобранные пазлы, дополняют друг друга, недостатки превращая в достоинства, а слабость - в силу. То есть, образуют одно целое. То самое целое, о котором говорится в легенде о некогда едином, но по воле богов разделенном на две половины существе, с тех пор обреченном на вечный поиск каждой половинкой друг друга.
       Легенда эта, когда-то очень давно прочитанная Рифом вот так вот сразу и не вспомнить в какой книге, а то и просто газете, а затем многажды слышанная или читанная в самых различных интерпретациях, была, что ни говори, красивая, и, несмотря на всю свою фантастичность, в чем-то, видимо, правдивая. В это, во всяком случае, хотелось верить в это... Хотя почему - только верить? Ведь на своем собственном примере Риф убедился если не в полной правдивости ее, то, как минимум, частичной правоте. Хотя, насколько помнилось ему, после первого прочтения этой красивой сказки, он только хмыкнул, да еще и саркастически ухмыльнулся, за внешней иронией скрывая внутреннее восхищение легендой, и. следом, внезапную тоску, что все это, - всего лишь сказка... Одна из многих, которыми люди любят украшать свое безрадостное существование.
        Вот потому, собственно, и завидовал Риф Кате и Сергею, что нашли они друг друга в этом мире сразу, не потратив большей части жизни своей на поиск, как это произошло с ним и Таисией. Этой самой жизни каждому человеку и так было отпущено не так уж и много, что бы тратить ее на поиск своей половины, часто безрезультатный. А им, счастливчикам, столь рано обретшим друг друга, оставалось теперь только жить и жить, наслаждаясь близостью друг друга, как в тех сказках, что заканчиваются неизменным счастливым финалом, - они жили счастливо и умерли в один день. И потому, по той же самой причине Риф был просто - ошарашен, когда узнал о разрыве отношений, произошедшем между Катей и Сергеем.
       Что послужило причиной расставания Кати и Сергея, Риф не знал. Знал только, что инициатива разрыва исходила от Кати, но сами причины ее поступка были ему неведомы. И оставались таковыми до сих пор. Расспрашивать Катю о том, что подвигло ее на подобный шаг, Риф не стал, хотя желание сделать это охватывало его и поныне. Случалось. Но прошлое приучило его к сдержанности; надо человеку - сам все расскажет, а шибко любопытных на зоне карали соответственно известной поговорке, с поправкой на то, что, при надобности, не только язык, но и башку могли оторвать... Для пущей верности. Эту, благоприобретенную, и, в общем и целом, полезную привычку вытравить было трудно, а скорее всего, и просто невозможно, как, впрочем, и многие другие, полезные на зоне, но совершенно бессмысленные, а часто и просто вредные на свободе.
       Словом, причины разрыва между Катей и Сергеем Рифу были неведомы. Была ли это обычная ссора, дурной гордостью доведенная до такого финала, или же причины разрыва лежали более глубоко, чем это казалось на первый взгляд, он не знал. Зато последствия разрыва он видел почти каждый день. Катя, веселая прежде, шаловливая, сущий ребенок порой, после расставания с Сергеем сделалась молчаливой, сдержанной, холодной, даже с родными. Особенно хорошо это было заметно в первое время после ее расставания с Сергеем; затем, правда, она как будто оттаяла, снова превратилась в прежнюю шаловливую девочку, больше склонную к шутке, игре, чем к унынию...  Но именно - как будто. Прежней Кати уже не существовало. Теперь это была обычная, уже замужняя, молодая женщина, интересная; что-то очень быстро она нашла физическую подмену Сергею (неплохого парня, в общем-то, против зятя Риф ничего не имел), родила ребенка... Но прежней Кати все-таки не было. Словно оторвали от нее что-то очень существенное, хотя и не видимое обычным глазом, оторвали, ничего взамен не предоставив. И это, произошедшее на глазах Рифа изменение в поведении и характере падчерицы, лишь укрепило его убежденность в правоте прочитанной некогда красивой легенды.
       А вот каким образом разрыв отразился на Сергее, Риф не знал совершенно. Но в этом случае уже по той простой причине, что за все эти три года встречался с Сергеем он крайне редко. (Что само по себе было несколько удивительно, - городок, где они жили, был мал, и не встретить в нем знакомого хотя бы раз в полгода было гораздо труднее, чем не встречаться с ним вовсе. Маршруты, что ли, Сергей выбирал намеренно такие, что бы до минимума свести возможность - или риск? для него? - встречи со всеми теми, кто мог напомнить о недавнем прошлом? Черт его знает, что творилось в его путанной голове... Чужая душа, она, известное дело). Да и те встречи, что все-таки случались, всё были короткие, парой слов, а чаще и просто обменом приветствиями обставленные. И потому о жизни Сергея после расставания с Катей Риф ничего почти не знал. Вернее - вообще ничего.
       Но при встречах этих, редких, на пару слов только, Сергей был неизменно весел, разве что несколько, а часто и просто излишне, суетлив. Пряча взгляд, он ссылался на вечную нехватку времени и спешку, и все шутил или отшучивался, - так что и не сказать было по нему, что произошедшее стало для него трагедией. Или, как минимум, - чем-то вроде того. Так, собственно, Риф и воспринимал реакцию Сергея на расставание с любимой до этой, последней встречи. Всякий раз с некоторым сожалением думая о том, что шибко ошибался он тогда, три года назад, в своих выводах, обычную историю наградив статусом настоящей любви.
       Должно быть, в том, что Риф пришел к подобному выводу, сыграло свою роль еще и то обстоятельство, что, в отличии от большинства мужчин, Сергей исчез сразу же после последнего разговора с Катей. Не стал он, как это чаще всего бывает с представителями сильного пола, ходить, упрашивать, жалостью пытаясь вернуть утраченное... Вымолить. Из чего Риф заключил, что расставанием с Катей Сергей не был огорчен слишком сильно. Ну, а поведение его при редких встречах лишь укрепляло Рифа в его выводах.
       И лишь теперь, после этой встречи, до Рифа наконец-то дошло, что просто парень очень хорошо держит маску... Которую не успел натянуть на лицо при этой, последней встрече; уж больно неожиданной она вышла. Как для него самого, так и для Рифа. Этим, скорее всего, объяснялась досада, хорошо видная на лице Сергея в первое мгновение, когда он увидел его, Рифа. И в этом же была причина некоторой неловкости и неестественности всего разговора между ними. К которому Сергей оказался просто не готов. Слишком неожиданным, видимо, для него стало появление Рифа, так что не успел он собраться и нацепить на лицо обычную маску равнодушия и безмятежности, какую всегда носил в городе, где вероятность встречи с теми, кого видеть ему не хотелось, была слишком высока.

                                       *        *        *

       Разговор с мастером был прерван телефонным звонком. Мастер заметно вздрогнул, ругнулся, снял телефонную трубку с аппарата, другую руку выставил ладонью вперед, прося тишины.
       - Послушайте, Вениамин Алексеевич... У меня все в разъезде, - сказал он, выслушав длительный монолог в трубке. - А до завтра подождать никак нельзя? Вениамин Алексеевич, вы поймите... Да откуда же я людей-то возьму?! - внезапно взорвался мастер. - Рожу я их вам, что ли? Что значит, - рожай, да побыстрее? Вы слова-то подбирайте!
       После неожиданного выплеска эмоций мастер слушал собеседника молча.
       - Ладно, что-нибудь придумаю... В крайнем случае, - во вторую смену останемся. Так где, говорите? Ага, записываю...
       Записал данные на листок бумаги, положил трубку на место.
       - Орел, - проворчал он. - Еще вчера кем ты был?! Тьфу и растереть! А теперь извольте по имени-отчеству, - Вениамин Алексеевич... Ну, надо же!
       Мастер подпер рукою щеку, задумался. Думал недолго.
       - Риф...
       - Я уже понял.
       Мастер хмыкнул, но выражение его лица тем не менее осталось невеселым.
       - Слушай, Риф... Такое дело. На третьем участке порыв. А послать туда некого... Может, ты поедешь? - тут мастер заторопился, зачастил. - Я понимаю, Риф, что я не вправе. Да и вообще, против закона это. Ты еще стажировку не прошел. Если что - козу мне заделают знатную, по полной программе. Но тут, понимаешь, какое дело. Если сейчас промедлить, кому-то придется остаться после работы, во вторую смену. А там и работы-то на пять минут, как я понимаю, вот что обидно. Для хорошего сварщика, конечно. - Последнюю фразу надо было расценивать, как неумелую, плохо прикрытую лесть.
       - Ну, Иваныч, какая там стажировка? - Риф усмехнулся. - Не первый год замужем. Разберемся. А заодно и проверите, какой из меня специалист.
       - Вот и ладненько, вот и чудненько, - обрадовался мастер неожиданному решению проблемы, пропустив мимо ушей последнюю фразу Рифа. - А я попрошу, что бы оператора с промысла дали понадежнее. А то, знаешь, стариков сейчас на пенсию отправляют. Хотя какой он старик в пятьдесят пять? Работай да работай... А на их место, само собой, молодежь набирают. А то ты не знаешь, Риф, какая нынче молодежь пошла? Мало того, что ничего не знают, так ведь и учиться не хотят... Куда катимся, я не понимаю? Да там и делов-то - раз плюнуть! Место порыва уже расчистили. Трубопровод вот только глубоко залегает... Ну, да это не наша головная боль. Заваришь дыру - и все.
       - Нормально, Иваныч. Не суетись. Разберемся.
       - Разберемся-то разберемся... Слушай, а может, мне с тобой поехать? Нет, не могу. Через час планерка... Не укладываюсь.
       - Не суетись, Иваныч. Все будет нормально. Корочка у меня не покупная, - заработал.
       - Да я вовсе не о том, Риф! - мастер помолчал. - Понимаешь, - меня зло берет, когда я на все это гадство смотрю! Ну, заразы!!! О чем они думают, хоть убей - не понимаю. В управлении бездельников - уже в кабинеты не вмещаются! Натуральным образом - кум на свате сидит, да племянником погоняет! А как сокращение, - по цехам разнарядки шлют. А кого мне сокращать? Кого, я спрашиваю? Работяг у меня и так с гулькин хер осталось. А вот мертвых душ - навалом. Числятся здесь, в цеху, типа слесаря или сварные, а сидят - в управлении. Но этих - не тронь! Даже думать ни-ни, - чьи-то родственники! Да ведь эдак и работать скоро некому будет! Какое же тогда к такой-то матери сокращение? Они думают, что... А! Да ни о чем они не думают! Денег хапнуть побольше, - а там хоть трава не расти! - Мастер с размаху бухнул кулаком по столу, таким образом поставив точку в своем эмоциональном монологе.
       - Нормально все, Иваныч, - сказал Риф, пряча невольную улыбку в усах. Уж слишком потешной выглядела подобная реакция в устах этого маленького, полноватого, суетливого человечка.
       - Да ненормально это, Риф! А главное, - в голосе мастера появилась горечь. - А главное, что меня больше всего бесит, - так это то, что сверху меня жмут, и снизу косятся. В первом случае - начальство, во втором - вы, рабочие... А чего на меня коситься? Чего, я спрашиваю? Мастер - он ведь такой же работяга, как и вы. Разве что ответственности на мне побольше... Обидно, понимаешь, Риф? Я-то безо всяких толкачей до этой должности вырос, сам пробился, не то что нынешние. А потому и рабочих своих хорошо понимаю. Но что я могу сделать? Да будь моя воля, знаешь!
       - Ну, что делать... Жизнь, - отделался общей фразой Риф. Да и чем он мог ответить этому усталому, затюканному жизнью человеку?
       - А ведь как все хорошо начиналось! - вскричал мастер. - Перестройка. гласность, человеческий фактор! А чем все кончилось? Вот этим вот? Тогда на хрена было воду мутить? Понятно, что в такой водичке, да рыбку половить. - самое то для некоторых! Но... А, ладно... Ладно, Риф. Забудь. Накипело просто, знаешь. - Мастер взялся за телефон, набрал номер.
       - Василий Петрович? Мануилов тебя беспокоит... Угу. По этому самому вопросу. Кто у тебя из операторов будет? А хрен ли мне фамилия? У нас две тысячи человек работает, я что, всех помнить должен? Молодой, я спрашиваю? А постарше нельзя? Да я эту молодежь в гробу видел, и не так просто, а в белых тапках... Да у меня человек только на работу устроился, первый день. Сам понимаешь, в работу он еще не въехал. Да нет у меня никого больше! Все на порывах! Вообще, черт-те что сегодня творится! Когда же они оборудованием займутся вместо воровства? Что значит - не говори глупостей? Ладно, молчу... Что значит, чей участок, тот и поедет? Э нет, Василь Петрович, так не пойдет. Ты давай мне дежурного оператора, все одно они у тебя там днем баклуши бьют... Что значит, - на месте будет ждать? Ну, смотри - попросишь еще у меня! - сгоряча пообещал мастер, и бросил трубку. - Тоже мне, - еще один родственничек выискался. Глупостей не говори. Сам ты - недоразумение ходячее и жертва аборта... Стране нужны герои, а женщины рожают дураков!
       С минуту, наверное, в кабинете стояла тишина, так, что был слышен шум за окном.
       - Ладно, - сказал мастер, уже спокойным голосом. - Обыдно, да? - сказал червяк в кавказской кепке, выбираясь из съеденного грецкого ореха... Скушаем и эту конфетку... Не впервой. Пойдем, Риф. Покажу-разъясню, что к чему... Что с тобой?
       Риф уже поднялся со стула. Он стоял, расширенными глазами глядя в окно, во двор цеха.

                                       *        *        *

       Место это было очень странное, незнакомое, с одной стороны, и в тоже время как будто бы виденное когда-то очень давно, но с тех пор основательно подзабытое. Сейчас, в эту минуту, когда неожиданно вспомнился Рифу ночной сон, он уже не мог воспроизвести в памяти место действия его с точностью, но свое ощущение от этого места он помнил очень хорошо. А еще лучше помнил свое усилие (даже там, во сне он чувствовал его, как если бы и не спал вовсе, а, наоборот, бодротствовал, а потому контролировал все свои мысли и чувства), вспомнить, где и когда он видел это место... Незнакомое и в тоже время очень знакомое, как если бы в этом самом месте он прожил значительную и немаловажную часть своей жизни, но потом покинул его, и почему-то забыл совершенно, а теперь старательно вспоминал, но вспомнить, не смотря на все усилия, никак не мог.
       Там, в том месте (иначе Риф обозначить его не мог, это было именно место, безо всякой конкретики), было сумеречно, и почему-то казалось, что границ у него нет, нет вообще, что оно тянется в бесконечность... да и состоит из нее одной. В сумерках, плотных, так что и не проглянуть, было пусто поначалу и как-то по особенному холодно, неуютно, одиноко, но затем Рифу почудилось впереди движение, колыхание какой-то неопределенной массы, которая стала сгущаться, по мере продвижения к нему, и вскоре превратилась в большую группу людей. Правда, как и во всяком сне, здесь не было времени, а потому любое движение уловить было невозможно; все, что происходило, происходило без фиксации, словно пространство без времени утратило все свои отличительные свойства, но все-таки, по мере продвижения к Рифу, плотная до этого и неразделимая масса стала распадаться на отдельные людские фигуры. С появлением этой, большой, группы людей, еще не узнанных, холод вокруг стал понемногу улетучиваться, заполняясь теплом, а вместе с холодом рассеивались сумерки эти густые, заметно светлело вокруг, наполнялось исходящим из ниоткуда светом, точно невидимый и неизвестно где расположенный прожектор понемногу усиливал свой свет, необычайно мягкий и рассеянный.
       Толпа подходила все ближе и ближе к Рифу, и понемногу распадалась на фигуры, лица, черты этих лиц, знакомые, узнаваемые, родные и - утраченные - навсегда. Первыми Риф узнал в толпе своих мать и отца, покойных. А следом за ними, когда еще не схлынули одновременные восторг и горечь, вызванные этим открытием, он узнал и всех остальных, кто шел следом за ними, причем узнал всех разом, - родных и друзей, кого с давних или недавних пор не было рядом с ним на этой Земле, но кто до сих пор жил в его мире, созданном его же собственным сознанием.
       Едва только осознав все это, и все еще пребывая в состоянии одновременных восторга и горечи, Риф бросился к ним всем, близким, родным, но утраченным, но тут же натолкнулся на упругий воздух, завяз в нем, все пытаясь протолкнуться сквозь эту мягкую, поддатливую, вроде бы, но безнадежную, как для мухи паутина, стену. Борьба эта продолжалась долго и недолго (времени не было... не было его здесь, в фантастической реальности); осознав всю тщетность своих усилий, Риф остановился и увидел, что все, кто составляют толпу, остановились и наблюдают за ним. Стоило только случиться всему этому, как толпа снова стронулась с места.
       Мать и отец подошли к нему первыми, остальные остались чуть поодаль. как свита. Оба они, и отец и мать, были такими, какими запечатлелись их образы в памяти Рифа. Мать, еще молодая, была одета в то праздничное цветастое платье, в котором и запомнилась она Рифу, и одетой в которое он вспоминал ее чаще всего. Это был один из редких по-настоящему счастливых дней в его жизни, которых не так уж и много выпало ему. Даже запах того дня, из детства, конечно, помнился Рифу, когда вспоминал он маму, и этот же запах почудился ему и во сне, но на запах этот он не обратил внимания, только отметил его краем сознания; все его внимание было приковано к родителям.
       Отец... Он почему-то выглядел много старше матери. Почти старик, в старом коричневом костюме, в котором он встретил Рифа во дворе дома после последнего возвращения с зоны, выглядел отец рядом с матерью, молодой, немного странно. Но ведь именно таким Риф вспоминал его почти всегда, когда вспоминал, - старым, одиноким, молчаливым, с невысказанным, но хорошо читаемым упреком во взгляде.
       Риф глядел на родителей, но и в тоже самое время (или - что? не было здесь времени, не было его, все-таки), хотя все внимание его было приковано имено к ним, видел он и всех остальных, кто остался стоять неподалеку, в толпе. Все они, первая, самая сильная горечь от утраты которых помнилась до сих пор, были такими, какими он запомнил их и вспоминал впоследствии. Кто-то молод был, каким остался в памяти, а кто-то стар, кто-то более красив, чем обычно в жизни, а кто-то, - наоборот, но только все это были образы родных и близких, которые сохранились в памяти Рифа. Внезапно среди этой толпы Риф узнал Игорька Берендеева, Берендейчика, дружка своего лагерного по первым двум отсидкам. Заметив Берендейчика, Риф удивился, потому что он, Берендейчик, находиться среди этой толпы не мог. Невозможно это было, по той простой причине, что его, Берендейчика, Риф видел с месяц тому назад, всего лишь, при обстоятельствах скорее печальных, чем радостных, и, стало быть, находиться среди всех этих близких людей, объединенных смертью, он просто не мог... Но осознать все это, моментально, безо всякого мысленного усилия, как это бывает в снах, Риф не успел, потому что в это же самое мгновение он услышал голос матери.
       Мать, улыбаясь, сказала что-то ласковое, и, кивнув головой, показала на отца. Тот, в свою очередь, медленно и веско, как говорил всегда, сказал что-то свое... Дальше пошел какой-то разговор, отец и мать что-то говорили, Риф отвечал и спрашивал сам, но смысла этого разговора, - а он был длинный, - Риф не помнил. Даже в самых общих чертах. Но помнил он, хорошо помнил, что родители, говоря, улыбались, а те из родных и близких, кого он видел, точно так же улыбались ему, беззвучно вторя словам родителей Рифа, и беспрестанно кивая головами, как бы подтверждая их слова.
       Потом, сказав что-то напоследок, родители очутились в толпе, а сама толпа стала удаляться, точно так же, как и приблизилась к нему, неощутимо, в слоистую плотную бесконечность, откуда пришла. А еще безвременье спустя толпа исчезла, растворилась в сумерках... Или стала ею? Но те странные свет и тепло, которые они принесли с собою, остались с Рифом, и даже больше того, стали усиливаться. Свет и тепло эти становились интенсивней, наполняя не только все вокруг, но и все его существо... Дальше Риф ничего не помнил. Эта волна тепла и света стала им самим, и унесла его в сон уже без снов, безмятежный, детский... И глубокий, как могила.

                                       *        *        *

       Из ворот цеха выехали уже минут пятнадцать спустя после телефонного разговора. Полноватый, смуглолицый, с окладистой иссиня-черной бородой охранник, смутно напомнивший Рифу кого-то, проводил грузовой "КамАЗ" хмурым взглядом.
       - Вот ведь душман чертов, - беззлобно смеясь, сказал водитель, мужчина одного, приблизительно, с Рифом возраста. - Представляешь, - еще совсем недавно ходил человек как человек... И вдруг бороду отрастил, как чучмек какой-то! Ну, и кто он после этого?
       - Кто? - переспросил Риф. Он все еще находился под влиянием внезапно вспомненного сна, все никак не мог оклематься от неестественного ощущения неправдоподобной реалистичности его, и, как это часто бывает с большинством людей в подобных ситуациях, все пытался понять, к чему приснился этот сон, что он значит, и значит ли он что-нибудь вообще? И не то что бы Риф был суеверен, или же придавал снам какое-то значение, - скорее, наоборот, - но сон этот почему-то никак не шел из головы. Возможно, потому, что вот так, разом, всех, кого он утратил на этой Земле, видеть в снах ему еще не приходилось ни разу. Если и приходили они, утраченные навсегда, к нему в снах, то лишь порознь, поодиночке, но что бы вот, все разом - никогда.
       - Да я про охранника говорю, - пояснил тем временем водитель. - Вон он, на воротах остался. Как его у нас в цеху только не кличут! И басмач, и душман, и моджахед... И даже Шамиль Басаев. А что? Похож... Еще Калашникова ему в руки, камуфляжку надеть, бандану зеленую с мусульманскими иероглифами на голову натянуть, и как раз то самое будет!
       Риф рассмеялся, посмотрел в зеркало заднего обзора со своей стороны. Как раз прыгала на замызганной поверхности зеркала маленькая сторожевая будочка темно-зеленого цвета, но охранника рядом с ней видно не было. Водитель вдруг откровенно заржал.
       - У нас тут один хохмач в ментовку недавно позвонил. Так и так, докладывает, там-то и там-то Шамиль Басаев объявился... Ты представляешь! - клюнули! Приехали... Целая группа захвата! ОМОН и прочее ё-моё! Во смеху-то было, когда разобрались!
       Риф опять засмеялся, и опять взглянул в зеркало заднего обзора. Но там уже и будочки сторожевой видно не было.
       - Но это еще что... - продолжил водитель. - Вот тут недавно один мужик у него спрашивает, - ну, как, говорит, борода, иврит получается изучать? Представляешь, как оскорбил человека?! Это же надо, - правоверного мусульманина в жиды записал!
       Риф опять посмеялся, но сказать - ничего не сказал.
       - Мы ему говорим, - а ты сбрей бороду. Сбрей, говорим, не смеши людей! А он - ни в какую. Вера, говорит, не позволяет... Тут, видишь, в чем дело? Этот чучмек ни с того ни с сего уверовал в Аллаха. А до этого был, вроде бы, нормальный человек. Хотя и не без странностей. Теперь спасения ищет. Отсюда и борода. Потому как полагается по ихним канонам... С ума он там сбрендил, что ли, в своей будке? И вообще. Вера, вера... Помешались они, что ли, на этой вере?! - с неожиданной злостью выкрикнул водитель. - И хрен бы с ним, но у них ведь как?! Сперва - вот это. Молитвы, мечеть, и прочее ё-моё... А потом - башня набок, автомат в руки, и вперед, - мочи неверных! Или еще, бомбу в урну... И что за народ? Я не понимаю! Ну, какая тебе хер разница, кто в кого верит? Ну, или не верит... Бог-то один! Если он, конечно, есть... Нет, конечно, вера и религия, вопрос такой, скользкий... Есть ли там жизнь на Марсе, нет ли ее, - это науке, как говорится, неизвестно. Но люди-то здесь причем?! Они-то в чем виноваты?... Эх! Придумал бы, что ли, кто-нибудь единую религию, одну на всех! Если уж без нее люди жить не могут... Тогда, может, мы хоть из-за этого друг друга перестали бы убивать! Кстати, мы еще не познакомились. Ринат, - неожиданно закончил свою гневную тираду водитель, и протянул руку.
       - Риф, - Риф пожал протянутую руку водителя, тот продолжил.
       - Да, так вот, насчет религии... - и неожиданно спросил: - Ты сам-то, кстати, не из этих?
       - В смысле? - после некоторой паузы вопросом на вопрос ответил Риф. Хотелось тишины в эти минуты, молчания, чтобы вспомнить сон подробнее, дорогие все там люди были, как их порой не хватало Рифу, как! Но разговорчивый водитель даже и секундной паузы для размышлений ему не давал, сыпал словами, как заведенный.
       - Ну, из верующих.
       - Неужто я похож на такого?
       - Да нет, не похож. - Водитель на мгновение опустил глаза на синие от наколок пальцы Рифа, затем глаза поднял. - Совсем не похож... А только, Риф, и среди вашего брата нынче попадаются такие. Кто в Бога уверовал.
       - Какого еще такого нашего брата? - Риф взглянул прямо в глаза водителя, тем взглядом своим, наработанным на зоне, немалой силой которого можно было сделать многое, очень многое... Но водитель взгляд этот выдержал, даже усмехнулся.
       - Такого. Как-будто не видно... У тебя, Риф, сколько ходок?
       - Ну, три. И что?
       Водитель помолчал, глядя уже на дорогу.
       - Да ты, Риф, не обижайся. Я ведь не то, что бы любопытствую... Хотя и не без этого, надо признать. Я сам, брат, под следствием был. Условку дали. Правда, давно это было. Второй десяток лет с того времени уже пошел. - Водитель помолчал, выжидая наводящего вопроса, но не дождался, сообщил: - Так... По пьянке подрались на дискотеке. Молодой еще был, только после армейки. Да еще в десантуре служил. Дурь, одним словом, в башке еще играла... А дружка моего посадили. Я-то так, кулаками, а он, дурак, за нож чего-то схватился. Хотя и нож там был, - одно название только.
       На этот раз Риф взглянул на водителя с интересом... Нет, пожалуй, с некоторой долей изумления.
       - Я это к тому, - вздохнул водитель, - что... Эх, жизнь! Вот так живешь, живешь, и даже не знаешь, что через секунду с тобой произойдет! Ведь если логически поразмыслить, то и я вполне мог на зоне очутиться. А что? Запросто... И тогда все в моей жизни сложилось бы совсем по-другому. Я даже представляю как. Дружок-то мой, которому срок тогда вкатили, опять сидит. И ничем я ему помочь не могу. Пытался, сколько раз пытался, но... Не выходит. Привык он, что ли, к этому? Ну, а я-то чем лучше его? Такой же варнак, это надо честно признать...
       После столь самокритичного вывода водителя наступило длительное молчание. Водитель, видимо, заново переживал то, давнее, а Риф... Риф на секунду вгляделся в лицо водителя внимательней, по-новому, затем отвел взгляд в сторону, и не спрашивая разрешения у водителя, закурил.
       Не то что бы поразительное сходство своей собственной судьбы с судьбой этого водителя, вернее, их общего и узлового момента, рокового для одного и с вполне благополучным исходом для другого, слишком удивило Рифа, хотя и не без этого. Хотя сходство конфликтной ситуации было именно что поразительное, вовсе не это обстоятельство, а именно несхожая развязка вызвала в душе Рифа те, внутренние, протест и сожаление, какие возникали всегда, когда он вспоминал о событиях того давнего летнего вечера, и какие он испытывал в эту минуту. Увы, невозможно было перетасовать жизнь и судьбу наподобие колоды карт, что бы сдать её для новой игры, с равными для всех, в том числе и для него, шансами. Именно о подобной невозможности изменить свою судьбу, переиграть ее заново, вернувшись в ту роковую точку пространства и времени, где он совершил главную ошибку в своей жизни, Риф сожалел всякий раз, когда вспоминал о том, роковом походе на танцы в сельский клуб. Вот водитель, где-то там, в своем прошлом, по дурости своей угодив в в точности такую же ситуацию, в какую некогда попал Риф, сумел, благодаря благоприятному стечению обстоятельств, удачно перескочить на более приемлемую дорожку, тогда как ему, Рифу, судьба даже и шанса для этого не предоставила. После чего и покатилась под горку вся жизнь его... И катилась бы дальше по наклонной, если не отвесной плоскости, если бы не Таисия... Таисия. Потянуло в эту минуту к ней, единственной. Как и всегда тянуло, даже при одной только мысли.
       Он опять, но уже искоса, взглянул на водителя. Тот по-прежнему молчал, хмурил брови. Неловкая пауза затягивалась. Неплохо было бы ее оборвать, лучше всего, - немудреной шуткой. Не только водителя, но и самого себя развеселить.
       - Эх, коротковата кольчужка-то! - вздохнул Риф.
       - Что? - не понял водитель.
       Риф молча показал ему на короткие, чуть не по локоть рукава чужой спецовки, взятой, по выражению мастера, напрокат у одного из отпускников.
       - А-а... - понял водитель. - А чего свою-то не надел?
       - Ее ушить еще надо, - объяснил Риф. - А то надел, - прямо как балахон какой-то... Саван натуральный.
       - Ты так не шути, - посоветовал водитель.
       - Ерунда... Я человек не суеверный. Долго ехать еще?
       - Да не так что бы очень, Риф, - отозвался водитель. - Сейчас свернем с насыпи на грунтовку, и по ней уже прямо. До самого победного конца. А дорожка та прямая, прямо скажем, боевая... Брестская улица на Запад нас ведет! А вот и она, кстати. Чуть было не проехал. Надо же... Задумался. Эдак задумаешься, - потом думать нечем будет. И вообще, - пущай лошадь думает, у ей башка большая... А мы как-нибудь и так проживем.
       - Типа, - ну, вот, поели, теперь можно и поспать?
       - Во-во... - водитель одобрительно засмеялся, и как раз стал выворачивать с хорошо укатанной гравийной насыпи на грунтовку, плохонькую, с шибко разбитой колесами тяжелых грузовиков колеей.
       - Теперь только держись, Риф, - предупредил он, тверже берясь за рулевое колесо. - Сейчас такая болтанка пойдет, что хуже только в море, когда штормит. Хотя не знаю, на флоте не служил...
       Действительно, - стоило только грузовому "КамАЗу" съехать на грунтовку, как пошла такая болтанка, что Риф поневоле схватился за поручень на приборном щитке с пассажирской стороны. В сварочном агрегате, прицепленном к грузовику сзади, тут же загремели инструменты, отзываясь на все кочки и колдобины грунтовки.
       - Дураки и дороги! - воскликнул, смеясь, водитель. - Дураки и дороги!
       Риф подхватил смех; водитель, определенно, нравился ему... Даже несмотря на некоторую зависть к нему. А недавнее раздражение, вызванное его болтливостью, уже полностью прошло.
       - А вот как ты думаешь, Риф, - неожиданно спросил водитель, - после смерти что-то существует?
       - Откуда я знаю? Мне не докладывали, - ответил Риф, сопроводив фразу смешком.
       - А я черт его знает, - как будто бы даже посетовал водитель и продолжил все тем же серьезным тоном, точно и не заметив шутливой интонации в голосе Рифа. - С одной стороны, - глупо все это. Ну, какая может быть потусторонняя жизнь? Оно и посюсторонняя, - существует ли? Может, это все иллюзия? - Он обвел рукой. - Я недавно одно кино смотрел, американское, не помню названия, так там вообще до того договорились, что все вокруг нас - компьютерная программа. Вроде бы мы живем, что-то делаем, работаем, женимся, детей рожаем, а на самом деле лежим в таких ванночках, и все что, происходит с нами, нам только показывают, как в кино. В общем, смешно все это, если честно. Загробная жизнь, то-сё... А с другой-то стороны, - хочется верить, что со смертью ничего не кончается. А наоборот, начинается, что-то новое и... В общем, не знаю. Особенно когда плохо тебе, хочется верить. Зачем же тогда все это, зачем?! Понимаешь, Риф? - заключил вопросом свое длинное рассуждение водитель.
       - Бывает такое... - согласился Риф.
       - Еще как бывает, - подхватил водитель, и стал развивать начатую тему дальше. Сыпал и сыпал словами, комментатор, как называл Риф людей излишне разговорчивых. Помусолив скользкую материю смерти и загробной жизни, попутно прихватив и отставленный было в сторону вопрос соразмерности веры и религии, водитель неожиданно перескочил на тему общеполитической и социальной обстановки в стране. В этом вопросе он больше ругал демократов, и вовсю нахваливал коммунистов. Как и большей части населения России, стабильное прошлое ему нравилось куда больше, чем неуверенность не только в дне завтрашнем, но и дне сегодняшнем.
       Риф слушал водителя, кивал головой, изредка вставлял короткие реплики, обозначая свое участие в разговоре, но - именно что только обозначая; сам он в это время думал о других совсем вещах... О Таисии. О том, что через два часа, много, через три, будет дома, увидит её, Иришку... Не то что бы темы, затронутые в разговоре водителем, были ему неинтересны, - скорее, решены давно и бесповоротно. Вся предыдущая жизнь Рифа, весь горький опыт ее, усиленный особой восприимчивостью к несправедливости, подвел его к той несложной мысли, что это не демократы или коммунисты, или - подставляй кого хочешь - виноваты в несовершенстве этого мира, а Тот, кто создал его таким, дефектным. Так стоило ли поклоняться Ему, стоил ли Он этого? Даже если Он существовал... Тем более, что в существовании Его, Риф не был уверен. Разве что, иногда верить - хотелось. В те нередкие моменты жизни, когда, как сказал водитель, по каким-либо причинам становилось плохо тебе. Но и только.
       Так, под монолог водителя, они и ехали. Мимо частых нефтянных станков-качалок и редких будочек ГЗУ, мимо неизвестного предназначения емкостей и буллитов, окрашенных по преимуществу в серебристый, ослепительный на солнце цвет. Природа в этом районе давно уже и полностью утратила свой первоначальный облик; богатое нефтяное месторождение, лет пятьдесят уже как разрабатываемое, оставило свои неизгладимые следы на поверхности земли, изгадила ее.
       Вдоль дороги тянулась гряда невысоких пологих холмов, поросших смешанным лесом. Лес этот, по преимуществу осиновый, с редкими вкраплениями дубняка и березовых рощиц, то залезал на самую верхушку холмов, то вдруг спускался с них, подходя порой к самой дороге, но и тут же стремительно удаляясь вверх и вдаль. Неожиданно даже для самого себя Риф вздрогнул, помотал головой. Опять показалось ему, как и весь этот казалось, что все это он видел когда-то и где-то... Именно вот этот вот смешанный лес, именно в таком вот расположении. Но где и когда он мог видеть его, если в этом месте он очутился в первый раз в своей жизни? Риф всматривался в близкие деревья; лес в этом месте спустился с холма к самой дороге, и можно было разглядеть не только каждый листочек на ближних ветках, но и, среди высокой уже травы, не в пояс еще, но близко к  тому, белые цветы земляники... Внезапно все это ушло в сторону; грузовик свернул с грунтовки.
       - Ну, все, - сказал водитель, и стал останавливать "КамАЗ". - Приехали, Риф. Вон эти два дармоеда стоят.
       Возле высокой насыпной кучи недавно вынутой из котлована глинистой почвы, прямо в огромной нефтяной луже, стоял трактор "Беларусь" с экскаваторным ковшом. Рядом покуривали двое мужиков в замазученной спецовке и перемазанных нефтью кирзачах.
       - Кончай курить, бездельники! - заорал водитель, открывая дверцу. - Дома будете курить!
       - О, балабол приехал, - вяло отреагировал один из мужиков.

                                       *        *        *

       Все-таки, с какой ты стороны не подойди к этому вопросу, было что-то однообразное, а потому утомительное во всем, что происходило вокруг Рифа в последние дни. Пожалуй, даже не столько сама суета, связанная с устройством на работу, пустая, праздная, утомила его, сколько череда встреч со старыми знакомыми, со многими из которых он не виделся годами, а о некоторых, если честно, даже и думать забыл. Да и разговоры со знакомыми новыми, с которыми работать, а значит, и общаться чуть ли не каждый день предстояло долго (во всяком случае, Риф на это надеялся; как бы там ни было, а выбирать в его положении не приходилось), тоже были утомительны. Общение что с первыми, что со вторыми, требовало известного душевного напряжения и какого-никакого, а умственного усилия, всякий раз, без исключения.
       В первом случае, при нежданно-негаданных встречах, в особенности, если были это знакомые из криминального прошлого (а иных почти что и не было, откуда же они могли взяться?), хошь не хошь, а приходили не самые приятные воспоминания. От которых, конечно, полностью избавиться возможным не представлялось, но к которым, при отсутствии внешних раздражителей, можно было не возвращаться с такой частотой, как после встречи с очередным лагерным корешом. В этом отношении разве что встреча с Сергеем была не сказать, что бы уж очень приятной, но все же и не столь досадной, как встречи с другими пришельцами из прошлого. Ведь кроме сожаления и сочувствия к этому пареньку, и некоторого раздражения на паршивку Катю, встреча с Сергеем вызвала еще и воспоминания о том, самом первом, времени знакомства с Таисией, - единственном, если разобраться, периоде жизни, о котором Риф любил вспоминать.
       (Две пары, молодая и в возрасте, виделись Рифу в тех воспоминаниях, во время совместных - случалось и такое, и нередко - прогулок по улочкам тихого тогда, не тронутого еще новой, криминальной, российской действительностью, городка, или же походов в новый городской кинотеатр "Космос". Далеко и отнюдь не ровесники, обе пары тем не менее дружили, точно и не было между ними разницы в возрасте, разницы сроком в целое поколение, мало что скрывали они друг от друга, и, что интересно, старшие редко выступали в роли советчиков, а, случалось, и сами обращались за помощью к младшим, мало стесняясь этого обстоятельства. Время это, время оно, было самым лучшим в жизни Рифа... В таком бы времени, да остаться навсегда, застыть, а пусть даже и чьим-то воспоминанием. Главное - добрым).
       Общение же со знакомыми новыми, само собой, подобных затруднений не вызывало, поскольку в этом случае отсутствовал главный раздражитель, - общее прошлое. Но и все-таки, определенные усилия на общение с новыми знакомыми тратить приходилось тоже, поскольку все разговоры с ними велись не так просто, а с прицелом на будущее... Которому только предстояло в дальнейшем стать общим прошлым. И которое, в силу этого обстоятельства, требовало собственного, но тоже нелегкого подхода к людям и самому себе, напрямую связанного все с тем же криминальным прошлым Рифа. Ведь оно, это прошлое, паскудное, приучило Рифа к необходимости при первом же знакомстве с новым человеком, любым, сразу же выявлять все слабые и сильные стороны его характера, вообще, его сущность как человека, и, исходя уже из составленного психологического портрета, расставлять, причем, моментально, акценты в отношениях, само собой, с прицелом на будущее. Заранее обозначая и показывая окружающим свое собственное местоположение в коллективе, пусть даже и самом малом, в котором предстояло потом жить, ты как бы заранее устранял все проблемы в общении с ними в будущем, поскольку жизнь, беспроблемная, среди людей во многом зависела оттого, как ты поставил себя среди них с самого начала знакомства с ними, обозначив при  этом границы и своей собственной и их свободы. Это тоже была привычка, приобретенная там, и от нее избавиться было трудно. Да и не нужно, если честно.
       Все это, вместе взятое, требовало усилий, и душевных, и умственных, и, скорее всего, именно поэтому Риф чувствовал сегодня такую усталость, какой не помнил за собой вообще. И уже этой усталостью, должно быть, объяснялось это странное, а порой и просто нереальное ощущение того, что все вокруг себя он уже видел когда-то и где-то.
                                       *        *        *

       Где же он видел эту лесную опушку, где и когда он мог видеть ее? Несколько березок, молоденьких, светились нежным и мягким светом среди целой гурьбы крепких дубов, нестарых еще, но кряжистых, мрачных, узловатых. В просветах между деревьями стояли слегка скошенные столбы солнечного света, и никакой угрозы, как будто, эта опушка нести не могла, но почему-то чудилось, что следующее мгновение принесет с собою опасное шевеление в глубине, как это было некогда... Но было ли?
       Наваждение никак не оставляло Рифа, не желало оставлять. Как бы оно там не называлось, и чем бы там не объяснялась причина его возникновения. Хоть убей. Один только взгляд на малоприметный, как будто, предмет, вызывал внезапное ощущение, что все вокруг давно и когда-то, - было, и было не раз уже, а следом приходила беспричинная тревога, незаметно переходящая в откровенный страх...
       Он вздохнул, громко, прерывисто, и отвернулся от опушки. И в ту же самую секунду, безо всякого интервала, вновь потянуло в груди, пусто стало там, и следом за этой сосущей пустотой, гулкой, вновь охватил Рифа тот мерзкий, непривычный озноб, который преследовал его весь день с самого утра. Но в эти минуты озноб этот, вызванный страхом, причем, страхом, как будто, беспричинным, был много сильнее, чем раньше. Грудь снова сжало обручем, стянуло до последнего, кажется, предела, милостиво отпустило затем, но разбуженное страхом сердце колотилось быстрым упругим мячиком, точно пыталось выскочить из груди, разорвав ее в клочья. Риф передернул плечами, попытался унять мелкую противную дрожь. Вроде, удалось.
       - Да что же это такое, а?.. - сказал он, и улыбнулся. Вернее, - попытался. Непослушные губы и мышцы лица не подчинились приказу, остались плотно сжатыми.
       - Вот так новости... Ну, надо же... - с большими паузами между словами проговорил Риф. Вообще-то, привычки разговаривать с самим собой за ним отродясь не водилось, но в эту минуту, невыносимо трудную, хотелось нарушить тишину. Вернее - безмолвие. Полной тишины не было. С потягом постанывал станок-качалка, расположенный в километре от котлована, рядом с двумя буллитами, позванивали в траве вечные кузнечики, никуда ты от них не денешься, непременных участников летнего концерта, и до сих пор что-то клокотало и порыкивало в прорванной трубе, хотя, судя по всему, задвижку на трубопроводе перекрыли минут десять назад.
       - Эх, где же вы, залетные... - сказал Риф. обращаясь к оператору и водителю "КамАЗа"; они уехали с полчаса назад, - перекрыть задвижку. Почему это не было сделано раньше, Риф не знал. Да и, честно говоря, меньше всего этот вопрос интересовал его в эту минуту. Тракторист, тот, уехал еще раньше, поскольку котлован планировали зарыть завтра, после соответствующей оценки и проверке проделанной работы.
       Риф оглянулся, и вновь увидел все ту же лесную опушку неподалеку, за дорогой, по которой они приехали к месту порыва. Где же, все-таки, видел он ее, вот именно эту опушку, именно с таким вот расположением деревьев, где? Или снова все это казалось ему, как казалось весь день, что всё увиденное он уже видел когда-то и где-то, то ли наяву, то ли во сне...
       При этой мысли снова вспомнился ночной сон. Вспоминая его, пытаясь вспомнить более подробно, буде только такое возможно, Риф, сам того не заметив, вытащил сигарету, и закурил, хотя окурок предыдущей сигареты забычковал минут пять назад. Курил как и всегда, пряча сигарету в кулак, подчиняясь многолетней, тоже лагерной, привычке, от которой избавиться, видимо, было нельзя, как и от всех остальных, приобретенных там. Курил медленно, нахмурив брови и потирая лоб ладонью, точно это могло помочь ему вспомнить то, что никак не вспоминалось.
       "КамАЗ" все не возвращался, даже отдаленного звука его не было слышно. Рабочий день (Риф мельком взглянул на наручные часы, три года назад подаренные Таисией, погладил их привычно, не задумываясь) между тем подходил к концу. Надо было поторапливаться. Вахтовый автобус уходил в пять вечера, и работу, кровь из носу, необходимо было выполнить, как минимум, за полчаса до этого срока, что бы успеть затем добраться до цеха и переодеться в чистую одежду. Случись подобное в городе, где до дома можно было добраться а хоть бы и пешком, поводов для волнения не существовало бы никаких. В этом случае можно было спокойно дождаться оператора и вместе с ним, вернее, под его наблюдением, заварить эту чертову дыру, но здесь, за два десятка километров от города, надо было поторапливаться. Следующий вахтовый автобус, дежурка, уходил только в восемь вечера, и ждать его, в то время, когда твоего приезда с нетерпением дожидались дома, не хотелось. Все в душе противилось такому варианту развития событий.
       Дома-то ждал праздничный обед по случаю первого рабочего дня... Да черт с ним, с этим обедом! Очень нужно... Дома ждали - Таисия и дочка. Ждали по особенному нетерпеливо. Таисия-то уж точно. А это было куда важнее.
       Риф докурил сигарету, по-прежнему пряча ее в кулак, бросил окурок, вдавил носком чужого сапога в подсохшую уже землю, и спрыгнул в котлован. Глубиной котлован был метра в два, немногим выше роста Рифа, диаметром раза в два более своей глубины. Не котлован, - котлованчик. Одно название, словом. Вспомнился еще утром сданный экзамен по технике безопасности, и все параграфы его. Один из которых гласил - в таких ситуациях работать попарно. Риф усмехнулся, взглянул на один край котлована, примеченный сразу же, при первом осмотре места порыва. Маленьким подобием утеса он нависал над провалом, и змеилась пообок во всю высоту узкая черная щель. Ерунда... А если и не ерунда, то кривая вывезет, как и всегда вывозила. В конце концов, когда и что у нас делалось по правилам?
       - Плавали, - прокомментировал внутренний свой монолог Риф, - знаем...
       Сброшенный вниз еще с полчаса назад газовый резак лежал на дне котлована, неподалеку от прорванной трубы. Там же стояла штыковая лопата, удачным броском воткнутая в землю. Смесь воды и нефти из трубы вытекла почти полностью, только сочились последние, черноватые маслянистые капли. Риф выбрался на покатый склон котлована, выглянул, прислушался, надеясь услышать звук приближающегося грузовика, затем вернулся обратно, наклонился, внимательно рассматривая дыру на трубе.
       Несколько секунд он стоял, примериваясь к дыре, прикидывая, как будет удобнее заварить ее. Работа предстояла самая что ни на есть пустяковая. Дыра представляла из себя длинную, в полметра, даже меньше, щель с выгнутыми наружу краями. Пустяковая, словом, дыра. Так, дырдочка. На полчаса, самое большее, работы, не более. Если поторопиться, то на вахту еще можно успеть. Сначала - газовым резаком прогреть, обстучать и свести края, затем - заварить электросваркой. И все.
       Вдруг вновь прошел по коже мгновенный озноб, и охватил Рифа не страх даже, а ужас, панический, но тоже ничем не объяснимый. Он резко разогнулся, огляделся, упрямо дернул желваками.
       Страх надо было давить. Любые проявления его. Это был один из тамошних законов, непреложных. Стоило только раз прогнуться, и начиналось - падение. За которым следовало куда более страшное, чем оно само. Ты просто переставал быть человеком. Даже в своих собственных глазах. Этому закону, - давить в себе страх, - Риф следовал всегда. Даже если знал, что за этим может последовать - смерть. Когда у противника - пика, а ты пустой. Когда противников - много, а ты один.
       Вспомнилось почему-то, как три года назад лежал он на берегу маленькой речушки, избитый местными парнями так, что не мог даже встать, и хотя бы махнуть рукой, обозначая удар, и как потянулась чья-то рука, что бы снять наручные часы, подаренные Тайкой, с его запястья. Вот эти самые часы... И как прошептал он тогда, сумел двинуть разбитыми губами: "Часы оставьте. Найду, ребята... За это - найду." И как рука, чуть помедлив, ушла из поля зрения... Часы так и остались на его запястье. Они и сейчас были там. Простенькие наручные часы с надписью на тыльной стороне. Самый дорогой, пожалуй, подарок в жизни Рифа. Который он не променял бы и на самый огромный шматок золота на руке. А тогда... Что-то, видно, почувствовал в интонации Рифа тот амбал (хоть и амбал, из этих, спортсменов-культуристов, а досталось и ему от Рифа, изрядно перепало), раз не решился снять часы.
       - Да ну тебя, - сказал Риф, подбадривая себя звуком собственного голоса, как, случалось, делал это в детстве, когда охватывал его страх, - надоел ты мне... Розарио Агро еще никто не убивал!
       Эта, не к месту вспомненная киноцитата немного развеселила Рифа. Он взял лопату, быстро и толково расчистил место вокруг трубы. Затем снова оглядел дыру, напоследок прикидывая, что и как. Нагнулся, чиркнул спичкой, что бы зажечь резак, но вдруг остановился, спичку задул, и, сделав пару шагов, выглянул из котлована. Отцепленный от грузовика сварочный агрегат стоял в пяти метрах от котлована, с уже раскрытыми боковыми створками. По-хорошему, стоило бы завести его сразу, что бы потом не пришлось выбираться из котлована... Но тут же в голову пришла мысль, что сделать это смогут и оператор с водителем. Они должны были вернуться с минуты на минуту, а до этого времени он как раз мог успеть прогреть и свести края дыры на трубе.
       Оглядев сварочный агрегат, а затем напоследок бросив взгляд на лесную опушку (ну, что в ней было такого, что притягивало взгляд?), Риф снова подошел к прорванной трубе, уже весь в предстоящей работе, не заметив того, что на этот раз он встал как раз под тем сомнительным краем котлована. Нагнулся, раскрутил оба вентиля на резаке, и, услышав громкое шипение, вынул из открытого предварительно коробка спичку...
       Зажечь спичку Риф так и не успел. В то же самое мгновение, услышав предварительно позади себя шорох, а потом шелестящий шум, он почувствовал немалой силы удар по спине и голове, тяжесть неподъемную тут же ощутил на себе, под которой согнулись ноги. Еще какое-то мгновение, - сыпалась со всех сторон влажная земля, - долю его неуловимую, Риф удерживал эту тяжесть, чувствуя боль в спине и затылке, пытался удержать, и не только удержать, но и скинуть с надежных плеч, но сверху, - он уже понял, что тот ненадежный край траншеи, подмеченный им сразу же, обвалился, - сверху ударило еще и еще раз, и ноги не выдержали, подломились.
       Темно стало, и разом душно. Воздуха уже не хватало, хотя после обрушения стенки котлована прошло всего несколько секунд. Вокруг была земля, он не видел ее, но чувствовал у самого лица, - влажную, зернистую, комковатую. Он дергал руками, стиснутыми все тою же землей, скованными как наручниками (даже здесь прошлое не покидало его, даже здесь!), пытался высвободить их, и одновременно налегал всем телом вверх, чтобы приподняться, и освободить хоть самое малое место возле лица, для воздуха, но, не смотря на все усилия, ничего не выходило. Та ненадежная стенка котлована, видно, лишь на первый взгляд выглядела небольшой; весу в ней оказалось гораздо больше, чем можно было бы предположить, глядя со стороны, и с ним, этим весом, справиться было невозможно.
       Спустя какое-то время (но времени уже не было, как не было его в снах, оно уплотнилось до предела и растянулось до беспредельности, поэтому говорить, сколько его прошло, этого времени, что бы сказать - спустя какое-то время было бы неправомерно) Рифа охватила паника. Воздуха становилось все меньше и меньше, его уже почти что не оставалось, и начиналось удушье. Но главная беда заключалась не в этом. Где-то неподалеку от головы свистел так и незаженный резак, выпуская смесь кислорода и пропана, и отнимая у Рифа последние остатки самого важного в этот момент, самого необходимого для жизни, - чистого воздуха. Тухловатый запашок пропана наполнял все вокруг, отравляя те остатки воздуха, что могли бы сохранить ему жизнь до того момента, пока не подъедет грузовик с оператором и водителем. Стучало в висках, ломило их, тьма, до этого сплошная, черная, побагровела, завертелась жаркими кольцами, глаза слезились.
       А жить в эти мгновения, последние, хотелось как никогда раньше не хотелось. Лицо дочки и Тайки стояло перед глазами, почему-то с той самой фотографии, где они были запечатлены втроем, в аккурат когда Иришке исполнился годик. Иришка на фотографии вышла насупленная, чем-то недовольная (чем?! Господи, чем?! дай только вспомнить и больше ничего), и именно такой он видел ее сейчас, - так же как и Таисию, с химзавивкой на крашенных волосах, которой теперь уже не было, и с таинственной полуулыбкой Джоконды, что нередко возникала на ее губах. Риф снова рванулся, - к ним, к ним! - но снова безрезультатно, и от ярости на свою беспомощность заревел, зарычал, животным уже криком, заколотился всем телом, как в припадке, и затих.
       Прерывисто свистел где-то рядом резак, вокруг была земля... Могила. Ни воздуха, ни сил больше не оставалось. Как и надежды... Нет, не должно было быть так, когда все только-только наладилось, когда существование, наконец-то, приобрело смысл и стало жизнью, неправильно это было... Несправедливо! Душевный протест против несправедливости произошедшего заставил Рифа собрать последние остатки сил, и в последнем рывке ему даже удалось приподнять тяжесть, но это и было последним, что сумело выжать из себя его тело. Мягким, но тяжелым прессом земля вновь надавила на него, и вновь он оказался прижатым ею к ней же, уже бессильным изменить что-либо... И осознавшим всю необратимость произошедшего.
       Сознание мутилось и обрывалось, оно тщетно цеплялось за тело, без которого не могло существовать, побуждало его к борьбе. Отчаяние и злость, прежде всего на самого себя, чувствовал Риф в те, неуловимые почти мгновения, когда сознание возвращалось к нему, и, движимый ими, он пытался хотя бы обозначить движения руками и ногами, но тут же затихал в беспамятстве, не осознавая ни самого себя, ни того, где и почему он находится... Что бы мгновением спустя, уже полубессознательно, рефлекторно даже, напрячь мускулы в новом рывке, пусть и безрезультатном.
       Всё. Это  было - всё. Жизнь почти ушла из тела, но напоследок, на последнем вдохе перед последним выдохом, нечеловеческим усилием воли Риф сумел остановить ускользающее сознание, и на миг только обретя его, причем необычайно чистое и ясное, какого никогда прежде в своей жизни не знал, вместо отчаяния и злости, владевших им во все это время безнадежной борьбы за жизнь, вдруг почувствовал неизъяснимое умиротворение, и еще, - и это было, пожалуй, главным, - чувство благодарности к Таисии, за то, пусть и недолгое счастье, которое она ему - подарила.
       Следом схлопнулось все, разом, и наступили - тьма и безвременье. Последние, настоящие.

                                       *        *        *

       ...Поначалу Риф даже и не понял, что сознание вернулось к нему, хотя время назад, - а сколько времени длилось забытье, он не знал, - на последнем вдохе, он, вроде бы, успел осознать всю необратимость произошедшего, и не то что бы смириться с ним, но - принять его как есть. Это было последнее, о чем он успел подумать перед тем, как ощутить всеобъемлющее чувство умиротворения и еще благодарность к Таисии. Но едва только сознание вернулось к Рифу, он, инстинктивно, пожалуй, продолжая прерванную борьбу, надавил спиной на тяжесть ту, что держала под тяжким гнетом тело его, и на этот раз никакого сопротивления не встретил.
       Разумеется сон, ночной кошмар, из тех, что на грани сна и яви, после которых просыпаешься в испарине, не понимая, там ли ты еще, или уже здесь, да и вообще ничего, честно говоря, еще не понимая... Кроме одного, разве, - что ты спасен, что ты все еще - жив. Главное, конечно же, открыть глаза, успеть, иначе сердце не выдержит, и тогда, если успеешь, несомненно разглядишь в полумгле ночной квартиры все милое сердцу и привычное, но, главное, увидишь ее, Таисию, и, глядя на нее, непременно поднесешь руку к груди, и сильные толчки сердца разбудят тебя окончательно, и, не понимая еще, плакать тебе или смеяться, ты вздернешься и сядешь на кровати, уже по эту сторону кошмара...
       Но открывать глаза Рифу не пришлось. Сразу же после первого усилия его понесло вверх, неощутимо - вверх, и, не встретив никакого сопротивления, он очутился на поверхности. Не было ни боли в спине и затылке, не было и тяжелого удушья; ничего физического, что он чувствовал, ощущал еще время или безвременье назад, не существовало. Что лишь убедило его в верности собственной догадки, что все, что происходило и происходит с ним, - сон, кошмар, не более того. О котором впоследствии даже вспоминать будешь с содроганием... Но только вспоминать.
       Но кошмар, видимо, все еще продолжался, потому что вместо ожидаемой полутьмы ночной квартиры Риф увидел все то же самое, что видел перед тем, как спрыгнуть в котлован. Солнце стояло как раз над лесом, золотило высокие кроны деревьев, и все те же самые березки светились среди мрачных дубов на знакомой опушке, убегала вдаль расчерченная электропроводами равнина, с зелеными полями и часто расставленными станками-качалками, причем выглядело все это несколько странно. Во всяком случае - непривычно.
       Все вокруг, - лес, поля, было покрыто яркой туманной дымкой, серебристой, точно это был не жаркий летний день, а раннее прохладное утро после канунной жары, и от земли только-только начал подниматься росный туман. Приглядевшись внимательнее, Риф с удивлением отметил, что станки-качалки, столбы опор линий электропередачи, два небольших буллита в километре от котлована, и, главное, сварочный агрегат, даже у самой земли, имеют четкие и хорошо очерченные контуры, особенно хорошо заметные на фоне того тумана, что окутал лес и поля, по неизвестной причине не затронув все неживое, сделанное руками человека.
       Риф продолжал недоуменно осматриваться. Сознание уже вернулось к нему полностью, и соображал он быстро, ясно и четко, как никогда, пожалуй, не соображал в жизни. Должно быть, это было следствием того кошмара, что приснился ему... А если не приснился, то привиделся во время необъяснимого провала в памяти. Или... Нет, не смотря на необычайно четкую ясность мышления, осознать полностью Риф ничего не мог, точно что-то, а честнее, его же собственное сознание, противилось полному осознанию последней правды.
       Котлован тоже изменился. Тот край его, ненадежный, на который Риф с сомнением взглянул после того, как спрыгнул вниз, обвалился, и лежал холмиком неправильной формы на дне, ближе к стенке, но накрывая при этом одним своим краем и прорванную трубу. Причем, что тоже было странно, все это виделось почему-то как бы сквозь туманное... облачко? пусть облачко... сквозь туманное облачко неправильной формы, тоже серебристое, яркое.
       Какое-то время, и немалое, Риф рассматривал этот холмик под собою, боясь подумать о том, что произошло с ним на самом деле. Нет, все-таки он до сих пор не проснулся, и все, что оставалось ему, это дотерпеть, пройти весь этот кошмар до самого конца, что бы после окончательного пробуждения рассказать о нем Таисии, и уже вместе с нею посмеяться, - и над самим собой, и над кошмаром. Ведь нет лучшего лекарства от всех бед и неприятностей, чем смех и улыбка.
       Риф зажмурился, но противу ожидания ничего не изменилось. Вместо того, что бы увидеть багровую полутьму за опущенными веками, он по-прежнему видел яркое солнце над холмами, покрытыми лесом, равнину видел и котлован с земляным холмиком на дне... Сон, конечно же, сон, а что еще? Где еще может происходить подобное? Риф качнул головой, и тут же с удивлением отметил, что тело на этот кивок никак не отозвалось. Он осмотрел его, только в это мгновение отметив, что землю он почему-то видит не с высоты своего роста, как обычно, а куда с большей высоты, точно каким-то фантастическим образом он подрос до гигантских размеров, или же стоит на возвышении. Но большее удивление вызвало, все-таки, вовсе не это обстоятельство, а то, что тела, к которому он привык настолько, что подчас просто не замечал его, он не видит, но зато видит какой-то туманный абрис, полностью повторяющий контуры его тела, разве что в несколько увеличенных размерах, и именно этот туманный контур, яркий, серебристый, полупрозрачный, в точности повторяющий очертания тела, мешает ему разглядеть дно котлована ясно и четко. Риф подвигал рукой; серебристые полупрозрачные пальцы послушно сжались в кулак, сама рука согнулась в локте. То же самое он проделал и со второй рукой, а затем, поочередно, и с ногами, с таким же результатом. Этого не могло быть, но это было так; туманное серебристое тело полностью подчинялось ему, точно так же, как подчинялось то, к которому он привык... Расскажи кому, еще и пальцем у виска покрутят. И не еще, а наверняка. Даже если ты, требуя скидки, прибавишь, что тебе это только приснилось.
       Не осознав еще всего этого полностью, а только отметив краем сознания, Риф моментально и в тоже время неуловимо, в точности так, как чаще всего это происходит в снах, очутился прямо над земляным холмиком. Земля, большей частью глинистая, со ржавинкой, была сыроватая, частью пропитанная нефтяной смесью из прорванной трубы. Он принюхался, но запаха, того вязкого запаха сырой нефти, которым был пропитан воздух в котловане, не учуял. Нет, все-таки, приснится же такое... Даже во сне удивительно. Тем, что было его новыми руками, Риф тронул небольшой верхний ком земли, пытаясь сбросить его, но рука, или то, что было ею, прошла сквозь землю, точно это был воздух или вода, и провалилась вглубь, не чувствуя при этом ее, земли, влажной, зернистой. Он замер в таком положении, пытаясь осмыслить это, новое ощущение.
       Странное это было ощущение, ни разу до этого неизведанное. Ощущение полной свободы, - свободы от всего земного, привычного и потому не замечаемого подчас. Вживаясь в предложенную роль, Риф снова двинул руками и погрузился глубже. Земля уже была у самого лица. Подчиняясь движению, Риф погрузил в землю и вторую руку, затем, уже и не думая, а только подчиняясь все тому же новому ощущению полной свободы, стал погружаться все дальше и дальше вглубь, по-прежнему не встречая никакого сопротивления и не чувствуя ничего, что должен был бы чувствовать.
       Вот там, под метром, приблизительно, земли было по-настоящему темно, но Риф почему-то видел все, что там находилось, точно так же хорошо, как и на поверхности, где был свет, причем даже земля, в которой он находился, не мешала его зрению. Но это уже мало удивило Рифа. Не потому, что после всего, что он увидел, его трудно было чем-то удивить, а потому, что он уже осознал, что же на самом деле произошло с ним. Не полностью еще, но и то лишь потому, что полного, последнего осознания он страшился.
       Тело свое Риф нашел там, где оно и лежало, - в полуметре от трубы с рванной дырой, бездыханное, неподвижное... Мертвое. Обе руки, с крепко сжатыми кулаками, были согнуты в локтях, сведены последним усилием. Даже и теперь, когда он видел свое настоящее тело со стороны, еще можно было считать все это сном, кошмаром, но это было явью, правда, совсем иной, нежели та, к которой он привык за годы своей земной жизни.
       Левой рукой нового своего тела, уже ничем не связанного с этим, физическим телом, Риф коснулся левой же руки тела физического, и в момент соприкосновения тело физическое заметно вздрогнуло, тряхнулось... И снова замерло. Как и его новое, серебристое, тело. В момент этого соприкосновения вошло в Рифа знание о том, что знал он всегда, правда, и не подозревая об этом знании, и именно оно, это знание, в который уже раз обретенное заново, заставило его содрогнуться.
       Знал он теперь, что только гость он в этом мире, пусть и не случайный, частица единого целого, посланная сюда, как и все остальные, с определенной целью, ведомой только Ему, целому. Знал и то, что это, новое, тело его, серебристое, яркое, никакое не новое, что существовало оно всегда, неразрывно связанное с физическим телом, но только невидимое зрением земным, и именно оно было главным. Но Господи, поверь! каким же горьким было это знание и даже тягостным, особенно в эту, первую минуту. Ведь знал Риф и то, что вместе с утратой физического тела он уже потерял обоняние, осязание и вкус, полностью, а два других чувства, слух и зрение, оставленных из милости, затем, что бы успел он проститься со всем, что было дорого ему в этом не самом лучшем, но и не самом худшем из миров, утратит чуть позже, когда и серебристое тело исчезнет, навсегда лишив его связи с этим миром до следующей жизни. Но в той, новой жизни, он знал, ждет его новый путь, и на этом пути будет он лишен памяти о жизни в этом теле, и даже если встретится с кем-то из тех, кого знал в этой жизни, то не узнает его, не вспомнит.
       Но главным, все-таки, во всяком случае, в эту, первую минуту, было горькое знание того, что это тело, тело, к которому он привык, и которое считал единственно реальным, уже не вернуть к жизни; уже остановились в нем все физические процессы, а вместо них начался один-единственный процесс, - процесс распада. Риф снова коснулся своего тела, но на этот раз оно осталось неподвижным. Еще сколько-то времени он находился рядом со своим телом, затем, не ощущая движения, понесся вверх. Свобода... Какое же оно было сладкое, это слово! Особенно для человека, большую часть жизни не знавшего даже относительной свободы...
       Уже осознав полностью, что произошло, что случилось с ним на самом деле, Риф парил над могилой своей, по жуткой иронии судьбы - нерукотворной, смотрел на нее с высоты трех метров, не чувствуя теперь особого сожаления от утраты тела, весь захваченный восторгом от неземной, настоящей свободы. Парил до тех пор, пока не вспомнил о Таисии.
       Эта мысль, мысль о Таисии, а затем и о дочке, мгновенно бросила его вниз, к своему телу, без которого он не мог даже прикоснуться к ним. Чувствуя сопротивление, он вошел в свое прежнее тело, расположился в нем, в бесплодной надежде восстановить навсегда разорванную связь. Но жизнь ушла из этого тела полностью, тонкая соединительная нить, хрупкая и ненадежная, как и у всех человеков, оборвалась навсегда, и восстановить ее ему было не дано. Это могло сделать только то целое, неразрывной частью которого он являлся, но и то лишь в том случае, если бы Ему это было нужно.
       Как же несправедливо было то, что произошло, как несправедливо! Пройти столько испытаний и преодолеть столько преград, и все-таки обрести счастье, заслужить его, и лишь затем, чтобы погибнуть вот так, бессмысленно и глупо... Несправедливость произошедшего, как и всегда, вызвала в душе Рифа протест... Нет, - настоящий бунт! Как же они без него? Кто их защитит в случае опасности?.. Кто?! Не Ты же, Господи! Тогда, - оставь меня здесь... Хотя бы в этой роли!
       Но все это было бесполезно. Тело было мертво, а мольба, смешанная с угрозами, - бессмысленна.
       Где-то неподалеку послышался шум грузовика, и, навсегда покинув свое тело, еще совсем недавно родное, а теперь уже неуютное и чужое, Риф рванул вверх,

                                       *        *        *
       
       "КамАЗ" уже стоял неподалеку от сварочного агрегата, из кабины, разом, как-то слаженно, каждый со своей стороны, выпрыгнули оператор и водитель. Весело насвистывая и на ходу надевая прорезиненные рукавицы, оператор направился к котловану, а водитель остался стоять рядом с кабиной. Оба они были окружены туманной оболочкой, яркой, серебристой, которую при  жизни Риф видеть не мог, но сейчас видел отчетливо. Такими телами, невидимыми человеческому глазу, обладали все люди. Именно эти тела, а не физические, были главной составной сложного существа под названием человек, именно они обращали  животное, в сущности, в творение Божие. И именно оно, это тело, еще удерживало Рифа здесь, на этой Земле.
       - Риф! - крикнул оператор издали, еще не подойдя к котловану. - Ты что, - уже там?! Ну, даешь... Вот же не терпится тебе... Риф!
       Улыбаясь, оператор подошел к котловану, заглянул внутрь. Все еще улыбаясь, он несколько секунд смотрел вниз, затем побледнел, хотя улыбка на лице осталась, но уже неестественная, точно приклеенная.
       - Рина-ат... - прошептал оператор. Бледный, меловой, он оглянулся на водителя. Тот как раз закурил, и вместе с первой затяжкой потянулся всем телом, точно помогая себе таким образом сделать первую, самую сладкую для заядлого курильщика затяжку.
       - Рина-ат... - снова прошептал оператор, и вдруг, резко обернувшись к водителю, заорал: - Ринат! Быстро! Лопату!
       - Зачем тебе? - безмятежно потягиваясь, спросил водитель, но тут же осекся, сорвался с места, очевидно, уловив что-то недоброе в интонации оператора. Подлетев к краю котлована, он сумел притормозить, но, если бы не успел схватиться за оператора, то, несомненно, сорвался бы вниз.
       - Лопату, Ринат, - повторил оператор.
       - Нет у меня... - не договорив, водитель спрыгнул вниз, и стал прямо руками отбрасывать землю с холмика.
       - Чего стоишь, мудило?! - крикнул он, не прекращая отбрасывать землю. - Быстро сюда!
       - Ага... - оператор спрыгнул на дно котлована, неловко, на полусогнутых ногах, как-то по-лягушачьи, подпрыгнул к водителю, и тоже принялся отбрасывать землю руками, по-собачьи пуская ее между широко расставленными и согнутыми в коленях ногами.
       Риф наблюдал за всем этим, холодно, безучастно. Кроме тел этих двух людей, совершенно чужих ему, он видел хорошо и все их мысли, и чувства. Оператор, тот, больше чувствовал страх за самого себя. Больше всего в эту минуту он боялся того, что премии за этот месяц, да и квартальной премии, ему теперь не видать. Дальше шли мысли о предстоящем разбирательстве несчастного случая, но больше всего, все-таки, его волновала премия. Водитель этого не боялся, им владела надежда, что, может быть, еще не все потеряно, что, если получиться быстро откопать...
       - Ну, чего он полез-то туда?! А, Ринат? Ну, зачем? - спрашивал оператор, отбрасывая землю. - Не мог, что ли, подождать?
       - Копай!!!
       - А может, нет его там? А? Слушай, Ринат, а может, он просто отошел, а? Может, он просто прикалывается? Сам сейчас сидит в кустах, вон там, на опушке, и ржет над нами!
       При упоминании о лесной опушке, Рифа охватила горечь. Он взглянул на деревья, уже зная почему тянуло его взглянуть на них в последние минуты только что оконченной земной жизни... Очередной. Знание, настоящее знание вернулось к нему полностью. Знание о том, кто он и откуда, и зачем, с какой целью послан сюда... Как послан был и не раз, и не два прежде. И будет послан еще не раз. А вместе с этим знанием вернулась к нему память о всех прошлых существованиях, когда с найденным смыслом жизни, а когда и бессмысленных, в разных оболочках и в разные времена, и о всякий раз, без исключения, горьком опыте их, хотя бы частичное знание о котором могло бы значительно облегчить ему эту, только что оконченную жизнь, одну из многих в череде прошлых и будущих. Но этих знания и опыта, как и все человеки, Риф - еще Риф! - лишался по прихоти Его всякий раз, когда приходил в этот мир, и лишенный его, трудного, но честно заработанного, каждый раз совершал одни и те же ошибки, избежать которых было бы можно, но только в том случае, если бы его не лишали памяти.
       Теперь же, когда настоящая память вернулась к нему, он уже знал, почему с таким вниманием он глядел на эту, ничем, вроде бы, не примечательную лесную опушку. Не здесь, правда, но на очень похожем месте, он был расстрелян когда-то давно, - по человеческим меркам, конечно, давно, - в одной из прошлых своих жизней. Точно так же трудно уходила жизнь из того тела, очень сильного, и точно так же он чувствовал себя весь тот последний день, перед последним боем с белогвардейской частью, проигранным только потому, что не прислушался он тогда к внутреннему своему голосу, не внял подсказке. И только поэтому при первом же взгляде на эту опушку, еще при жизни, его, Рифа, охватило странное ощущение того, что когда-то он уже видел ее. То странное, томительное чувство, которое нередко терзает каждого человека, и которое обычно называют ложной памятью.
       Теперь все было ясно. Все это, - томление и беспричинные приступы острого страха, сон, "дежа-вю", - все это были суть значки. Которые указывали на опасность, но к которым он так и не прислушался, из гордости своей, а больше, пожалуй, из привычки, вынесенной из той, лагерной жизни, даже внешне ничем не выказывать свой страх, что бы не прослыть трусом, и не усложнить себе тем самым дальнейшее существование. Прислушайся он только к внутреннему голосу, обрати хоть самую толику внимания на него, и все могло бы сложиться иначе, и как раз разжег бы он в эту минуту газовый резак, начиная работу. О самом окончании этой жизни Риф теперь особенно не жалел, она была одна из многих, не более, но чувствовал он тем не менее явную горечь утраты, потому что в отличии от прежних своих, предназначенных расставаний с этим миром, в этой жизни он лишился того, с чем не встречался прежде. Любви. Единственной. К единственной.
       - Риф! - крикнул оператор; этот, кажется, находился на грани сумасшествия. - Вылазь! Кончай прикалываться! Мы уже все поняли!
       - Ты чего?! - выкрикнул водитель, и дернул оператора за штанину. - Копай, мудило!
       - А пусть он вылезет, гад! Так ведь не шутят! За такие шутки, вообще, морду бьют!
       - Копай, урод! - это выкрик водитель сопроводил крепким ударом по шее оператора. Тот секунду хлопал глазами, затем быстро опустился на колени, продолжил работу.
       - Я копаю... Чего ты, Ринат? - говоря это, оператор, действительно, снова начал отбрасывать землю. - Я сразу, как его увидел, почувствовал, что-то не то... А может, он все-таки там сидит? А?
       - Копай!
       Вдруг Риф потянулся, и очутился рядом с оператором. Он знал, что еще не полностью ушел он из этого мира, что пока существует это серебристое тело, он еще может влиять на окружающее, правда, уже не столь явственно, как это было при жизни.
       Риф дотронулся до яркой серебристой оболочки оператора. В то же мгновение оператор крупно вздрогнул всем телом, обернулся.
       - Ай! Ринат! - истошно закричал он, качнулся всем телом, и плюхнулся на задницу, прямо в нефтяную лужу.
       - Ты чего?!
       - Да мне показалось, Ринат... - торопливо и бессвязно заговорил оператор, оправдываясь. - Как-будто по плечу кто-то ударил! Это не ты?
       - Копай! Может, еще успеем! Ох, ну, зачем же ты полез-то один! Зачем! - Последние слова были обращены к нему, Рифу.
       Говоря это, водитель отбросил руками очередную горсть земли, под которой обнажился небольшой кусок темно-синей спецовки, надетой на тело Рифа. Увидел это и оператор. Мгновение они глядели друг на друга, затем принялись копать с еще большей ожесточенностью, чем делали это прежде. Яростно окапывали тело Рифа, не обращая внимания на мелкие острые камушки в земле, которые царапали руки.
       - Может, успеем, а? - с надеждой спросил оператор, и оглянулся. Смотрел он прямо на Рифа... Смотрел сквозь.
       - Может... Копай!
       Обнажилась спина, затем ноги, чуть согнутые в коленях. Еще можно было остаться, что бы увидеть свое тело при дневном свете в последний раз, но все в Рифе противилось этому.
       Подчиняясь желанию, - или, нежеланию? - мгновенно перенесся Риф туда, где больше всего хотелось очутиться ему в это мгновение. То, что осталось от него, законам физического мира не подчинялось, хотя в какой-то мере и зависело от них. Чувства, быть может, и мысли, оставались человеческими, но вот пространство и время на серебристое тело не имели никакого влияния.
       Таисия стояла на кухне, лепила пельмени. Иришка извазюканными в тесте пальчиками старательно теребила подобие пельмешка, помощница. Светлые бровенки были насуплены, а пухлые губки - выпячены. Таисия косила на дочку глазами, ласково улыбалась. Риф застыл чуть в стороне, чувствуя, как опять поднимается гневный протест против несправедливости произошедшего, становится все существом его. Но теперь протест был несколько скрашен знанием. Предназначенное расставание обещает встречу впереди.
       В кухню в это время вошла Катя со стопкой тарелок в руке.
       - Мам! А не многовато будет? - спросила она.
       - Может, и много... - пожала плечами Таисия.
       Риф осторожно вытянул незримую для остальных руку, коснулся серебристой оболочки Таисии, желая обнять ее, как при жизни. В то же самое мгновение Таисия охнула, схватилась ладонью, перепачканной мукой и тестом, за сердце, и покачнулась. Успела схватиться рукой за край стола, тяжело навалилась на него.
       - Мам! - теперь в голосе Кати слышался испуг. - Мама! Что с тобой?
       - Ничего... Не знаю... Сердце почему-то схватило.
       В это мгновение заревела Иришка, - горько, надсадно, не по-детски. Таисия, подшагнула к дочке, схватила ее на руки, крепко прижала к себе, осела на табурет.
       Нежелание видеть все это мгновенно перенесло Рифа, и он почему-то очутился в зальной комнате, прямо перед настенными часами-ходиками с кукушкой, которую так любила передразнивать Иришка... Он тронул механизм часов. Часы подчинились прикосновению серебристого тела, остановили свой ход, замерли, и вместе с последним движением маятника снова поднялся в душе Рифа протест против явной несправедливости произошедшего... Противопоставить которой он, увы, ничего не мог.
       Но - начиналось. Из этой, дорогой сердцу квартирки, где хотя бы в таком качестве, жить бы да жить, потянуло Рифа, потянуло против воли, в сумерки плотные, уже знакомые, потому что именно их он видел в том сне, что приснился ему накануне, да и всякий раз видел, в очередной раз уходя из этого мира.
       Дальше все произошло в точности так же, как это было во сне. В сумерках, где он очутился, почудилось Рифу шевеление, и шевеление это стало приближаться, и превратилось в группу людей, и он уже знал, из кого состоит эта группа. Родственники и знакомые приблизились к нему, остановились... Берендейчик улыбнулся, и улыбнулся он грустно, и пожал плечами, как бы показывая этим жестом, - такие дела, брат, а ты, что, не в курсе?
       Мать и отец, именно такие, какими он помнил их, и видел во сне, отделились от остальных, и подошли к Рифу.
       - Здравствуй, сынок, - сказала мать, и улыбнулась, и показала головой на яркий белый свет за своей спиной. Этот свет вдруг стал ослепительным, земные глаза не выдержали бы его, он наполнил все вокруг не только светом, но и своей добротой, и голос отца, который был и Его голосом, произнес:
       - Здравствуй, сынок. Ну, вот ты и дома.


                                       ******

К оглавлению

На главную
Hosted by uCoz