Фарит Гареев

                                               "Чужая жизнь"

                                                       "Но ведь некоторые люди теряют массу времени
                                                       и денег, что бы посмотреть ужасы и дурацкие мюзиклы,
                                                       которые для других скучны и тоскливы."
                                                                       Р. Бах "Иллюзии"

       Александр Иванович Шафиров, мэр среднего по величине российского города, решил устроить встречу своих бывших однокурсников. Со времени окончания индустриального института прошло ровно двадцать лет; как ни крути, а дата для празднования выходила самая, что ни на есть подходящая. Тем более что за время, прошедшее со дня окончания института, все вместе они не то что ни разу не собирались, но даже и вопрос об этом как-то не вставал. Хотя, как помнилось Шафирову, на той стихийной вечеринке, что сама собой возникла после сдачи последнего госэкзамена, все его однокашники, не исключая и самого Александра Ивановича, божились почем зря, что собираться вместе будут каждый год, чего бы это им не стоило...
       Пьяненькие все они тогда были, и счастливые. То ли от вина и водки, выпитых в ту ночь в немереном количестве, то ли от не вполне еще осознанной на тот момент радости, что впереди у всех у них - целая жизнь. Полная, как обещали партия и правительство, подвигов и свершений, трудов и подвижничества... Вспоминая позднее то время, тихое и покойное, как вода в болоте, когда и сам он еще верил во все эти лозунги, Александр Иванович только усмехался, зло и иронично.
       Одно было досадно: идея собрать всех вместе и отпраздновать знаменательную дату как полагается, принадлежала не ему лично, а Федькову, единственному из всех сокурсников, с кем Александр Иванович поддерживал хоть какие-то отношения. Что объяснялось, правда, не личными симпатиями, а тем, что Федьков руководил небольшим городским предприятием, и, стало быть, входил в число лиц, приближенных к Александру Ивановичу.
       С ним, с Федьковым, Александру Ивановичу приходилось встречаться довольно часто, и на заседаниях городской верхушки, и на многочисленных мероприятиях (так назывались всяческие юбилеи, да и вообще, торжества по случаю). На одном из последних таких мероприятий Александр Иванович с Федьковым по воле случая оказались за праздничным столом рядом, хотя по тому местоположению на социальной лестнице, которое занимал каждый из них, подобное вроде бы и не полагалось.
       Редко, очень редко поступался своими принципами Александр Иванович, один из которых гласил, - никого из тех, кто находился значительно ниже его по должности, не подпускать к себе близко. Даже в пространстве. Кроме того, Александр Иванович хорошо помнил о не самых лучших взаимоотношениях с Федьковым во время их совместной учебы. Но в тот вечер вдруг нашло на него что-то. Причиной чему, скорее всего, было одно весьма и весьма приятное для Александра Ивановича известие, полученное накануне. Впрочем, так ли важна была причина? Важно было то, что они с Федьковым, хорошенько подвыпив, разговорились, и разговор их сам собой перетек в воспоминания о купно проведенном некогда времени.
       Собственные воспоминания Александра Ивановича о том времени были не самыми, мягко говоря, приятными, но тогда, за столом, да под рюмочку, и не одну, почему-то вспоминалось ему только самое смешное из того, что случилось с ним за пять лет, проведенных на студенческой скамье. Перебивая друг друга, они с Федьковым говорили, вспоминали студенческие проказы, смеялись... В самом конце этого разговора, вроде бы как невзначай, мимоходом, Федьков высказался, что не плохо было бы собрать всех однокурсников за общим праздничным столом. Где-нибудь в ресторане, скажем... А еще лучше - в более неофициальной обстановке. Пикничок на лоне природой, - каково? Он даже подтолкнул Шафирова локтем в бок, намекая этим жестом на его немалые возможности. Александр Иванович вроде бы и не услышал тогда этого пожелания. Только гримасу на лице состроил такую, что, мол, все это так, пустое... даже и яйца невыеденного не стоит. И умело перевел разговор в другую плоскость, лихорадочно размышляя в то же время над предложением Федькова.
       Одним из самых ценных своих качеств, приведших его на этот уровень власти, Александр Иванович считал умение выслушивать и запоминать предложения подчиненных. С тем, что бы некоторое время спустя применить их, слегка трансформированные и подретушированные, на деле. Из этого выходило (для вышестоящих, конечно), что Александр Иванович есть руководитель очень умный, инициативный и изобретательный. Это качество не единожды помогало ему в процессе восхождения на вершину власти, особенно в самый начальный период, когда склоны были ох, как круты... почти отвесны. А тогда, за праздничным столом, Александр Иванович, уже разговаривая с Федьковым о чем-то другом, более насущном, размышлял, как обставить это дело так, что бы у того даже и подозрения не возникло, что идею обустройства встречи однокурсников он, Шафиров Александр Иванович, слямзил у него, Федькова Егора Николаевича, недалекого, если разобраться, человека.
       Ничего постыдного в подобном плагиате Александр Иванович не видел, но привычка выдавать чужие идеи за свои, умело маскируя при этом воровство, давно уже стала частью его натуры.

                                       *        *        *

       Казалось бы, ничего интересного в идее, поданной Федьковым, вроде бы не было, но Александру Ивановичу она понравилась. Впоследствии, пытаясь разобраться во всем том, что произошло на встрече с однокашниками (хотя внешне в тот вечер, вроде бы, ничего и не случилось), Александр Иванович, человек в известной степени склонный к самоанализу, понял, что главная его ошибка заключалась в нежелании прямо и честно ответить самому себе на вопрос, почему идея Федькова пришлась ему по душе. Будь он честен перед самим собой, тогда, возможно, все вышло бы совсем иначе. Уже одно то, что он хотя бы отчасти был подготовлен к подобному повороту событий, явилось бы хорошей запасной позицией для отступления. Но Александр Иванович от прямого ответа на вопрос предпочел уйти, твердя себе, что все это нужно ему для того лишь, чтобы - пусть даже так! - покрасоваться перед всеми однокурсниками и показать, что отнюдь не интеллект важен в покорении вершин власти, а воля и терпение. Доказательством чего служит его, Александра Ивановича Шафирова, карьера.
       Вот, взять, к примеру, его, Александра Ивановича. Тихоня, посредственность, один из самых слабых студентов на курсе. Так? Еще бы не так... Тогда почему же все они, такие умные, яркие, подающие большие надежды, оказались на задворках жизни? Тогда как он, Александр Иванович (Шафиров настолько уже привык к такому обращению к себе, что и сам мысленно называл себя так), оказался наверху? И это еще не предел. Александр Иванович и дату встречи подобрал с таким расчетом, чтобы накануне официально было объявлено о новом его назначении, - министром промышленности в губернское правительство. (Предварительное известие об этом назначении пришло в аккурат перед тем разговором с Федьковым. Что тоже оказало определенное влияние на принятое решение. Вернее - решающее). Александр Иванович очень живо представлял себе реакцию и изумленные лица сокурсников, когда он, как бы невзначай, сообщит им о повышении... Да ради одного этого только игра стоила свеч!
       Но понимание совершенной ошибки пришло гораздо позже, той бессонной ночью, когда он, уехав, а вернее, удрав со встречи с однокашниками, лежал в постели, вспоминая во всех подробностях весь вечер. Уставясь в лепной потолок спальной в своем немалых размеров особнячке, Александр Иванович лежал без сна, и, под храп нелюбимой, но пользительной в свое время жены (именно с женитьбы на ней, если разобраться, началась некогда его карьера), с каким-то несвойственным ему садомазохистическим удовольствием вычленял и смаковал каждый свой совершенный промах, что совсем было непохоже на то, как он разбирал обычно все неудачные свои начинания.
       Подвергать анализу всякое неудавшееся дело было одним из неприятных, но необходимых занятий. Повторение пройденного никогда не входило в планы Александра Ивановича, отнюдь, и потому лишь он всегда скрупулезно и дотошно анализировал каждую осечку, надеясь, что это оградит его от повторения ошибок в дальнейшем. Он был разумным человеком, Александр Иванович. Во всяком случае, почитал себя за такового. Редко, очень редко, он обжигался на чем-либо дважды. И уж тем более - трижды...
       Впрочем, понимание всего этого пришло гораздо позже. Когда изменить что-либо уже было невозможно.

                                       *        *        *

       Когда решение об устройстве встречи с однокурсниками было принято, возникла небольшая заминка, связанная с их поиском. Даже ничего не зная о судьбах своих однокурсников, Александр Иванович справедливо предположил, что за двадцать лет, прошедших со времени окончания института, жизнь раскидала их всех... даже и не представишь вот так, сразу, куда. И что разыскать их всех и собрать вместе будет самой трудной, пожалуй, задачей в его начинании. Можно было, конечно же, обратиться напрямую к Федькову, который обмолвился тогда, на мероприятии, что кое с кем из однокурсников он до сих пор дружен, и даже время от времени встречается. Но попросить о помощи Федькова было равносильно признанию в покраже, и потому Александр Иванович решил действовать несколько иначе.
       Каждый день, по дороге на работу и обратно, а бывало, что и чаще, Александр Иванович проезжал мимо пятиэтажного, сталинской постройки здания "альма-матер". Предположив, что там-то должны хоть что-нибудь знать о дальнейшей судьбе своих выпускников, он решил в первую очередь обратиться именно туда. Как это ни странно, предположение Шафирова оказалось верным. Одного только телефонного звонка хватило, что бы спустя несколько дней на стол перед ним лег пусть и неполный, но все-таки список с фамилиями, а главное, с адресами однокурсников.
       Скорее всего, в тех оперативности и усердии, с какими была выполнена его просьба, немаловажную роль сыграло то обстоятельство, что обратился в институт не кто-нибудь, а сам. Вполне возможно, что никаких списков, подобных тому, который предоставили Александру Ивановичу, в институте никогда и не существовало, и появился оный только благодаря звонку сверху. Впрочем, как все происходило на самом деле, и каких усилий стоила проделанная работа по сбору заказанной информации, да и стоила ли она чего-нибудь вообще, Александра Ивановича не интересовало. Промежуточная цель была достигнута, список с фамилиями и адресами лежал перед ним.
       Проглядывая этот, пусть и неполный список, и вспоминая полузабытые, а некоторые и вовсе напрочь забытые имена и фамилии однокурсников, он с удивлением увидел, что собрать всех на встречу не получится при всем желании. За годы правления в своей вотчине Александр Иванович настолько привык к неукоснительному исполнению своих прихотей, что, встречаясь с чем-либо заведомо неисполнимым, всякий раз немало изумлялся.
       Четверо из его однокурсников не могли уже посетить ни одно место на этом свете; прочитав об этом, Александр Иванович быстро перекрестился, но тут же, впрочем, оглядевшись, иронично усмехнулся. В кабинете никого не было, но, похоже, необходимость прилюдного проявления набожности становилась привычкой. Ни в Бога, ни в черта Александр Иванович никогда не верил, но верить в первого, - вернее, показывать, что он верует, - было одним из условий предложенной десять лет назад игры во власть.
       После этого Александр Иванович снова уставился в список. Какое-то время он рассматривал одну из фамилий той четверки. Это была фамилия его единственного институтского - друга? приятеля? - неважно... Анатолий - тогда Толик - Васютин, умер четыре года назад. Не сказать, что бы это известие затронуло Шафирова глубоко, но в груди его все-таки что-то ворохнулось... Отдав должное Васютину, Александр Иванович продолжил изучение списка.
       Еще восемь однокурсников Александра Ивановича оказались недосягаемы по той простой причине, что, в свое время получив распределение в дальние уголки некогда единой страны, после известного события десятилетней давности, проживали ныне в государствах, стыдливо называемых в прессе странами ближнего зарубежья. Нет, в отличии от первой четверки, этих восьмерых доставить на встречу представлялось возможным, но стоило это таких трудов и усилий, что лучше было даже и не задумываться над этим. Тем более, что и тех, кто оставался, набиралась изрядная толпа, около тридцати человек, что вполне устраивало Александра Ивановича.
       На одной из фамилий взгляд Александра Ивановича задержался надолго. Вернее - на имени. Фамилия Ирины, конечно же, давно уже была другой... Ведь все девушки рано или поздно меняют фамилию. Обычно бесстрастное, мертвое в одиночестве лицо Александра Ивановича помягчело, приобрело жизнь, задвигалось, а глаза прошлись по пяти буквам имени, раз, другой, третий... И следом возникло перед его глазами ее лицо, каким оно помнилось ему, - скуластенькое, почти мальчишеское, что лишь подчеркивалось немодной в то время короткой стрижкой... Лицо той, что отвергла когда-то Александра Ивановича, и чей отказ, если разобраться, стал отправной точкой его карьеры. Точнее - его доказательства. Ей.
       Отвлек его телефонный звонок. Тотчас же лицо Александра Ивановича приняло прежнее, бесстрастное и нечеловеческое выражение. После короткого разговора он положил телефонную трубку на место, и вернулся к списку, но больше уже его взгляд на имени Ирины не задерживался. Что-то еще минут десять он внимательно изучал три листка бумаги, скрепленных скрепкой, затем отложил их в сторону. К этому еще следовало вернуться, но не сейчас, а в один из свободных вечеров.
       По всем адресам незамедлительно были разосланы шнурки, с соответствующими инструкциями и указаниями, и с нарочно отпечатанными по этому случаю пригласительными билетами. Вообще, вся предварительная, да и практически вся основная часть организационной работы по обустройству встречи была возложена именно на них. Сам же Александр Иванович в эти дни был загружен под завязку; со дня на день ожидался приезд в город новоизбранного губернатора области, от качества встречи которого зависело назначение или же, наоборот, неназначение Александра Ивановича на новую должность. Надо было навести на городские улицы лоск и глянец, следуя незыблемой российской традиции потемкинских деревень, следовало... Вообще, много чего следовало. А потому приходилось - шуршать, подгонять подчиненных, устраивать разносы... Выяснилось вдруг, что отлаженный, вроде бы, за десять лет механизм городской власти при значительных перегрузках начал давать сбои, на устранение которых приходилось тратить много сил, а еще больше - времени. К тому же, к досаде своей, Александр Иванович совершил небольшой тактический просчет, не к месту и времени затеяв очередную перетряску в своем окружении.
       "Разделяй и властвуй!" - таковым древнейшим девизом себе подобных руководствовался Александр Иванович с самого начала своего нахождения у власти в районе. Трактовал он его в точности так же, как и первый президент России, - то есть, постоянно тасовал колоду приближенных, усиливая и ослабляя позиции и влияние то одного, то другого из них. Делал это Александр Иванович затем, понятно, чтобы не иметь в своем окружении фигуры, по весу и значимости равной себе самому. И надо же, как на грех незадолго до ознакомительной поездки нового губернатора области по своей вотчине, еще не зная о ней (а кто ж знал-то? кто?), Александр Иванович решил провести очередную перетряску в рядах своих соратников. Причем, и необходимости-то большой в этом не было, кроме навязчивого ощущения, что один из его заместителей, Колядко Павел Игнатьевич, что-то уж слишком самостийно ведет себя в последнее время. И эта, привычная и в чем-то даже рутинная процедура, тоже стала неожиданной помехой в эти дни, поскольку в результате ее на некоторое время нарушились отлаженные до этого связи.
       Город, тем не менее, хорошел, улицы и скверы его, и без того всегда чистые и опрятные, приобретали почти идеальное состояние, а реконструкция центральной городской площади, затеянная с полгода назад, подходила к своему завершению. Вконец замотанный этими делами, Александр Иванович все ж таки находил время для того, что бы справиться о том, как идут дела по подготовке встречи. Впрочем, хотя бы здесь он мог быть спокоен; вымуштрованные за десятилетний срок шнурки, как всегда, работали отлично.
       Правда, после проведенной шнурками работы выяснилось, что даже и те из однокашников, кто был вполне досягаем, по некоторым, независящим от Александра Ивановича обстоятельствам, приехать на встречу не смогут. Годы так называемых либеральных реформ сделали свое черное дело, и несколько однокурсников Шафирова оказались вытесненными на социальное дно. Извлечь откуда их представлялось, в общем-то, занятием бесперспективным, а главное, - неблагодарным. Илья Бугров, например, второй уже месяц пребывал в очередном запое, и, хотя одного только звонка Александра Ивановича хватило бы для того, что бы привести его в норму (был у Шафирова в загашнике один кудесник), делать этого он не стал. И дело даже не в том заключалось, что в годы учебы отношения с Бугровым у Александра Ивановича были натянутыми, если большего не сказать, а в том, что понимал он всю бессмысленность подобного поступка.
       На таких, как Бугров, запойных пьяниц, Александр Иванович за свою жизнь насмотрелся предостаточно. Ни одна и не две блистательно начатых карьеры пошли под откос под влиянием одной только единственной пагубной привычки. Но даже и у тех, кто смог перебороть себя, уйдя в полную трезвость, карьера была загублена. Потому что буквально все вопросы во властных структурах решались под рюмочку. И не одну. И устойчивость к алкоголю была не главным пусть, но достаточно важным качеством, необходимым для восхождением наверх.
       Сам Александр Иванович этим качеством обладал в полной мере. Сколько бы ни выпил он, внешне на нем это практически не отражалось. Только чуть грузноватой становилась его походка, медлительней - жесты, и замедленной - речь. Во всем же остальном он оставался самим собой. Головы, во всяком случае, не терял.

                                       *        *        *

       Вот с чем не возникло у Александра Ивановича проблем, так это с выбором места встречи. Да и не могло их возникнуть, если разобраться. Он сразу же, почти не задумываясь даже, решил, что лучшего места для встречи, чем расположенный на берегу большого озера дом отдыха "Нептун", не найти. Всех высоких гостей и просто нужных людей Александр Иванович всегда привозил сюда, и, хотя его сокурсники к их числу не принадлежали, лучшего места для мероприятия, что ни говори, было не придумать. Да и зачем изобретать велосипед заново?
       Дом отдыха "Нептун" являлся предметом тайной гордости Александра Ивановича. Располагался он, как уже говорилось выше, на берегу большого озера. Место это было живописнейшее. С одной стороны озеро подпирали мрачные разлапистые холмы; посмотреть с противоположного берега, - точно большой многолапый зверь после долгого перехода прилег у воды напиться и отдохнуть, да так и застыл навеки. Берег этот был пустынен и дик. Кроме небольшого и невзрачного здания насосной, ничего на том берегу не было. Только изредка сюда забредали туристы-дикари, да еще рыбаки, публика известная в своей неугомонности.
       И тем контрастней выглядел на этом нерадостном фоне берег противоположный, отлогий, равнинный, с несколькими небольшими заливами, - словом, удобный по всем статьям. По всей длине этот берег был усеян домами отдыха, туристическими базами и пионерскими лагерями. Впритык друг к другу стояли они, с редкими разрывами, разномастные, какие побольше, а какие поменьше. В советские времена место это считалось престижным, в особенности потому, что район, где досталось властвовать Александру Ивановичу, был беден на красивые и удобные для отдыха места. Между многими крупными и вполне процветавшими в то время предприятиями шла настоящая война за право на получение участка на этом берегу. Тогда и появились на берегу озера все эти дома отдыха и туристические базы. И среди прочих - дом отдыха "Нептун".
       "Нептун" уже и в то отдаленное время выделялся на фоне всех остальных домов отдыха, поскольку единственный из всех имел он пятиэтажный кирпичный корпус на своей территории, тогда как во всех остальных домах отдыха стояли разномастные вагончики и будочки, или же, в лучшем случае, деревянные домики, не без претензий на выдумку и искусность срубленные, но не более того.
       Тайная гордость Александра Ивановича за дом отдыха "Нептун" проистекала вот из чего. За десять лет скорее безумных, чем просто бездумных реформ, все остальные дома отдыха на берегу озера пришли в полнейшие запустение и упадок. Предприятиям, которым они принадлежали, не до жиру было. Элементарным выживанием озабочены были фабрики и заводы в новых, непривычных для себя экономических условиях. А иных заводов и фабрик, которым принадлежали дома отдыха или пионерские лагеря, уже и в природе не существовало. Финансирование, прежде достаточно щедрое, прекратилось, дома отдыха и туристические базы, некогда полные людей, уж во всяком случае, в летний период, стояли теперь пустые и заброшенные.
       И только дом отдыха "Нептун", который принадлежал крупному экспортному предприятию, основному донору того района, где царствовал и безраздельно правил Александр Иванович, стоял чистенький, ухоженный, что особенно было заметно на фоне общей разрухи, царящей вокруг.
       Вот тут-то и была зарыта собака. Именно стараниями Александра Ивановича "Нептун" до сих пор исправно функционировал, и не был продан в частные руки, как это предполагалось сделать несколько лет назад. Другое дело, что отдыхали теперь в доме отдыха не рабочие экспортного предприятия, как это было раньше, а люди нужные. Энергичные люди. Каждому свое.
       И в советские-то времена Александр Иванович, в соответствии с прежней идеологией, казалось бы, воспитанный человек, ни в какое равенство и социальную справедливость не верил, мыслей своих на этот счет, впрочем, вслух не высказывая. Не в самом нежном возрасте, но достаточно рано он понял, что все эти лозунги всего лишь суть удобные вывески, под прикрытием которых вершатся дела совсем иного рода. Что уж было говорить об этом теперь, когда все перевернулось с ног на голову? Правда, даже и в новые времена все эти соображения существовали не для широких масс, а лишь для тех, кто был по-настоящему близок Александру Ивановичу Шафирову, демократу из демократов.


                                       *        *        *

       Автобус свернул направо, сплошная стена из густых зарослей ивняка оборвалась, и в километре, приблизительно, пообок от дороги, показался дом отдыха "Нептун". Проехать предстояло еще километра три (дорога петляла в этом месте), но территория дома отдыха уже была видна почти вся. Закрытая от полного обзора посаженными вдоль бетонной ограды тополями, она даже и при таком раскладе, и с такого расстояния производила достойное впечатление.
       За высокими и густыми кронами тополей виднелись два верхних этажа и крытая металлочерепицей крыша главного корпуса. Кроме того, просветы меж тополями позволяли разглядеть и другие многочисленные строения, расположенные на территории дома отдыха. Чуть поодаль от главного корпуса проглядывали сквозь листву бело-голубые, в крупную полоску, купола летнего шатра, за нею остроконечная крыша летнего флигеля. Мелькнула и скрылась покатая зеленая крыша бани, поставленной на металлических сваях метрах в тридцати от берега, в озере.
       Александр Иванович увел взгляд от "Нептуна", и повернулся к противоположному, дальнему от себя окну. На сиденьях подле этого окна сидели два его однокурсника, но были они настолько увлечены разговором промежду собой, что действия Александра Ивановича остались для них незамеченными.
       По эту сторону мимо окон автобуса проплывали другие здешние дома отдыха и туристические базы, но даже и невнимательного, вскользь брошенного взгляда хватало, что бы разом уяснить себе, что отдыхать здесь давно уже никто не отдыхает. Хотя бы из одного того, что находиться среди всей этой разрухи не составляет никакого удовольствия.
       Полуразваленные вагончики, будочки и домики мрачнели пустыми, без стекол, окнами, неухоженные территории, большей частью своей заросшие высокой сорной травой, вызывали чувство невольного отторжения. Странное, цепенящее чувство охватывало всякого, кто видел, а видя, осознавал, что природе хватило какого-то десятка лет, чтобы почти полностью отторгнуть у человека дело рук его. Но только не Александра Ивановича. В отличии если не ото всех остальных людей, то уж от большинства себе подобных, при виде всего этого безобразия душу его охватывало чувство немалого удовлетворения. Пусть и гаденькое это было чувство, пусть и недостойное его, как руководителя района (официально избранный глава района был фигурой чисто номинальной, фиктивной, навроде небезызвестного зиц-председателя Фунта), но именно оно охватывало душу Александра Ивановича всякий раз, когда по пути на "Нептун" он проезжал мимо этих заброшенных туристических баз. И в точности такое же чувство испытал он и на этот раз. Потому, что глядя на эту разруху, он видел еще и дом отдыха "Нептун", его стараниями и опекой сохраненный в первозданности. И не только сохраненный, но и приведенный не в идеальное, конечно, но что-то близко к тому состояние.
       Впрочем, одна из туристических баз по эту сторону дороги, особенно на фоне остальных, смотрелась более-менее прилично. Вернее - пионерский лагерь, "Родничок". Второе уже лето в три смены отдыхали здесь школьники, оглашая окрестности звонкими своими голосами, и, насколько знал Александр Иванович, наводя ужас на жителей двух окрестных деревушек еженощными набегами на тамошние сады и огороды. Из чего можно было заключить, что пестуемые некогда устои юных тимуровцев безвозвратно канули в лету, тогда как традиции последователей Мишки Квакина остались незыблемыми... Как и все плохое, что заложено в человеческой натуре.
       Но и возрождение пионерского лагеря "Родничок", - фактически из руин, - было делом рук Александра Ивановича. Именно по его инициативе (как всегда, взятой напрокат у одного из подчиненных) вспомнили на заводе о подшефном пионерском лагере, и под его неусыпным руководством (скорее - давлением) привели в порядок. Несколько времени спустя инициатива Александра Ивановича была замечена в области и спущена вниз, в районы. Что принесло ему очередные дивиденты.
       Александр Иванович отвернулся от дальнего окна, и вновь стал рассматривать главное свое детище.
       Как и задумывалось изначально, он по-демократически подсел в автобус к сокурсникам. Причем, сел не на переднее сиденье, что было бы вполне естественно, а что-то в середине салона, как равный среди равных. Этим поступком Александр Иванович как бы показал однокашникам, что, несмотря на свое высокое положение, он остался прежним Сашкой Шафировым, каким они знали его когда-то давно. Обратный путь Александр Иванович предполагал проделать в том же автобусе, но персональный автомобиль, последней модели "Волгу", одну из тех, на которые пересадил чиновников один из молодых да ранних либерал-реформаторов, на всякий случай пустил следом.
       "Волга"-то она была "Волга", но только снаружи. Если бы кто из малых мира сего заглянул внутрь салона или же открыл капот, то немало бы он подивился тому, что предстало пред его изумленным взором. Со стапятидесятисильным "роллс-ройсовским" движком, телевизором, видеомагнитофоном, мини баром и прочими излишествами, каких и не во всяком западного производства автомобиле представительского класса встретишь, персональная "Волга" Александра Ивановича при более тесном знакомстве впечатление производила неслабое.
       Еще, кроме "Волги", должен был следовать за автобусом автомобиль с охраной Александра Ивановича, но в самый последний момент он решил не светить перед однокурсниками своих бугаев.
       Автобус миновал последний поворот и покатил ко въездным воротам дома отдыха. На двух высоких бетонных опорах крепилась массивная сварная арка с большими буквами. "Нептун" - гласила надпись. Чуть ниже значилось название предприятия. По правую сторону от ворот стоял небольшой металлический ангар, по левую, несколько в глубине, полузакрытый кустами и деревьями, - домик охраны.
       Кованные чугунные створки ворот были прикрыты, но стоило только автобусу подъехать и остановиться, как из-за будки к воротам метнулся невысокий паренек, одетый в черную униформу со значком охраны на левой половине груди. Он всмотрелся в номер автобуса, кивнул головой, и растворил створки ворот. Пропустив автобус и персональный автомобиль Александра Ивановича, паренек тут же притворил ворота, и быстрым шагом двинулся следом за машинами, почти побежал. Александр Иванович, отметив это, одобрительно кивнул головой. Что ни говори, а охрана на "Нептуне" была вышколена.
       По прямой и неширокой, покрытой недавно положенным асфальтом дороге автобус медленно покатил к главному корпусу, расположенному в средней части дома отдыха. Сразу же раздались, в основном женские, возгласы восхищения. Лицо Александра Ивановича осталось непроницаемым, но внутренне он испытал в эту секунду немалое ликование. Что ни говори, а все ж таки приятно было ему слышать это. Немало и его трудов и времени было вбито в сохранность здешних красот. И преумножение их.
       А восхищаться здесь было чем. И в пасмурный-то день здесь было ярко и нарядно, не говоря уж про такие, солнечные дни, как этот... Благо, погодка, неподвластная человеку, сегодня не подвела. На спокойной, со слабой рябью от легкого ветерка воде лежали несколько длинных, крашенных в яркий желтый цвет мостков, с ограждением и без. У первых же мостков, своеобразного причала, стояла небольшая, белая с синим, яхта со скошенной назад фальшивой трубой. Несмотря на негромкие свои размеры, имела она в своем чреве несколько пусть и тесноватых, но каюток, с полным набором всего того, что необходимо было для приятного время провождения. У этих же мостков, но по другую сторону, плавали два водных мотоцикла, загодя выведенных из ангара, расположенного поблизости. Чуть дальше, у следующих мостков, сгрудились небольшими кучками весельные лодки и недавно купленные катамараны канадского производства. Последние, разноцветные, пузатенькие, мультяшные, они довершали картину, придавая ей своеобразный налет той вполне объяснимой умилительности, что охватывает всякого человека при взгляде на детские игрушки.
       Невысокие кусты акации, которыми были засажены два небольших по размерам скверика по обе стороны главного корпуса, совсем недавно, очевидно, были аккуратно подстрижены. На листьях сверкали, золотились капельки невысохшей еще воды. За невысокими голубыми елями, посаженными в глубине первого сквера, проглядывали разноцветные качели, карусели и турники расположенной там детской площадки. Чуть дальше, напротив второго сквера, в глубине которого располагался летний шатер, по-вдоль берега тянулся узкий песчаный пляж с несколькими пляжными кабинками и множеством дощатых лежаков под разноцветными зонтиками. Множественные клумбы, там и сям устроенных, бросались в глаза разноцветием посаженных цветов.
       Автобус плавно притормозил напротив высокого крыльца корпуса, возле круглого фонтана с установленной посредине его высокой, метроа пять, статуей... нет, статуей это назвать было сложно... скажем, - фигурой... да, да, именно фигурой владыки морского Нептуна. Вырезанный из цельного ствола дерева, изрезанный продольными струйками крупных и мелких трещин, увенчанный огромной короной, Нептун держал в одной руке большой металлический трезубец, и глядел на почти спокойную воду озера, как бы осматривая свои владения.
       Возбужденно гомоня и осматривая здешние красоты, его однокурсники стали разбредаться по территории дома отдыха, Александр Иванович же, двинулся к главному корпусу, с тем, чтобы найти директора дома отдыха. Но необходимость в этом отпала; едва только Александр Иванович занес ногу над первой ступенькой крыльца, как из-за угла здания вывернул пожилой, невысокий и симпатично пузоватый мужчина в светлых летних брюках и рубашке. Это был новый, недавно назначенный директор дома отдыха, Роман Сергеевич. Хотя назначили Романа Сергеевича на эту должность всего несколько месяцев назад, Александр Иванович уже успел его довольно хорошо изучить.
       Чуть прихрамывая на левую ногу, Роман Сергеевич споро подошел к Шафирову, и протянул руку для рукопожатия.
       - Здравствуйте, Александр Иванович, - лицо директора расплылось в широкой подобострастной улыбке, но маленькие быстрые глазки из-под тяжелых век смотрели цепко и внимательно. Александр Иванович улыбнулся ему в ответ заученной улыбкой, некрепко пожал протянутую руку, и осведомился о программе на вечер.
       - Программа самая обычная, Александр Иванович. То есть, по высшему классу. Сначала в столовой посидите, - там столы накрыты. Затем - в шатре шведский стол. Шашлыки уже жарятся... Катерок наш под парами стоит... Что еще? Баню, как вы заказывали, протопили... Словом, все как в лучших домах Парижа.
       - Если кто порыбачить вздумает? - подумав, спросил Шафиров.
       - Обижаете, Александр Иванович, все приготовлено, - директор помолчал, заулыбался и, хохотнув, произнес: - Вот только насчет улова ничего не обещаю. Аквалангистов, что бы на крючок рыбу насаживать, у нас, сами знаете, нет. Но удочки и все, что нужно, приготовлено. Приготовлено и проверено.
       - Это с вашей стороны упущение, - засмеялся Александр Иванович, показывая, что директорская шутка оценена по достоинству. И даже своим сановным пальцем ему соизволил погрозить. - Как же это вы про аквалангистов забыли? Нехорошо...
       - Бум искать, Александр Иванович, - директор шутливо взял под козырек.
       Шафиров хохотнул в ответ, но мгновением спустя стал серьезен.
       - Ну, а вообще, как у вас тут дела идут?
       - Дела? - переспросил директор, задумался на секунду, и совершенно неожиданно начал жаловаться на полную невыносимость работы здесь в летний период. Говорил он долго и нудно, как по бумажке читая, аккуратно перечислял все недостатки и неудобства. Хотя осведомился Александр Иванович у Романа Сергеевича о делах чисто механически, безо всякого желания услышать что-либо в ответ, все директорские жалобы он выслушал внимательно, кивая головой.
       - Опять же, ходить много приходится, Александр Иванович. Видите, - Роман Сергеевич приподнял и продемонстрировал ногу, обутую в коричневую перфорированную сандалету, - я даже мозоль на подошве натер. Представляете, - не где-нибудь на пальце или пятке, а на подошве!
       - Ну да? - приподнял брови Александр Иванович. Директорская мозоль на пятке интересовала его меньше всего в эту минуту... Но надо же было как-то отреагировать на последнее заявление Романа Сергеевича?
       - Так и есть, - подтвердил Роман Сергеевич. - А куда денешься, если каждый день, считай, заезды? Позавчера только губернатора принимали, - ох, и набегались! За день до этого у профсоюзника нашего юбилей. А сегодня, вот, опять... - тут Роман Сергеевич сбился, смущенно кашлянул.
       - Но это все пустяки, Александр Иванович. Как говорится, - работа у нас такая, забота у нас простая... - продолжил он. - Я хочу спросить, Александр Иванович... Как в институте встреча прошла?
       Собралась группа, как и задумывалось, в "альма-матер". В одной из аудиторий был организован небольшой, но емкий стол, за который, кроме однокурсников Александра Ивановича, приглашены были и преподаватели. Из тех, конечно, кто преподавал им в то, двадцатипятилетней давности время. Их осталось в институте немного, всего пять человек, уже шибко пожилых людей, глядя на которых как-то и не верилось даже, что когда-то они были молоды. Как и в то, что некогда относился к ним Александр Иванович, как и они к нему ныне. То есть, - с подобострастием и настороженностью.
       Произнесены были за столом все соответствующие моменту спичи и тосты, что-то съедено было и выпито, затем всю группу провели по зданию института, показали пустые и гулкие в безлюдье аудитории... Днем встречи выбрали выходной, поэтому в здании института студентов не было, но Александр Иванович был больше чем уверен, что выбери он, из одной прихоти только, датой встречи день будний, то руководство института не скорее всего, а наверняка отменило бы все занятия. С тем, само собой, что бы угодить высокому гостю.
       - Спасибо, все хорошо прошло, - коротко ответил Александр Иванович.
       - Однокурсников-то сразу признали? - незамедлительно спросил Роман Сергеевич. - Многих и не узнать, наверное... Ведь столько времени прошло. - Он вздохнул.
       - Признал, - улыбнулся Александр Иванович. Во вздохе директора он уловил фальшь, но ничем этого не показал. - Не сразу, конечно, но признал... Что ни говори, а изменились многие. Эх, время, время... Что оно с нами делает... - Александр Иванович склонил голову и замолчал, как бы в тяжелом раздумье. Боковым зрением, однако, он не выпускал из поля зрения директора, который смотрел на него, очевидно, выжидая удобного момента для следующего вопроса.
       Сокурсники Александра Ивановича, действительно, сильно изменились за прошедшие двадцать лет. Внешне, во всяком случае. Многие изрядно пополнели, многих жизнь побила так, что нестарые еще, в общем-то, люди, они выглядели много старше своего возраста. Но удивило Александра Ивановича вовсе не это. Вернее, даже не столько удивило, сколько покоробило. Уже спустя самое малое время после того, как все приглашенные на встречу, включая преподавателей и руководство института, собрались в аудитории, Александр Иванович заметил, что все сокурсники его что-то очень быстро разобрались по старым, незабытым, видать, еще компаниям, тогда как вокруг него образовалась зона отчуждения, какой не было вокруг него в те, уже далекие студенческие годы. Во всяком случае, столь явно очерченной.
        Впрочем, к этой зоне, к этой незримой черте, что отделяла его, как и всех людей власти, от остальных людей, Александр Иванович давно уже привык. Поскольку возникла она еще десять лет назад, когда он был избран мэром города на первый срок. Та власть, что перешла в руки Александра Ивановича из рук прежнего мэра (вернее, первого секретаря горкома КПСС, который на свою беду и к радости Шафирова оказался твердолобым коммунистом), с первых же дней избрания отделила его от обычных людей.
       Но и тогда, десять лет назад, существование зоны отчуждения не стало открытием для Александра Ивановича. Потому что некое подобие оной окружало его в то время, когда был он первым секретарем райкома ВЛКСМ. Уже в первые дни пребывания на этом, пусть и достаточно весомом, но и все-таки не самом высоком посту, он ощутил, что относятся к нему теперь окружающие несколько иначе, нежели чем относились еще несколько дней назад, когда он был всего лишь замом по идеологии прежнего первого секретаря. Но при всем при том наличие зоны отчуждения в то, комсомольское время, не ощущалось так остро, как оно стало чувствоваться с того дня, когда в результате первых демократически проведенных выборов на пост городского главы Александр Иванович стал мэром города.
       С другой стороны, особых иллюзий насчет того, что на встрече с однокурсниками эта незримая стена исчезнет, Александр Иванович не питал. Это должно было быть так, и это надо было принимать как данность. И все-таки, не смотря на все эти соображения, чувствовал Александр Иванович какую-то невнятную горечь и даже обиду, когда встречал в глазах сокурсников, а в голосах их слышал плохо скрытые испуг, недоверие и тревогу. Как бы там ни было, а вовсе не к этому стремился молодой Сашка Шафиров, когда начинал свой путь к вершинам власти. Совсем другое желание двигало им тогда, двадцать лет назад.
       - А как красиво здесь, Александр Иванович! - раздался позади восхищенный женский голос.

                                       *        *        *

       Александр Иванович обернулся, и увидел однокурсницу, Лену Соколову. Рядом с ней, придерживая за руку, стоял Борис Омельченко. Глядя на Соколову и Омельченко, Александр Иванович поднес ко рту кулак, кашлянул, и улыбнулся смущенно... Вернее, - как бы смущенно.
       Два десятка лет, проведенных во власти, где не то что фраза, но и отдельное слово никогда не произносится просто так, а с подтекстом, приучили Александра Ивановича к осторожности. Кроме того, у него выработалось за это время множество привычек, которые в той или иной степени способствовали его беспроблемному пребыванию во власти. Это дорога наверх стоила неимоверных усилий, а вот под гору дорожка была весьма коротка, пряма и обрывиста. И хотя, вроде бы, ничто Александру Ивановичу на встрече с однокурсниками не угрожало, он и на это раз поступил соответственно своим давним наработкам, потому что после одного досадного происшествия пятилетней давности взял за правило привычкам своим не изменять. Да и по любому, лишняя практика и не была, и не казалась лишней, отнюдь.
       Один из свободных вечеров накануне встречи Александр Иванович провел за довольно странным на взгляд стороннего наблюдателя, но вполне оправданным и даже необходимым для себя самого занятием. Разыскав в старом, заброшенном за ненадобностью на антресоли фотоальбоме фотографию группы, сделанную на последнем курсе, он довольно долго изучал ее, подолгу задерживая взгляд на каждом лице, и только одного, девического, лица избегая. Кроме того, рядом с фотографией он положил список с фамилиями и именами однокурсников. Копаясь в памяти, Александр Иванович не только вспоминал лица и соотносил их с именами, но и, насколько это только было возможно, пытался вспомнить характер, привычки и особенности поведения каждого из своих сокурсников. Необходимо все это было по двум причинам.
       Первая причина объяснялась тем немаловажным обстоятельством, что каждому человеку приятно оказанное ему внимание. Пристально рассматривая полузабытые черты лица очередного однокурсника, Александр Иванович добивался одного, - что бы потом, на встрече, не ошибиться в разговоре, назвав его по имени. Это работало на тот мифический образ демократичного и внимательного к людям руководителя, который за последние десять собственноручно создал Александр Иванович о самом себе, любимом.
       Вторая же, и главная причина этого странного занятия, которому посвятил Александр Иванович один из редких своих свободных вечеров, проистекала из того, что он ненавидел неожиданности. Которые таило в себе поведение каждый незнакомого, и даже просто малознакомого человека. Полностью исключить неожиданности, вытекающие из поведения человека, конечно же, не представлялось возможным, но зато к ним можно было подготовиться, а при хорошем знании характера человека и вовсе избежать.
       После двадцати  лет разлуки все его бывшие однокурсники подпадали под категорию именно что малознакомых людей. (А многие и во времена обучения в институте были таковыми). За тем, разве что, исключением, что характер человека мало меняется с течением времени. Стало быть, вспомнив обо всех особенностях личности и поведения каждого из однокурсников, можно было приготовиться к тем неожиданностям, которые они могли преподнести Александру Ивановичу на встрече.
       Взять, к примеру, того же Омельченко. Насколько помнилось Александру Ивановичу, слыл он на курсе доморощенным остряком, причем шуточки его весьма часто носили довольно сомнительный характер. Это обстоятельство, конечно же, стоило того, что бы принять его во внимание. Нет, особых неприятностей вызвать оно не могло, но и все же...
       А были ведь и другие однокурсники, с не менее заковыристыми особенностями характера. Тот же Вилор Сафиуллин, словно бы в полном соответствии со своим революционным именем, имел неприятную склонность критиковать все и вся. Даже и в то, советское время, когда любая критика существующего строя была чревата не самыми приятными последствиями, он редко когда молчал. Таковым ли остался его характер ныне, Александру Ивановичу, конечно же, было неведомо, но, зная человеческую натуру, он вполне мог бы предположить, что в этом отношении характер Сафиуллина мало в чем изменился.
       На таких, как Сафиуллин, Александр Иванович за время своего правления насмотрелся, будь здоров! Этих хлебом не корми, дай только покритиковать. Вечные оппозиционеры, они при любом социальном обустройстве всегда и всем были недовольны. Причем, вектор и направление атаки меняли с легкостью неимоверной, словно бы напрочь забывая о том, что сегодня критикуют то, чему вчера еще пели осанну. Не могли они уяснить себе (или же - смириться?), что это не ныне существующий социальный строй несправедлив и несовершенен, а мир, когда-то и кем-то созданный, абсурден и жесток... И корректировке не поддается.
       Омельченко держал сильно постаревшую Соколову под руку. Александр Иванович хорошо помнил, что почти во все время учебы Соколова и Омельченко были вместе. Но перед самым окончанием института случилась меж ними крупная размолвка, которая, насколько он знал, привела к полному разрыву отношений. И вот сейчас, после двадцати лет разлуки, благодаря только ему, Александру Ивановичу Шафирову, они снова были вместе. Пусть и на время... Хотя, кто знает?
       - Лена... Ну, я же просил, - называйте меня Саша, - попросил, укоризненно улыбаясь, Александр Иванович. - Просто Саша.
       - Или просто Мария, - неумно сострил Омельченко. Александр Иванович хохотнул, как бы показывая, что на шутку совсем не обиделся.
       - Ой, Борька! - воскликнула Соколова, и, шутливо хлопнув его по руке, добавила: - Ну, ты чего?!
       - Да ладно тебе, Ленка, - отмахнулся от нее Омельченко. - Чего ты? Свои же люди! Столько лет на одной скамье... Да не на скамье подсудимых, как вы, небось, подумали! А на скамье студенческой! - Омельченко засмеялся, призывая оценить всю пикантность своей очередной сомнительной шутки, и спросил у Шафирова: - Правда же, Сашка?
       - Само собой, - подтвердил Александр Иванович, смеясь. - Как-будто я не человек. Нет, ребята, если бы вы только знали, как мне надоело слышать в свой адрес - Александр Иванович, да Александр Иванович... Я же не старый еще человек, в конце-то концов!
       - Ты еще о-го-го! - воскликнула Соколова, игриво поводя глазками. - Ты, Саша, еще мужчина хоть куда!
       Если даже это и была лесть, то от правды отстояла она недалеко. По сравнению со своими однокурсниками Александр Иванович сохранился очень даже ничего. В свои сорок три выглядел он лет на пять, как минимум, моложе, и лицом, и фигурой.
       - Что называется, - мужчина в самом расцвете сил и лет. Как Карлсон, - опять сострил Омельченко.
       - Нет, Борька, - Соколова с явным неудовольствием глянула на Омельченко, - ты совсем не изменился. Как был ты шутом гороховым, так ты им и остался!
       - А что делать, Ленка? - спросил, посмеиваясь, Омельченко. - Плакать мне, что ли, прикажешь? Так если по нашим гадским временам сидеть да плакать, то это совсем с ума сойти можно. Уж лучше я смеяться буду, чем с кислой физиономией ходить. - Омельченко вдруг осекся, и, не скрывая испуга, бросил взгляд на Александра Ивановича.
       - Это ты верно сказал, Борис, - поддержал Александр Иванович сокурсника. - Ведь чего нам не хватает, братцы, - так это настоящего, здорового смеха. И простой улыбки. - Он выдержал паузу. - Той самой, от которой всем светлей.
       Когда отсмеялись, Александр Иванович продолжил, разворачивая свою мысль.
       - Вот взять, к примеру, тех же американцев. Плохо ему, на душе, может, кошки скребут, а он, чертяка, улыбается. Пусть через силу, пусть наигранно, но улыбается. Вы, ребята, скажете - фальшь. Соглашусь. Но ведь есть в этом и определенный практический смысл. Во-первых, человек окружающим настроение не портит. А во-вторых, - и это уже доказано, - лицевые мышцы, ответственные за улыбку, и приведенные в действие, передают сигнал мозгу, что все хорошо. Мозг как бы получает приказ испытывать положительные эмоции. И поневоле у человека улучшается настроение... Хотя поневоле, - это я, конечно, неправильно выразился... - Александр Иванович засмеялся, как бы призывая однокашников и директора посмеяться над ним. Те и в самом деле засмеялись, с хорошо слышимым оттенком угодливости. Когда смех потихоньку сошел на нет, Александр Иванович продолжил.
       - Поэтому Борис прав: лучше улыбаться, чем ходить с кислой физиономией. А так, как это у нас происходит... - Он махнул рукой, как-то обречено, и слегка изменил направление разговора. - Покритиковать, - это у нас мастера завсегда найдутся. Сатириков-юмористов, прямо хоть пруд пруди. Деваться от них просто некуда... А вот что бы доставить народу простую радость, - этого нет! Я понимаю, ребята, что жизнь сейчас невеселая пошла. Все, все понимаю. И вижу. Если вы думаете, что Сашка Шафиров страшно далек от народа, что он исключительно ананасы в шампанском потребляет, то это вы, ребята, зря...
       Соколова хотела перебить Александра Ивановича, но он прижал ладонь к груди, прося не перебивать, и продолжил, точно о наболевшем. Говорил он долго, несколько косноязычно, но намеренно косноязычно, и все в том же духе, обо всем и ни о чем одновременно, как мог говорить часами. Толкать речь. Практика в этом отношении у Александра Ивановича была изрядная. Но говорил он механически, как электронная игрушка, извлекая из себя заранее запрограммированные звуки, а сам в это время размышлял. Над тем же самым, в сущности, что и несколько минут назад.
       Что ни говори, а на такие вот, недоверчивые и пугливые взгляды, какой бросил на него Омельченко после последней своей шуточки, Александр Иванович уже успел насмотреться за то короткое время, что прошло с начала встречи. Их было немало таких, особенно в самые первые минуты. Однокурсники словно бы приглядывались к Александру Ивановичу, пытаясь распознать, не представляет ли он собой опасности, и дозволительно ли говорить в его присутствии о некоторых вопросах известного характера. Даже и те из однокурсников, что проживали весьма далеко от вотчины Александра Ивановича, а значит, и не особенно зависящие, как будто, от его воли и желаний, и те, по привычке, видать, умолкали в его присутствии.
       Готовясь к этой встрече, выстраивая в голове приблизительный план всех тех действий, что придется ему проделать, и проигрывая все варианты возможных разговоров, Александр Иванович, конечно же, ясно представлял всю неизбежность подобного отношения к себе со стороны бывших однокурсников. В конце концов, чем они отличались ото всех остальных людей, с которыми ему приходилось сталкиваться? Тем, что они когда-то учились вместе с ним? Смехотворность этого, похоже, они и сами осознавали. Как и сам Александр Иванович. Но и в то же время как-то горько ему было замечать такие взгляды, непривычно горько.
       А ведь бояться-то им было чего. Потому что времена изменились. Изменились кардинально. И то, что было дозволено при коммунистическом режиме с его сверхжесткой идеологией, мягко говоря, не приветствовалось во времена новые, демократические, с идеологией, вроде бы, более пластичной... А на самом деле, - полным отсутствием ее. Что и трактовалось многими как полная и ничем неограниченная свобода. Но самое-то смешное заключалось в том, что если еще десять лет назад была дозволена хотя бы кухонная критика существующего строя, и больше того, простой человек имел хоть и невеликие, но все-таки возможности воздействия на власть, то теперь не только таких рычагов у него не было в наличии, но даже и кухонная критика властей конкретных, а не тех, что там, в Москве, могла иметь самые печальные последствия для него. Не то что говорить громко, но и по углам бухтеть и шушукаться стало себе дороже ныне.
       Свобода... Свобода обернулась своей оборотной, и очень жестокой стороной. Хлебом насущным жив человек, и только им одним. А этого хлеба теперь он мог лишиться в одночасье, и всего лишь за одно только единственное неосторожно брошенное словечко. Чего не было в той стране, проклинаемой демократами всех мастей за внешнюю несвободу, свойственную ее социальному обустройству. Но мало кто из них понимал, и тогда и сейчас, что внешняя несвобода не перечеркивала, а, наоборот, пестовала свободу внутреннюю, единственно только и возможную на этом свете. Теперь ты мог говорить, что угодно, и кому угодно... Рискуя остаться при этом без средств к существованию. Поэтому говорить и шушукаться - мало кому хотелось. Вот и получалось, что внешняя свобода оборотной стороной своей имела несвободу внутреннюю.
       - А вообще... - Александр Иванович махнул рукой, обрывая разом и внешний и внутренний монологи. - Если бы вы только знали, ребята, как мне это все надоело. Весь этот официоз, весь этот... - Он опять махнул рукой, намеренно, как бы показывая этим жестом, что у него уже и слов не хватает. - Я ведь обычный человек, как все. Ну, чем я от вас отличаюсь? Да ничем. Те же самые заботы у меня, те же самые проблемы... Разве что, ответственности на мне побольше, чем на прочих, лежит. А так... - И он опять махнул рукой.
       - Как в том кино, в общем, - закончил за него Омельченко. - Богатые, оне тоже плачут.
       - Да ну тебя к черту, Борис, - с улыбкой сказал Александр Иванович. - Какой ж я богатый человек? Обычный чиновник, с обычной зарплатой... Побольше, конечно, чем у всех. Ну да ведь, все познается в сравнении...
       - Да я же ничего и не говорю, - смутился Омельченко. - Это я так, к слову. Подвернулось, что называется, под руку... Ну, сдаюсь, - ляпнул неподумавши.
       Соколова, тем не менее, опять хлопнула Омельченко.
       - Ну, чего ты, в самом деле, Ленка? - спросил Омельченко.
       - Ничего, - ответила Соколова. - Мы с тобой потом поговорим.
       - Ну, вот, как всегда. Жена у меня тоже самое... - Омельченко осекся, крякнул.
       После этого последовала неловкая пауза.
       - Ба! - Роман Сергеевич вдруг хлопнул себя ладонью по лбу, обрывая неловкую паузу. - Я же совсем забыл! А ведь мы, Александр Иванович, для вас для всех сюрприз приготовили. Такой сюрприз, что вы только ахнете!
       - Это какой же? - спросил Омельченко, опередив Шафирова.
       - Сейчас увидите. Точнее - услышите, - сказал Роман Сергеевич. - Я думаю, что вам это понравится. Не может не понравиться. Сразу все вспомнится. Все-все...
       Посмеиваясь, даже подхихикивая, и потирая ладони от чрезмерного усердия, Роман Сергеевич повернулся к миловидной девушке в синеньком, по фигуре сшитом платье, должно быть, одной из здешних сотрудниц. Все это время она стояла на верхней площадке крыльца, возле входных дверей.
       - Заводи шарманку, Гуля! - хлопнув в ладоши, приказал Роман Сергеевич.
       - Ага, - кивнула та головой, и скрылась в корпусе. Как видно, для того только она и стояла на верхней площадке крыльца, что бы дождаться приказа директора.
       - Сейчас, сейчас... - Роман Сергеевич все потирал ладони и посмеивался. И как-то по особенному поглядывал на Шафирова из-под тяжелых свои бровей, пытаясь поймать его взгляд.
       Что-то дрогнуло в душе Александра Ивановича... Предчувствие, что ли. Ох, и не любил он сюрпризов. Ни хороших, ни плохих. Сюрпризы означали неожиданности. Хорошо, если приятные... Но чаще-то выходило так, что худые.
       - Надеюсь, Роман Сергеевич, - спросил Александр Иванович, не меняя интонации, но чуть отвернувшись от сокурсников, что бы они не видели нового выражения на его лице, - сюрприз из приятных?
       - Александр Иванович... - только и сказал Роман Сергеевич. И укоризненно покачал головой. Мол, - как вы  только могли подумать...
       Что-то зашипело, затрещало совсем недалеко от того места, где они стояли, затем послышалось характерное низкое и ровное гудение. Александр Иванович взглянул в направлении, откуда доносился этот звук, и увидел две большие магнитофонные колонки, выставленные на подоконник одного из окон на первом этаже здания.
       После первых же аккордов короткого вступления Александр Иванович побледнел, когда же из динамиков донеслись первые слова песни, он чуть пошатнулся. Но спустя мгновение он сумел овладеть собой, оглянулся даже, что бы проверить, - не стал ли кто свидетелем его секундной слабости? Но нет, - что однокурсники, что Роман Сергеевич смотрели на окно с магнитофонными колонками.
                               А я стою, чего-то жду,
                               А музыка играет и играет...
       звучало из выставленных на подоконник магнитофонных колонок. После первых аккордов песни не только Омельченко и Соколова, но и все остальные однокурсники Александра Ивановича разом повернулись к зданию, громко и восхищенно заговорили меж собой, указывая на окно с колонками. Исполнитель тем временем выводил:
                               Безумно я люблю девчонку ту,
                               Которая меня не замечает...
       - Ой! - чуть ли не взвизгнула Соколова и, захлопав в ладоши, запрыгала на месте, совсем как маленькая девочка. Полноватая, рыхлая даже, она сотрясалась студнем от этих прыжков. Выглядело это нелепо, некрасиво... Но и в тоже время, как ни странно, - весьма трогательно.
       - Сколько же лет я эту песню не слышала! - прокричала Соколова, продолжая хлопать в ладоши. - Ой, прелесть какая!
       - Это еще что! - воодушевлено воскликнул Роман Сергеевич. - Там все песни собраны, которые вы в молодости слушали. Это сборник такой, - "Золотые хиты семидесятых" называется. Мы специально его купили, как только узнали про вашу встречу.
       Улыбаясь, он взглянул на Александра Ивановича, ища его одобрительного взгляда. Александр Иванович изобразил восторг и восхищение, и тут же отвернулся, оставив, впрочем, эту маску на лице. Должно быть, Роман Сергеевич, задумывая этот сюрприз, лелеял надежду, что поступком своим заработает несколько лишних очков в свою пользу... Совсем не ведая о том, что на самом деле приобретет сильного, могущественного и мстительного недруга.
       А из магнитофонных колонок, корежа сердце Александра Ивановича и словно озвучивая его немую мольбу, неслось:
                               Остановите музыку, остановите музыку,
                               Прошу вас я, прошу вас я,
                               С другим танцует девушка моя...

                                       *        *        *

       Этот, с незатейливыми словами и музыкой шлягер семидесятых, двадцать пять лет назад стал своего рода определяющим рефреном взаимоотношений Александра Ивановича Шафирова с Ириной. Вернее - отношений. Потому что взаимоотношений, как таковых, между ними практически не было. А была - безответная любовь молодого Сашки Шафирова к Ирине, тогда - Волжаниной. Причем, любовь, что называется, с первого взгляда. Который коснулся ее лица в тот самый момент, когда семнадцатилетний Сашка Шафиров приблизился к стенду с вывешенным на нем списком зачисленных на первый курс абитуриентов.
        Подошел Сашка Шафиров к стенду, что бы окончательно удостовериться в том, что среди фамилий студентов, принятых в институт, значится и его, Шафирова, фамилия. Надобно сказать, что особой тревоги по этому поводу Сашка не испытывал. Вступительные экзамены он сдал весьма средне, но конкурс при поступлении был невелик, едва-едва за претендента на место, а потому особых оснований для тревоги у него, вроде бы, не было. И тем более странным для юного Шафирова было то, что с самого утра он чувствовал какое-то непонятное, необъяснимое томление в груди, но не тревожное, а, наоборот, радостное. Поскольку же предстояло Сашке Шафирову в тот день узнать о результатах зачисления в институт, вопросе, в общем-то, как он понимал, решенном, то и отнес он свое душевное состояние на этот счет.
       В самом деле, - при подобном рассмотрении дела все сходилось. Что-то тянет в груди, непривычное? Тянет... Но тревоги при этом не чувствуется? Да, вроде, нет... А что сегодня предстоит узнать?.. То-то и оно.
       Много позже, уже - взрослый, уже - Александр Иванович, а не Сашка, Шафиров проклинал себя за то, что, выйдя из дому, помчался сломя голову к остановке, чтобы не упустить стоящий там городской автобус. На подножку автобус он успел вскочить в самый последний момент, но всю жизнь потом сожалел об этом. Вполне возможно, рассуждал Александр Иванович, что встреть он Ирину чуть позднее, при других обстоятельствах, все сложилось бы иначе. Прошел бы он мимо, скользнув только воровским, жадным взглядом по лицу ее и фигуре, - одним из тех, какими встречал и провожал всякую девушку в то время, - и все. И не было бы в его жизни ни этой горькой безответной любви, ни тягостного ощущения прожитой впустую жизни.
       Ближе к двадцати пяти Сашка Шафиров из розового мечтателя и идеалиста, каким был в семнадцать, превратился в убежденного и завзятого циника. Чему в немалой степени поспособствовала работа в идеологическом отделе райкома ВЛКСМ. Поведение людей в реальном мире шибко отличалось от модели поведения, предписанной моральным кодексом строителя коммунизма. Еще разительней от оного отличалось поведение тех человеков, кто по должности своей обязан был соответствовать ему, как никто другой. Процесс гниения, сообразно с известной поговоркой, начался с головы.
       К чести Александра Ивановича надо сказать, что обстановка, царящая в горкоме ВЛКСМ, когда он пришел туда на работу, неприятно поразила его, уже не идеалиста, но еще и не циника. И даже вызвала активное неприятие. Уж слишком расходилось происходящее там, за толстыми кирпичными стенами, с его представлениями о том, как это все должно быть. Ценности, которыми руководствовались в своей деятельности все предыдущие поколения, и на которых был воспитан Сашка Шафиров, к тому времени утрачены напрочь. Вернее - похерены. Новые же ценности (анти?) выглядели весьма неприглядно. Тем более, что проповедуя на словах одно, на деле все его новые товарищи по работе делали совершенно другое. Карьеризм, ханжество, мещанство, и много еще чего, с чем его новые товарищи обязаны были бороться по роду своей деятельности (и с чем действительно боролись, но только на словах), - являлись характерными качествами не только работников райкома ВЛКСМ, но и, как убедился чуть позднее Шафиров, функционеров более высокого уровня.
       Именно эта политика двойных стандартов, принятая в кругу его новых товарищей, и была, пожалуй, главной претензией Сашки Шафирова к ним в самое первое время его пребывания в горкоме ВЛКСМ. То, чего не полагалось делать простым людям, не только дозволялось, но даже и поощрялось, хотя и негласно, среди узкого круга людей, обличенных властью. К примеру, те же общепринятые вопросы взаимоотношений мужчины и женщины, в их замкнутом сообществе деформировались настолько, что распространенная в то время игра в "ромашку", причем, в наиболее тяжелом ее варианте, казалась невинной детской шалостью на фоне иных безобразий.
       Кроме этого, частного, проявления тех нравов, что были приняты в новом окружении Шафирова, имелось много еще чего, как более, так и менее омерзительного, но именно об этой стороне дела стоило бы упомянуть подробнее. Хотя бы потому, что спустя самое малое время после своего назначения в горком ВЛКСМ, Сашка Шафиров и сам пустился во все тяжкие. Правда, стоило бы еще добавить о том, что, окунаясь в разврат, он следовал не примеру более старших товарищей, а имел свою собственную цель. Как мнилось Шафирову, избыточное количество женщин неизбежно должно было привести его к разочарованию. Следствием которого стало бы презрение к Ирине, как к представительнице противоположного пола. То есть, избыточным количеством женщин Шафиров предполагал убить качество любви.
       Вышло же все с точностью до наоборот. Количество, как и предполагал Шафиров, действительно, переросло в качество. Но только не в том смысле, которого он добивался. Как чрезмерное потребление спиртного приводит не только к алкоголизму, но и к подсознательной зависти к людям нормальным, так и разврат привел Шафирова к пренебрежительному отношению к женщинам вообще, но и в тоже время к идеализации, и даже больше того, - к обожествлению Ирины...
       И так было во всем. Ложь, возведенная в принцип существования, порождала внутренний конфликт. Вполне естественным следствием этого конфликта было разрушение душевного аппарата функционеров, трансформация его. Совесть, отпущенная каждому человеку (кому в большей степени, а кому в меньшей, но это уже другой вопрос), проделывала свою незаметную работу, подтачивала каждого из них изнутри.
       В точности такой же трансформации подвергся душевный аппарат Шафирова. Не сразу, но и он, не только внешне, но внутренне стал в точности таким же циником, как и большинство его товарищей по работе. Словом, в точности как та сталь незабвенная закалялся характер молодого Сашки Шафирова под влиянием обстоятельств.
       Впрочем, если разобраться, путь, проделанный Сашкой Шафировым за десять лет работы на идеологической ниве, был вполне естественен. Круг замкнулся. Семена легли в благодатную почву. Идеализм и цинизм, две противоположности, сошлись в одной точке. Как и все крайности, отделенные друг от друга зыбкой, почти неощутимой гранью.
       С трудом преодолев душевный протест, по прошествии не самого малого времени, Александр Шафиров все-таки сумел приспособиться к тем правилам игры, что были приняты за фасадом райкома ВЛКСМ. Вернее - подчиниться им. Чему не в самой малой степени поспособствовало то обстоятельство, что Шафиров уже свыкся с мыслью, что если он что-то хочет доказать Ирине, то доказать это он сможет лишь на этом пути. А потому - следовало принять навязанные ему правила игры. Как минимум - соответствовать им. Как максимум - стать козырной картой в колоде, что бы если не правила игры изменить, то хотя бы на ход ее влиять.
       Изменился Сашка Шафиров, изменились и взгляды его на жизнь. Из всего же этого выходило вот что. Как понимал Александр Шафиров, повстречайся Ирина на его пути не в тот день, а чуть позже, то, скорее всего, ничего бы между ними и не было бы. Потому что, в соответствии со своими новыми воззрениями на жизнь, в которых не было места иллюзиям, Александр Иванович считал, что Ирина стала всего лишь объектом для приложения его вполне естественного влечения к противоположному полу. Подвернулась и... Гормоны, словом. Природа. Против которой не попрешь. И не виной, а бедой его стало то, что таким объектом по воле случая оказалась Ирина.
       Опоздай он тогда на автобус, не помчись за ним, перепрыгивая лужи, - тянулась последовательная цепочка логических построений Шафирова, - то и приехал бы он в институт немного позже. Может, минут на двадцать позже, а, может, и на десять, но даже и этого малого времени, потраченного на предполагаемое ожидание автобуса на остановке, вполне хватило бы для того, что бы Сашка Шафиров разминулся с Ириной. И, быть может, в тот же самый день встретил другую девушку... На которой и сошелся бы клином весь белый свет. Вполне возможно, что и небезответно.
       Но случилось все так, как случилось. Сашка Шафиров влюбился в Ирину. Увы, как выяснилось чуть позднее, - безо всякой надежды вызвать ответное чувство. Но даже и понимая все это, Александр Иванович убить свою любовь не мог. Хотя и пытался. Разум сердцу не указчик. Разве что - советчик... Хотя и плохой.
       Ирина стояла у стенда вместе со своей подружкой, в простеньком платьице, ничем, вроде бы, непримечательная ровесница Сашки Шафирова. Подходя к стенду, он искоса смотрел на нее тем ищущим взглядом, каким смотрел в то время на всех девушек. Из приоткрытой двери одной из аудиторий звучал припев только-только вошедшей тогда в моду песни "Остановите музыку"
       Подойдя к Ирине и ее подруге, Сашка Шафиров первым делом оглядел список, а после, уже ликуя внутренне, снова воровски покосился на Ирину. В это же самое мгновение зазвучал второй куплет песни и что-то на словах
                       ...Вот из-под ног моих уже земля
                       Мне кажется как будто бы уходит...*
________________________
       В. Павлов "Остановите музыку"
Сашка Шафиров увидел ее всю, разом, - миниатюрную, хрупкую, почти девочку, но странно женственную, и... желанную. Уже.
       Земля, - вернее, обычный дощатый пол, - действительно, рванулась в этот момент из-под ног Сашки Шафирова. А сам он точно взлетел вверх и надолго застыл там, с удивлением глядя не только на эту девушку, но и на самого себя, соляным столбом застывшего рядом с ней. А еще - звучала и звучала где-то далеко и в то же время близко эта немудреная песня, которую он воспринял тогда, как некий знак свыше. Не зная еще о том, что если это и знак, то не с положительным, а отрицательным показателем.
       Так все и началось. Что бы закончиться ничем. Все ухаживания Сашки Шафирова (а на четвертом курсе и просто преследования), Ирина Волжанина поначалу встречала равнодушно, разве что, с тайной гордостью, какая свойственна всем женщинам, которым досаждают поклонники, а затем уже с раздражением и открытой неприязнью.
       На четвертом курсе у Ирины появился любимый, парень с другого факультета. С появлением которого Сашка Шафиров, после некоторого сопротивления смирился, поскольку понял, что ловить здесь нечего. Но и поделать с собою он ничего не мог. Как и все, в принципе недостижимое, и потому еще более желанное, Ирина притягивала его наподобие магнита.
       Последний, пятый курс обучения Сашки Шафирова был настоян на чувстве утраты, спасения от которого он нашел не в спиртном, как это чаще всего происходит с мужчинами, а в общественной работе. Равнодушный до этого ко всему, что было связано с идеологией, принятой в Советском Союзе, молодой Александр Шафиров с головой окунулся в комсомольскую работу, что бы за всей суетой, с нею связанной, а значит, и постоянной занятостью, не думать о том, к чему неизбежно возвращались все его мысли, когда он оставался без дела.
       К его удивлению, дело это ему понравилось. И не только понравилось, но и стало получаться. С весьма средними способностями к обучению, Шафиров оказался оченно способен к руководству людьми. Организовывать, направлять, указывать, сподвигать на свершения, - оказалось той стихией, в которой он чувствовал себя как рыба в воде. За один только неполный год он сумел проскочить почти всю цепочку комсомольской организации института, возглавив ее в итоге. В райкоме ВЛКСМ способного и инициативного работника взяли на заметку.
       Все однокурсники Сашки Шафирова, получив распределения, разъехались по городам и весям необъятной тогда Родины. Мало кто из них остался в городе, где находился институт. Одним из таких немногочисленных счастливчиков оказался Александр Шафиров. Хотя и был он посредственным студентом... Но по полученной в институте специальности он не проработал ни дня; его пригласили на работу инструктором в один из отделов райкома ВЛКСМ. Что и предопределило всю его дальнейшую жизнь.
       ...Но еще долго преследовала Александра Ивановича эта неказистая и, если честно, приглуповатая песенка. Во внешнем мире - до тех пор, пока не вытеснили ее из обихода новые шлягеры. Во внутреннем же - долго, очень долго... Собственно, она и по сию пору изредка всплывала откуда-то из глубин памяти, вызывая гримасу боли на лице Александра Ивановича Шафирова, немного схожую с той, что возникает на лице человека при резком приступе острой зубной боли.

                                       *        *        *

       Последние аккорды песни стихли, оставив по себе громкие шипение и гул музыкальной паузы. Спустя же несколько секунд, во время которых стоял Александр Иванович в полной прострации, грянуло что-то комсомольски-задорное, невозможно-оптимистическое и... полностью им забытое. Впрочем, даже и помни Шафиров звучащую в эти минуты песню, и, больше того, буде она из любимых им, вряд ли он вслушался бы в ее музыку и слова.
       Что-то изменилось в мировосприятии Александра Ивановича после того, как певец в последний раз попросил остановить музыку. (Дабы застыть в безвременье, единственно спасительном для него, надо так полагать... Во всяком случае, именно таким образом интерпретировал мольбу исполнителя песни молодой Сашка Шафиров во время оно). Еще не понимая, а только чувствуя, что собственное психологическое состояние оставляет желать много лучшего, Александр Иванович стоял без движения. Хотя хотелось - обернуться и, отыскав взглядом Ирину, пойти к ней... Вернее, - побежать. Но любое, даже самое малое движение грозило чем-то страшным, он это чувствовал, и потому стоял, цепенея от боязни не то что шелохнуться, но даже и глазом повести. Грудь Александра Ивановича распирало от давно уже и, казалось бы, навсегда забытой тоски и ужаса перед будущим, свойственных для него в то, двадцатилетней давности время, когда с утратой Ирины он наконец-то смирился, но еще не знал, как жить, как существовать дальше.
       Давно, ох, как давно не чувствовал себя Александр Иванович столь отвратительно, столь паскудно! И если бы не одна благоприобретенная особенность его характера, еще не известно, чем закончилась бы эта встреча.
       Постоянная публичность приучила Александра Ивановича к необходимости держать удар. Вне зависимости от того, с какой силой и куда он был нанесен. Это являлось одним из непременных условий успешного существования во власти, и этого правила Александр Иванович придерживался неукоснительно. Внутри него могло происходить все что угодно, но это, внутреннее состояние, вне зависимости оттого, каким оно было, хорошим или плохим, не должно было отражаться на его лице даже в самой малой степени. Правда, ударов, подобных этому, Александр Иванович не получал уже давно, и, чтобы оправиться от него, как он чувствовал, необходимо было время. А вот с этим у него, похоже, был относительный, конечно, но порядочек.
       Потому что все вокруг него, судя по всему, слушали. Внимали. Благоговейно. Трепетно. Боясь пропустить даже и один-единственный звук песни. Предоставив тем самым Александру Ивановичу спасительную паузу, необходимую для того, что бы хоть немного оправиться от того душевного смятения, в которое вверг его своим неожиданным подарочком до дурости усердный директор дома отдыха.
       Так и стоял Александр Иванович, чувствуя, что лицо его, обычно полностью подвластное его немалой воле, но в эту минуту чужое, как-будто бы обмороженное, постепенно начинает оживать, подчиняясь все той же воле его. Но и в тоже время чувствовал Александр Иванович, что, постепенно обретая власть над своим лицом, как и, вообще, над самим собой, он все-таки не в силах обрести себя прежнего полностью. Под давлением простеньких, без претензий, слов и музыки все наносное, все несвойственное природной натуре Александра Ивановича, словно короста многолетней грязи отвалилась с его души, обнажив ее - ранимую, больную, сирую... Душу молодого Сашки Шафирова.
       Все вокруг Александра Ивановича, вроде бы, оставалось прежним, - и это озеро, и это пятиэтажное здание перед ним, и эта нелепая фигура владыки морского пообок... И только одно изменилось. Одно, но главное, - мировосприятие самого Александра Ивановича. То самое восприятие, которое, вроде бы, и придает внешнему миру окончательную завершенность... Вообще, мало что оставалось в эти минуты от Александра Ивановича, - уверенного в себе, властного, и, по большому счету, в чем-то даже страшного человека. Тот, молодой Сашка Шафиров, всего лишь хороший парень, и больше ничего, очнулся после многолетнего сна, и слабый, казалось бы, и безвольный малый, повел игру по своим собственным правилам, не полностью пусть, но практически полностью подавив волю Александра Ивановича.
       Словно бы раздвоился он в эти до бесконечности растянутые минуты; два потока мыслей и чувств, накладываясь друг на друга, владели им одновременно. Только-только, казалось бы, привычный строй мыслей и чувств овладевал Александром Ивановичем, как тут же, в противовес им, возникали мысли и чувства прямо противоположные... От природы свойственные ему, но подавленные некогда и отставленные в сторону, как незримое, но явное препятствие на выбранном им пути. На том пути, где норма считалась непозволительной роскошью. А те, кто пытался следовать ей, - неизбежно превращались в неудачников.
       Все вокруг Александра Ивановича оставалось прежним, все... Но как-то неприглядно выглядело все это в заново обретенном мировосприятии. Даже и все эти заслуженные, вроде бы, отвоеванные у общества блага и излишества, что окружали Александра Ивановича, уже не вызывали в нем, как это было еще несколько минут назад, чувства полного удовлетворения и тайной гордости перед сокурсниками, а наоборот, - порождали неприятие, и, больше того, презрение к самому себе, павлину с распущенным хвостом. Который посредством их не столько всем своим однокашникам, сколько ей хотел показать свою значимость.
       Песня между тем - звучала. Не только слова ее и мелодия, на мажорных аккордах построенная, но и сам голос исполнителя, ребячески-звонкий, задорный, и совершенно чужой в новой реальности новой страны, напоминали о том, двадцатипятилетней давности времени, полном фальшивого, натужного энтузиазма, но и, кроме того, чего-то неоцененного до конца, и утраченного безвозвратно... И тем, пожалуй, еще более ценного.
       Но не зря все-таки Александр Иванович провел двадцать лет во власти, не зря. Немалой силы характер и волю обрел он в борьбе с себе подобными. А так же - психологическую устойчивость. Понемногу стихало в груди, вольготней становилось там, просторней, и к тому времени, когда задорная комсомольская песня закончилась, он уже обрел власть над своим лицом. Хотя бы над лицом... И только - над лицом.
       Опять последовала пауза, и, спустя положенные секунды, зазвучала новая песня, не сказать, что бы уж очень любимая Александром Ивановичем, но хорошо знакомая ему. Памятная, во всяком случае.
                               Светит незнакомая звезда,
                               Снова мы оторваны от дома,
                               Снова между нами города,
                               Взлетные огни аэродрома...
       Грудной, глубокий, просторный голос Анны Герман звучал из магнитофонных колонок. Едва-едва обретенное Александром Ивановичем равновесие, пусть и относительное, чуть было не рухнуло под напором этого голоса... Голоса, тембром своим и глубиной звучания отчасти схожего с голосом Ирины. Так, во всяком случае, казалось молодому Сашке Шафирову. Впрочем, ему много чего казалось тогда, после расставания с Ириной. Потому что буквально во всех женщинах он искал и находил черты, схожие с ее чертами, - лица, характера, голоса, неважно.
       - Чудо, чудо какое! - воскликнула Соколова, с чрезмерной аффектацией в голосе. Александр Иванович вздрогнул, взглянул на сокурсницу, и почувствовал, как губы его сами собой сложились в улыбку. Настолько смешной и нелепой выглядела Соколова в эту минуту.
       - Это же... - продолжила Соколова, глядя на директора дома отдыха. - Это я просто и не знаю, как назвать! Какой же вы молодец, Роман Сергеевич!
       - А я что говорил?! - Роман Сергеевич расплылся в широкой улыбке и взглянул на Шафирова, явно и беззастенчиво требуя слов одобрения в свой адрес.
       Александр Иванович покосился на директора дома отдыха. Что ж, его идея купить магнитофонную кассету с записями песен семидесятых, чтобы затем использовать ее в качестве музыкального сопровождения мероприятия, выглядела очень даже неплохо... Вернее, - замечательно она выглядела, чего уж там! В иной ситуации Александр Иванович поставил бы себе жирный минус за столь очевидное упущение. И большой плюс директору. Хотя к музыке, как и, вообще, к любому виду искусства, Александр Иванович был, в общем-то, равнодушен, значимость ее он все-таки признавал. Быть может, строительству жизни лучшей песня и не помогала, но вот самому процессу жизни, особенно в трудные минуты, - способствовала. В чем имел возможность убедиться Александр Иванович на своем собственном опыте.
       Впрочем, минус Александр Иванович поставил себе и сейчас. Это было явное упущение с его стороны. Пустяковина, казалось бы, мелочь, но именно такие мелочи очень часто ставили под удар все дело. Но и директор дома отдыха, несносный Роман Сергеевич, никакого плюса не заслужил. Это за что же было его благодарить? За то, что он, пусть даже и не желая того, вверг его в это странное состояние раздвоенности? Это... Нет, брат, шутишь!
       И все-таки Александр Иванович улыбнулся директору дома отдыха. Пусть и через силу, но - улыбнулся. Как маску натянул. И даже кивнул головой, как бы благодаря безмолвно. Конечно, следовало бы подкрепить жест и улыбку словами одобрения, но это уже превыше сил Александра Ивановича было. Отворачиваясь, он успел увидеть, как вытянулось в испуге лицо Романа Сергеевича, видно, учуявшего что-то неладное. Гаденькое мстительное чувство охватило Александра Ивановича на мгновение, привычное... Что бы тут же смениться отвращением к самому себе.
       А песня в исполнении Анны Герман заканчивалась. Александр Иванович нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Пора уже было идти в банкетный зал, расположенный на первом этаже здания. Вообще, не только пора, но и нужно было - действовать. Не только потому, что время уходило, но еще и потому, что только за всей суетой, которую предполагает любое действие, можно было если и не позабыть полностью обо всем, что произошло в последние десять минут, то хотя бы - забыться.
       - Вот что, ребята... - Александр Иванович запнулся на слове, потому что не узнал своего голоса. Обычно уверенный, хорошо поставленный, звучал он в эту минуту хрипловато, как если бы заговорил Александр Иванович после очень длительного молчания. Или же - плача.
       Александр Иванович улыбнулся однокашникам, как бы прося извинения за секундную неувязочку, и даже руку приложил к груди, все ту же цель преследуя, затем прокашлялся, и заговорил снова. На этот раз все прошло без сучка, без задоринки.
       - Я вот что хотел сказать, ребята... А не пора ли нам, так сказать, приступить к основной части нашей программы? - спросил Александр Иванович, и, показательно взглянув на наручные часы, пояснил: - Я имею ввиду, что стол в банкетном зале накрыт. Так ведь, Роман Сергеевич? (Директор, напряженно глядя на него, кивнул головой). А на здешнюю красоту насмотреться вы еще успеете, ребята. Времени у нас еще много.
       - Типа - вторая часть Марлизонского балета? - не преминул сострить Омельченко. - Или, как это говорят господа зэки: раньше сядешь - раньше выйдешь?
       Соколова, ничего не говоря, хлопнула своего ухажера по руке.
       - Ну, Ленка... Чего ты?
       - Поговори еще у меня! - Соколова притворно-грозно свела брови.
       - Слушаюсь, вашевысокоблагородь! - откозырял Омельченко.
       - Ух! - Соколова опять шлепнула ладошкой руку Омельченко и, что не укрылось от глаз Александра Ивановича, задержала ее там на мгновение, едва заметно погладив.
       Александр Иванович заулыбался. Широко заулыбался, простодушно. Эти двое, похоже, уже завели промежду собой игру, обычную среди влюбленных. Более приличную, быть может, для семнадцатилетних, но свойственную всем, вне зависимости от возраста. Вот только... Если еще какой-то десяток минут назад подобное наблюдение вызвало бы на лице Александра Ивановича настоящую, непритворную улыбку, то теперь только явную неловкость за своих однокурсников он ощутил. И еще - тоску, тоску привычную... Потому что, глядя на них, он увидел себя. И не только себя... И тем не менее улыбка, заученная, украсила его лицо. Что, в свою очередь, вызвало хоть какое-то, но удовлетворение: лицо все-таки повиновалось ему.
       - Ну так что, ребята, - двинули? - спросил Александр Иванович.
       Соколова и Омельченко переглянулись, одновременно кивнули, и пошли к зданию. Александр Иванович задержался на пару секунд, отдал распоряжение Роману Сергеевичу, что бы тот оповестил остальных его однокурсников, и лишь после этого поспешил следом за парочкой. На ходу он обернулся, и увидел, что директор, тесно сведя брови к переносице, с тревогой смотрит ему в спину. И опять, опять проклятую раздвоенность ощутил Александр Иванович. Первым его душевным движением было явное удовлетворение, какое испытывал он всякий раз, когда зачинал акцию, втайне от ее объекта. Но и тут же, следом за этим мстительным и привычным чувством, нагнало Александра Ивановича раскаяние, и даже жалость к этому старому человеку... Которым двигало вполне понятное желание угодить высокому начальству. Александр Иванович поморщился, тряхнул головой, отгоняя от себя все эти чувства, и поспешил за однокурсниками.
       - Так, ребята, вы пока сидите, привыкайте, а я отлучусь на минутку, - сказал Александр Иванович Соколовой с Омельченко, усадив их за стол в банкетном зале. - Дела... Никуда не денешься. А ведь как хотелось, хотя бы сегодня отдохнуть от всего этого!
       - Понимаю, Сашка, - сказал Омельченко, уже безо всякого ерничества. На секунду он взглянул на Александра Ивановича, затем снова перевел взгляд на Соколову. Она же, похоже, и думать забыла о нём, когда-то единственном и дорогом... Восторженно рассматривала Соколова обстановку банкетного зала, пялилась на все с чуть приоткрытым от изумления ртом. Омельченко качнул головой, хмыкнул, затем, взглянув на Александра Ивановича, подмигнул и, не отводя взгляда, снова качнул головой, - мол, смотри. Но и в его глазах Александр Иванович разглядел немалое... нет, пожалуй, не восхищение, как в глазах Соколовой, а удивление.
       А дивиться здесь было чему. Банкетный зал после недавно проведенного евроремонта выглядел сильно. Стены и потолок, выложенные хитрыми заморскими стройматериалами, слепили глаза девственной белизной. Паркетный пол красного дерева только подчеркивал строгую белизну стен и потолка. Слабый ветерок из приоткрытых окон шевелил уютные покойные портьеры голубоватого цвета, придавая излишне строгому убранству банкетного зала налет необходимой незавершенности.
       Один только непорядочек бросался в глаза в банкетном зале (но и то лишь на взгляд самого Александра Ивановича), - ничем не прикрытая раздаточная, за которой проглядывала кухня со всеми ее неприглядными подробностями. В прежние, советские времена, когда большей частью отдыхали здесь простые рабочие, это помещение занимала обычная столовая, мало чем отличная от заведений подобного рода. Во время же проведения евроремонта раздаточную упустили из виду, забыли закрыть ее стеной, или хотя бы поставить перегородку. Во всем же остальном убранство банкетного зала было безупречным.
       Но не меньшее изумление, чем сам банкетный зал, насколько мог судить Александр Иванович, у Соколовой (да и у Омельченко, судя по всему) вызвал накрытый праздничный стол. Он, этот самый стол, длинный, покрытый белоснежной скатертью, что называется, ломился от расставленных на нем блюд. И не каких-нибудь, из обычного ресторанного ассортимента, а самых изысканных, на приготовление которых здешние поварихи были изрядными мастерицами. По самому высшему классу распорядился изготовить блюда Александр Иванович, - так, как это делалось при встрече самых высоких гостей. А в такие дни, авральные, даже и шашлыки, и те, приготовлял - нет! вдохновенно творил! - не абы кто, а нарочно привезенный для этого восточный человек, большой дока в своем деле.
       Вообще, на этот стол можно было только смотреть. Это ведь и не стол был, собственно говоря, а настоящее произведение искусства, на которое, как в музее, можно было любоваться, но трогать руками - даже и не думай! В небольших блюдах парили готовые взлететь - рукой только взмахни! шу! - рябчики и фазаны. От множества холодных закусок, искусно разложенных по блюдам и не менее искусно декорированных зеленью, казалось, тянуло неземной прохладой. Спиртное, расставленное на столе, тоже было если и не самое изысканное, то дорогое, способное удовлетворить вкус и потребу настоящего знатока и любителя этого дела. Фрукты, продуманно уложенные в большие вазы, поражали строго выдержанными геометрическими пропорциями. Венчали же все это великолепие три томных молочных поросенка с ехидным прищуром навечно смеженных глаз, и с яблочками во рту.
       Можно было, конечно, устроить праздничный стол средней руки, обычный для всех мероприятий с незначительными по своему социальному статусу гостями; вообще, весь этот спектакль можно было бы обустроить без особых изысков, - без этой, к примеру, прогулки на яхте, или без той же баньки, неизвестно зачем протопленной... Однокурсникам Александра Ивановича даже и одного только пребывания в доме отдыха, куда простым людям вход был заказан, хватило бы за глаза. Но в этом случае, полагал Александр Иванович, намеченная цель оказалась бы, скорее всего, не достигнутой. Та, истинная, только ему одному ведомая цель, заключенная вовсе не в желание устроить однокурсникам праздник, а в том, что бы предстать перед ними во всем своем великолепии... А главное, - показать ей (ну и остальным, но это уже как довесок), что в своей вотчине, полученной в управление по новым, якобы демократическим правилам, он, Александр Иванович Шафиров, есть если и не царь, и не Бог, то уж владетель многих судеб человеческих, - наверняка.
       Напоследок кивнув головой своим сокурсникам, Александр Иванович направился к выходу из банкетного зала. На втором этаже здания находился двухкомнатный номер-люкс, отведенный ему в единоличное пользование. Хотя бы минут десять, пока однокурсники не собрались еще в банкетном зале, следовало побыть в одиночестве. С тем, что бы привести себя в порядок. Полный. Или же, на худой конец, - относительный.
       В дверях банкетного зала он столкнулся с Романом Сергеевичем. Лицо последнего по-прежнему выражало ничем неприкрытую тревогу и даже, пожалуй, испуг. В который уже раз за последние двадцать лет Александр Иванович поразился до болезненной мнительности развитому инстинкту самосохранения во всех, кто пребывал на больших ли, малых ли, но должностях. Малого намека им подчас хватало, что бы учуять неладное.
       - Что-то не так, Александр Иванович? - спросил Роман Сергеевич. Вопрос, поставленный директором, можно было трактовать двояко, как в общем, так и в более узком смысле.
       - В зале-то? - уточнил Александр Иванович, расплываясь в одной из своих заученных улыбок, и тут же, не давая собеседнику возможности даже и словечко вставить, повел разговор в удобном для себя русле: - Все хорошо, Роман Сергеевич. То есть, что это я говорю?! На самом высоком уровне мероприятие организовано. А уж с песнями... С песнями, Роман Сергеевич, это вы просто здорово придумали. Гениально, я бы даже сказал. Спасибо, от всего моего курса спасибо! Знаете, в груди прямо потеплело, когда услышал. Сколько лет прошло... - Александр Иванович помолчал, задумчиво улыбаясь и покачивая головой.
       - Надеюсь, что и дальше все у нас пройдет на столь же высоком уровне. И... И вот еще что, Роман Сергеевич, - заговорил он немного погодя, сворачивая разговор. - Я пока поднимусь к себе, передохну минут десять. А как только все соберутся, вы постучите. Или пошлите кого. Да, да, именно пошлите. Так лучше будет.
       - Ну, да что вы, Александр Иванович! - воспротивился директор. - Мне и самому не трудно...
       - Нет, нет, Роман Сергеевич. Не дело это - пожилого человека гонять, как мальчика на побегушках, - вроде как даже возмутился Александр Иванович. - Людей надо беречь. Лозунг нашего времени знаете какой? Главное - человек. Слава Богу, прошли те времена, когда общественное ценилось превыше всего. А вы, Роман Сергеевич, вон, уже и мозоль на ноге натерли (Директор, услышав о своей мозоли, смущенно потупился). Вообще, берегите себя, Роман Сергеевич. Берегите. Здоровье, оно, знаете ли... Не купишь его, как говорится.
       - Так-то оно так... - сказал директор и неожиданно спросил: - У меня к вам один вопрос возник, Александр Иванович.
       - Ну.
       - Это правда, что вас забирают от нас?
       - Куда это?
       - Ну, наверх. На повышение.
       - Все всё знают... Один только я, как говорится, не в курсе, - покачал головой Александр Иванович, и подтвердил: - Да, забирают... Только у меня к вам одна просьба, Роман Сергеевич, - не говорите об этом никому из моих гостей. Договорились?
       - Договорились.
       - А то подумают невесть что. Я же не для того ребят собрал, что бы показать им, какой я - объяснил Александр Иванович. - Праздник им просто решил устроить. Жизнь у них, насколько мне известно, не очень-то веселая... Словом, вы все понимаете, Роман Сергеевич.
       Дружески хлопнув директора дома отдыха ладонью по плечу, отчего тот аж засиял, Александр Иванович ступил на лестницу. Он поднялся на второй этаж, вошел в свой номер. Тщательно заперев за собою дверь и пройдя затем в гостиную комнату, Александр Иванович уселся в поместительное кожаное кресло с удобными широкими подлокотниками, и склонил голову...

                                       *        *        *

       ...где если и не царь, и не Бог был Александр Иванович, то уж владетель многих судеб человеческих - наверняка. Не всех, само собой, и в его вотчине проживало немало таких человеков, кто в силу определенных обстоятельств (как правило - очень высокого покровительства) находился вне зоны досягаемости. А находясь там, мог позволить себе некоторые вольности. То есть и ему, владетельному Александру Ивановичу, чаще всего приходилось вести очень сложную игру с учетом многих посторонних факторов и не зависящих от его воли обстоятельств. Но тем интересней, тем занятней выходила эта игра, тем более, что велась она - по установленным Александром Ивановичем правилам. Ведь даже и тем, кто ходил под высокими покровительством и защитой, и, следовательно, при желании мог испортить карьеру Александра Ивановича, умел он изрядно досадить, дернув за одну только из многочисленных ниточек, концы которых находились в его руках, но обнаружить которые даже и человеку осведомленному в механизмах закулисья представлялось проблематичным.
       Вельми искушен был Александр Иванович в тактике и стратегии ведения закулисных войн, искушен и искусен. Настолько, что противников, равных себе, он давно уже не встречал. В оправдание Александра Ивановича, правда, стоило бы сказать, что умение свое, наработанное и отточенное за двадцать лет пребывания во власти, применял он крайне редко и весьма неохотно. Чаще всего, - под давлением обстоятельств. (Главным из которых было ответное действие). Но если уж брался он за дело, пощады врагу ждать не приходилось. На много ходов вперед просчитывал свои хитромудрые комбинации Александр Иванович, старательно проглядывая и анализируя всю причинно-следственную цепочку, что и не всякому шахматному компьютеру под силу. Ну, а затем, если продолжить эту нехитрую аналогию, люди, как пешки и более значимые шахматные фигуры, в зависимости от их реального веса и социального положения, начинали совершать поступки, как будто бы в полном соответствии со своими намерениями и желаниями, а на самом деле, - сообразно с волей и замыслом Александра Ивановича. Когда же импульс, данный Александром Ивановичем, пройдя все звенья цепи и многократно усиленный, достигал адресата, тот, с ужасом видя все несчастья, обрушившиеся на его бедную голову, не мог понять - за что и кто? А если и догадывался он, и даже наверняка знал, где собака зарыта, то доказать все равно ничего не мог. Настолько запутана она была и замаскирована, эта хитроумно сплетенная цепь запрограммированных случайностей, истинную цель которых знал один только Александр Иванович.
       Впрочем, слухами подвластная Александру Ивановичу земля полнилась, слухами нехорошими, и следствием этих слухов было то, что все реже и реже ему приходилось пускать в ход свое умение. Потому как опасались его. А опасаясь, семижды мерили, прежде чем не то что отрезать, но и просто словцо неосторожное обронить.
       С малыми мира сего было легче. Много легче. Потому как никто из них никакой угрозы ни жизни Александра Ивановича, ни его положению в обществе не представлял. Если следовало осадить или поставить на место особо ретивого искателя правды земной, ни в каких хитроумных комбинациях особенной надобности не возникало. Стоило только намекнуть, скажем так, кое-кому из ближнего круга, и бойцы бригадные на очень длительный срок укладывали означенную жертву на больничную койку. Часто - с нерадостной перспективой всю дальнейшую жизнь добывать средства не только на хлеб насущный, но и на лекарства... Но кроме этого, жесткого метода воздействия на людей простых, были в арсенале Александра Ивановича методы куда более изощренные, хотя и не столь иезуитские, какими он пользовался в борьбе с более сильными и опасными противниками.
       Но, опять же, к чести Александра Ивановича надобно сказать, что малых мира сего он почти никогда не трогал. Отчасти это объяснялось своего рода снобизмом: ну, в самом деле, - какие же они были супротив него противники? Отчасти - тем, что его собственные интересы и интересы простых людей практически никогда не пересекасались, так что делить с ними Александру Ивановичу, вроде бы, нечего было. Да и жили в нем остатки того, что общепринято называть порядочностью... Но главное, - подобный стиль поведения и руководства работал на тот миф о "добром градоправителе", который немалыми усилиями был создан Александром Ивановичем за десять без малого лет правления в городе.
       Выборность была главным и единственным минусом демократии. И главной же претензией Александра Ивановича к ней. Все остальное в новом социальном и политическом обустройстве страны его вполне устраивало. Во всяком случае, особых помех в работе - не создавало. И только выборность и вытекающая из нее конечность срока пребывания на выборной должности связывали Александра Ивановича по рукам и ногам. Ведь малые мира сего были той массой, от которой хоть и не в полной мере, но все-таки зависела дальнейшая его судьба. А потому следовало работать - с оглядкой.
       Но и в этом отношении все было хотя и относительно, но все-таки достаточно просто. Следовало только соблюдать некоторые правила игры, и все. Скажем, что бы усилить миф о самом себе, защитнике и покровителе простого народа, любил Александр Иванович прилюдно пустить матерком кого-нибудь из своих подчиненных, под одобрительный гул рабочего люда, само собой. Или же, скажем, незамедлительно отреагировать на жалобу какого-либо досадного пенсионера, или же не менее досадной матери-одиночки, на притеснения, чинимые нерадивым чиновником. Последнему - устроить показательную и гласную порку. В случае высокого положения подчиненного, или высокой защиты (крыши), - предварительно обговорив с ним все обстоятельства и детали наказания. С тем, разумеется, что бы, как говорится, и волки были сыты, и овцы целы... Вернее - довольны. Им ведь и немного-то надо было, этим овцам. Клок сена им подбрось, самого паршивого, трухи, и уже приходили они в благостное состояние довольства и покорности...
       Александр Иванович поднял склоненную голову, всмотрелся в свое отражение в зеркале напротив, подвигал лицевыми мускулами, старательно придавая лицу различные выражения, но результатами проведенного осмотра остался недоволен. Лицо, обычно послушное, Александру Ивановичу все еще не подчинялось. Ни полностью, ни - вообще... Вообще, с той минуты, как он оказался в уединении, вся напускная его, наигранная безмятежность испарилась неведомо куда. Хотя обычно в таких вот ситуациях все происходило наоборот. Десятка минут, проведенных в необходимом уединении, обычно хватало Александру Ивановичу, что бы взять себя в руки, а затем предстать перед всеми в обычном своем облике уверенного в себе человека. Но сегодня этот прием, отработанный и надежный, привел к прямо противоположному результату. Едва только отпала необходимость прятать свои настоящие эмоции и чувства под маской спокойствия и безмятежности, как эта, привычная, форма, тщательно сохраняемая не только на людях, но и в обществе самого себя, исчезла, обнажив неприглядное содержимое.
       Уже не гримасничая, разглядывал свое лицо Александр Иванович. Свое настоящее лицо. И видел глаза свои, - тоскливые, как у бездомной собаки... Тоже - настоящие. Вновь попытался Александр Иванович придать лицу одно из заученных выражений, и вновь - безрезультатно. Лицо ему не подчинялось. Оно полностью отражало все, что творилось с ним, нисколько не повинуясь, казалось, беспредельной воле его. Похоже было на то, что ситуация полностью вышла из-под его контроля. Хотя какой-то пяток минут назад казалось ему, что еще немного, и он должен прийти в норму. Потому как и не такие подарочки подкидывала ему судьба, и практически всегда он выходил даже из безвыходных ситуаций с честью. Или же, как минимум, - сохранив хорошую мину при плохой игре.
       Внезапно Александр Иванович поймал себя на том, что пальцы его правой руки трутся друг о дружку, как бы вертя и разминая несуществующую сигарету. Он усмехнулся, несколько раз сжал и разжал кулак; да, весьма неплохо было бы закурить в эту трудную минуту. Привычно вытянуть из пачки сигарету, щелкнуть зажигалкой, затянуться... и курить, курить... по возможности неторопливо, внимательно, вместе с дымом выдыхая все. Злость, напряжение, скованность... Все. Выкуренная сигарета значительно облегчила бы задачу Александру Ивановичу. Но - но. Курить он бросил еще пять лет назад. И снова браться за дудульку желания у него не было. То есть, желание закурить в эту минуту как раз-то было. Огромное желание. Но и в то же время, до сих пор, и очень хорошо помнилось Александру Ивановичу, сколько трудов и усилий было потрачено на то, что завязать с куревом... Нет, не стоило начинать заново. Что бы там ни было, а не стоило.
       Отражалось в зеркале лицо Александра Ивановича. Его - и не его. Растерянность, недоумение, и даже ужас, не наигранные, настоящие, - давно уже он не видел подобных выражений на своем лице. Но, кроме того, глядя на свое отраженное в зеркале лицо, Александр Иванович видел еще и ее лицо, причем, таким, каким помнилось оно ему все это время... Время без нее. Тех нескольких мгновений, что глядел он на Ирину во время первых минут встречи, в институте, конечно же, хватило Александру Ивановичу, что бы запомнить, вобрать в себя новый ее облик, но сейчас он видел ее именно такой, какой привык видеть в памяти все эти годы... Смешливой скуластой девочкой с короткой мальчишеской стрижкой. На полуповороте головы, с поднесенной к губам маленькой, почти детской ладошкой, и с насмешливым прищуром карих глаз... И все это - под эту треклятую песню с ее прилипчивыми словами и музыкой. Которые встряхнули Александра Ивановича... Да что там, - потрясли!
       Необходимо было отвлечься. То есть, - занять себя, не важно чем. Что бы за этим занятием забыть обо всем, что извлекла из глубин памяти эта дурацкая песня. Лучшим подспорьем в этом могла стать детальная разработка акции. Направленной не только на устранение (нет, не физическое, конечно), но и на обустройство дальнейшей, очень хорошей... нет, - ну, просто распрекрасной жизни Романа Сергеевича. Который, как верилось Александру Ивановичу, воодушевленный последним разговором с ним, скорее всего шуршал в эту самую минуту, забыв и о мозоли своей, и о сомнениях смутных... Как и, вообще, обо всем на свете.
       Александр Иванович задвигался, устраиваясь в кресле поудобнее, склонил голову. На долю мгновения он почувствовал непривычную жалость к директору дома отдыха, но и тут же отогнал ее, сумел. Что бы там ни было, а только проступок директора дома отдыха не должен был остаться безнаказанным! Причем, комбинацию по его устранению следовало обустроить самую замысловатую. Такую, что бы Роман Сергеевич даже и не понял, что, а вернее, кто, является первопричиной напасти. Дело, само собой, не в боязни перед директором дома отдыха заключалось; уж слишком незначительную должность занимал Роман Сергеевич в служивой иерархии района, что бы не то что бояться, но даже и опасаться его. Именно полная анонимность доставляла главное удовольствие Александру Ивановичу, когда он наблюдал результаты трудов своих, именно она приносила полное и несказанное удовлетворение ему, творцу и режиссеру спектакля, где роли исполняли не профессиональные актеры, а реальные человеки... Видеть своего врага поверженным и растоптанным, - это ведь еще полдела было; но видеть его потерянным, не знающим, кого или что проклинать, - вот в этом и заключался высший класс!
       Поначалу дело, вроде, заладилось. После нескольких минут размышлений стали вырисовываться некоторые детали предстоящего действа, в общем и целом обозначились приблизительные контуры, возникли главные и даже второстепенные персонажи спектакля, но... Как-то не так все шло, - это Александр Иванович чувствовал хорошо. Вроде бы, и злость, и привычное желание расплатиться звонкой монетой за оказанное одолжение - имелись в наличии. Но вот того охотничьего азарта, что обычно охватывал Александра Ивановича во время разработки очередной хитромудрой комбинации, и в помине не было. Механически, бесстрастно обдумывал он все начальные свои действия, а затем и дальнейшие поступки, привычно проглядывал все затронутое пространство жизни, и своей, и чужой, предугадывая и обходя все возможные препятствия, но вот обычной, гаденькой, мстительности он почему-то не чувствовал. Наоборот, - противу обычного чувствовал он жалость, и даже сочувствие к этому старому и недалекому человеку, по вполне понятным причинам возжелавшему всего лишь угодить высокому начальству. И...
       Ну, никак она не шла из головы, эта треклятая песня! Слова ее, непритязательные, беспрестанно толклись в голове, бедолага исполнитель раз за разом стоял и чего-то ждал, а потом просил и просил остановить музыку, сбивая Александра Ивановича с мысли. Только-только Александру Ивановичу немалым усилием воли удавалось отогнать эти прилипчивые слова и музыку, как снова возникали они из ниоткуда, и снова начинали крутиться в голове, лишние, никчемные. И снова исчезала злость на директора, а вместо нее приходила жалость к нему, недотепе, но спустя самое малое время Александр Иванович забывал и про директора, думая уже о Ирине...
       В очередной раз усилием воли Александр Иванович заставил замолчать этот треклятый голос в голове, а когда это удалось, чуть не застонал.
       Концерт, на свою бедную голову затеянный неразумным директором дома отдыха, продолжался. Номер Александра Ивановича располагался в аккурат над банкетным залом, форточки в окнах по летнему времени были приоткрыты, и музыка слышалась в комнате, как если бы звучала прямо здесь, чуть, разве что, приглушенная. С минуту уже, наверное, накладываясь на голос и мелодию в голове, доносилось с улицы что-то очень знакомое, до боли знакомое... И донельзя актуальное. И только в эту минуту дошло до Александра Ивановича - что.
       "А любовь как сон, а любовь как сон, а любовь как сон, стороной прошла-а-а..." - тянул за окном исполнитель очередной песни. Закончив хорошо памятный Александру Ивановичу припев, после короткого гитарного проигрыша исполнитель приступил к следующему куплету:
                               Сердцу очень жаль, что случилось так.
                               Гонит осень вдаль журавлей косяк.
                               Четырем ветрам грусть-печаль раздам,
                               Не вернется вновь это лето к нам...
       И опять едва-едва удержался от стона Александр Иванович, услышав эти слова. И эта песня, как и та, первая на кассете, была любима им во времена несчастливой его молодости... Как и, вообще, все песни о любви несчастливой. Ведь слушая подобного рода музыкальные сочинения, молодой Сашка Шафиров, конечно же, соотносил беду лирического героя песни со своей собственной бедой. Вкладывая подчас в тексты этих песен такой смысл, какого там и в помине не было... Беда от этого, правда, не становилась меньше, размерами своими, во всяком случае, но сопереживание, точно своего рода анестезия, на время звучания песни слегка преуменьшало душевную боль.
       Исполнитель несколько раз проныл, что лето больше не вернется, и на короткое время гитарного проигрыша смолк. Во время этой паузы Александр Иванович огляделся, точно ища поддержки неизвестно у кого, а затем застыл, в напряженной и неестественной позе.
       Он уже полностью позабыл обо всем, что владело им еще десяток секунд назад. Он вообще забыл обо всем на свете, кроме одного, - о той, первой, самой тяжелой осени, проведенной без Ирины. Вернее, - уже без надежды завоевать ее. Которая была у него до последнего, окончательного разговора с ней. Время паузы между припевом и последним куплетом, заполненное коротким гитарным проигрышем, растянулось надолго. Многое успел вспомнить Александр Иванович за это время, во всяком случае... И тот разговор в скверике, во время которого его не покидало странное и тягостное ощущение, что кто-то посторонний наблюдает за ним и за Ириной. (Виделось - как со стороны, чуть сверху и сбоку, точно там была расположена кинокамера, а сам Сашка Шафиров смотрел кинофильм с несчастливым концом, с тем только, разве, отличием, что сам он и был главным персонажем этого фильма). И ту бесконечную ночь следом, во время которой он хотел, да так и не решился на последний шаг... И вспомнились так же бесчисленные прослушивания этой песни на новеньком катушечном магнитофоне "Диана", купленном незадолго до этого, на деньги, заработанные в стройотряде. Как и все мысли и чувства, что владели им во время прослушивания... Они, скорее чувства, чем мысли, были несложными и однообразными. Как и в эту минуту, растянутую до бесконечности. И тогда, и сейчас, владела Александром Ивановичем неосознанная зависть к лирическому герою песни. Ведь если у последнего имелось хотя бы воспоминание о прекрасном лете, судя по тексту, купно с любимой проведенном, то Александр Иванович даже и таких воспоминаний лишен был начисто.
       Не было у него ничего подобного в прошлом. Ничего не было, кроме неумелых, но зато назойливых ухаживаний за Ириной. Как не было и утраченной любви. Ее - любви. Которая обошла его стороной... И вспоминая о которой, можно было бы утешиться хотя бы тем, что это - было.
       Безжалостный певец вырвался-таки из безвременья и принялся за третий, и последний, как помнилось Александру Ивановичу, куплет:
                               Ни к чему теперь за тобой ходить,
                               Ни к чему теперь мне цветы дарить.
                               Ты любви моей не смогла сберечь,
                               Поросло травой место наших встреч*.
_________________________
       *ВИА "Синяя птица" "Клен"
       И, опять же, все это тоже мало относилось к Шафирову. Ни следом ходить, ни цветов дарить, действительно, ни к чему было Александру Ивановичу ни тогда, ни теперь. Ни к чему, и не к чему. Вернее, - некому. Не было в его жизни места встреч с Ириной, и потому не могло порасти быльем то, чего не было и в помине. Но зато любовь самого Александра Ивановича Ирина, напротив, - сберегла. Любовь горькую, безответную. Как-будто и не было у него двадцати лет жизни без нее. Тех двадцати лет жизни, когда он смог, как мнилось ему, разумом своим и волей подавить все чувства к ней... Которые под критическим давлением памяти вернулись, по интенсивности своей и размерам мало чем отличные от чувств двадцатилетней давности.
       Песня закончилась. И опять, спустя отведенные на паузу секунды, загремело за окном что-то оптимистическое, на мажорных ладах построенное и соответственным текстом снабженное. Ведь именно таким песням отдавалось предпочтения в то время. Таким, которые строить и жить помогали. А так же - воспитывать подрастающее поколение строителей коммунизма.
       Поднес ладони к голове Александр Иванович, вложил в них лицо, и долго сидел в таком положении, потому что казалось ему, что отними он только ладони от лица, и все вокруг него, словно подчиняясь его измененному мировосприятию, изменится. Не будет уже вокруг него ни этих стен, оклеенных дорогими обоями, ни этой безвкусной, но зато дорогой, а главное, импортной мебели, а будет - комнатка его маленькая в квартире родителей, с плохонькой мебелью и побеленными, а не оклеенными обоями стенами, освещенная одной только настольной лампой, а из магнитофона будет негромко звучать в который уже раз пущенная заново песня...
       Все. Хоть и не вечер еще был, что в прямом, что в переносном смысле, но очень хорошо понимал Александр Иванович, что запланированный им триумф обернулся полным его поражением. И все, что осталось ему, - так это хоть как-то дотянуть до окончания встречи. По возможности, сохранив лицо. Нет, можно было, конечно, сославшись на внезапную надобность или плохое самочувствие, покинуть однокурсников, клятвенно пообещав им напоследок, что вернется он, обязательно вернется... А то как же? Но гордость, гордость... Проклятая гордость! Или же - Ирина?
       Ирина. Теперь, когда случилось то, что случилось, нужно было быть честным. Хотя бы перед самим собой. Только ее присутствие удерживало Александра Ивановича здесь. Только ее. На всех остальных однокурсников было ему наплевать с самой высокой колокольни. Как и тогда, двадцать лет назад, Ирина, скорее всего, даже и не подозревая о том, приобрела над ним полную власть. Такую власть, которая и не снилась ему в его притязаниях на всевластие. Слово только скажи она, одно-единственное словечко, и встал бы Александр Иванович на колени, и пополз за ней, бросив все, - и успешную карьеру свою, и положение в обществе, и все свои немалые капиталы, трудами неправедными нажитые... Словом, все. А уж уехать из дома отдыха, так и не поговорив с нею, - этого он сделать не мог. При всей крепости характера своего, как сталь закаленного, - не мог.
       Внезапно, безо всякого перехода, Александр Иванович почувствовал острый приступ ненависти к Ирине, виновной в ущербной жизни его. И тут же почувствовал ладонями, как дрогнули, туго сжались веки... Даже и в этом все было как тогда, двадцать лет назад. Ведь и в то время, доведенный постоянной душевной болью почти до исступления, и - чего уж там! - просто пребывая на грани сумасшествия, Александр Иванович на мгновение переступал ту тонкую грань, что отделяет любовь от ненависти. Но, как и тогда, во время оно, ненависть к Ирине владела Александром Ивановичем только одно, неуловимое мгновение. Следом, последовательно сменяя друг друга, пронизали его - испуг, раскаяние, ужас...
       Любовь к Ирине, перешедшая в ненависть, желательно, лютую, скорее всего, была единственно разумным выходом для Александра Ивановича двадцать лет назад. Как, впрочем, и сейчас. Именно здесь, судя по всему, и находилось его спасение. Во всяком случае, даже и тогда, двадцать лет назад, он хорошо понимал это. А понимая, пытался, - по крайней мере, пытался! - убить свою любовь, погребя ее остатки под таким же сильным, но диаметрально противоположном чувством.
       Много вечеров и ночей потратил на это молодой Сашка Шафиров. Искал и находил он в Ирине отрицательные черты. А если их не было - придумывал. Достоинства же ее истинные он старательно превращал в недостатки... Но, увы, все потуги его были бесплодны; разумом чувства не поверялись. Недостатки Ирины, что настоящие, что придуманные, противу желания Сашки Шафирова оборачивались достоинствами, пусть даже и сомнительными. А уж настоящие достоинства ее, и вовсе, в нечто пограничное с божественным обращались.
       Веки под ладонями снова задвигались, сжимаясь. А ведь как все хорошо начиналось! Там, в аудитории института, все пошло как по маслу. Небрежный кивок головой Ирине, одной из прочих... И никакой дрожи в коленях. Которая, как представлялось ему в первое время после расставания, обязательно должна была случиться во время нежданной-негаданной встречи.
       Ведь сколько раз представлял встречу с Ириной Александр Иванович... Господи, сколько же раз он представлял ее, - нежданную, негаданную!..
       В дверь робко постучали.
       Услышав этот стук, Александр Иванович моментально вздернулся, отдернул руки от лица, непонимающе огляделся. В поле его зрения попало собственное отражение в зеркале. Странно, но лицо его в эту минуту уже было его лицом, с характерным бесстрастным выражением. Александр Иванович помедлил, разглядывая себя в зеркале, затем улыбнулся. С удивлением отметил, что улыбка вышла именно такой, какой хотелось бы ему. Он убрал эту улыбку с лица, и еще несколько секунд смотрел в свои твердые, безо всякого выражения глаза. Что ж, видимо, уединение сегодня ему было противопоказано. Только на людях, судя по всему, он мог держать маску.
       Когда раздался повторный стук в дверь, такой же тихий и робкий, Александр Иванович поднялся с кресла...

                                       *        *        *

       ...но сегодня спиртное оказывало на Александра Ивановича совсем иное воздействие, нежели обычно. Практически неподверженный опьянению, а главное, выпивавший всегда без особого желания, а только по необходимости, сегодня Александр Иванович пил в охотку, чувствуя острую потребность в этом. Правда, несмотря на большое количество выпитого за небольшой промежуток времени (тосты и спичи следовали один за другим, практически без перерыва), и сегодня он не пьянел, а даже наоборот, - с каждой рюмкой не то чтобы трезвел, но обретал какую-то особенную четкость зрения, точно кто-то неведомый подкручивал окуляры бинокля, наводя последнюю, беспощадную резкость.
       За столом было уже шумно, все говорили наперебой, перебивая друг друга, и мало друг друга же слушая. После часа, проведенного за праздничным столом в банкетном зале, однокурсники Александра Ивановича заметно похорошели. Не в том смысле, конечно, что стали они выглядеть лучше, а в том, что стали держать себя раскованней, развязаннее даже. Некоторая сдержанность, вполне понятная в начале встречи, исчезла напрочь, во всяком случае.
       После очередного тоста шум разговоров на время стих, осталась только очередная песня с магнитофонной кассеты; магнитофон так и не выключили, убавили только громкость до предела, оставили как музыкальный фон. Но после того, как все выпили и поставили на стол кто рюмки, а кто фужеры, шум разговоров снова усилился.
       - Дело верное, Сашка, - снова навис над ухом Овчинников. - Прибыль почти двести процентов, я уже подсчитывал.
       - Надо подумать, - ответил Александр Иванович.
       - А чего думать? Пускай лошадь думает, - у ней башка большая! А нам думать нечего! Говорю же тебе - это верняк! Бабки сами в руки сыпятся! А ты - подумать!.. Тут и думать нечего, Сашка! - Овчинников заключил последнее восклицание панибратским хлопком ладонью по плечу, и тут же принялся заново излагать суть дела. Касалось оное одного хитрого коммерческого проекта, пограничного с криминалом. Сергей Овчинников, и двадцать лет назад человек с деловой ухваткой, подвизался ныне на ниве мелкого бизнеса. О чем свидетельствовали массивный золотой хомут на шее и внушительных размеров перстень-печатка на левой руке. Вполне понятно, что встречу с однокурсниками он решил использовать в своих собственных целях. Уже минут десять, наверное, он уговаривал Александра Ивановича подписаться под предложенный проект... действительно, выгодный в денежном отношении, но весьма сомнительный с точки зрения закона.
       Готовясь к этой встрече, Александр Иванович хорошо представлял себе, что разговоров, подобных этому, ему не избежать при всем старании. Высокое положение его вместе со всеми выгодами, с ним связанными, имело, и оборотную, неприятную сторону. А именно, - необходимость едва ли не каждый день выслушивать просьбы, подобные этой.
       Овчинников говорил и говорил, торопливо и несколько сумбурно, Александр Иванович, кивая головой, слушал. Как бы. Еще только услышав первые слова Овчинникова, и моментально распознав всю опасность предлагаемого предприятия, он сразу же решил спустить это дело на тормозах. То есть, не говоря ни да, ни нет, тянуть и тянуть до тех пор, пока до Овчинникова не дойдет, что это отказ, словесно, правда, не выраженный. Собственно полукриминальная сторона предлагаемого плана Александра Ивановича озаботила мало (и не такими делами, особенно в первые годы существования новой страны, когда шел главный передел так называемой социалистической собственности, приходилось заниматься ему, причем, безо всяких последствий для себя), несколько иные причины подвели его к подобному решению.
       Во-первых, с недавних пор Александр Иванович свое участие в предприятиях с криминальным душком решил свести до минимума: страной правил новый президент; к нему - присматривались... А во-вторых, во-вторых - на память свою Александр Иванович никогда не жаловался. Она, память, если разобраться, была главным проклятием его. Ничего не забывал он в этой жизни, ничего! Ни хорошего, ни, тем более, плохого... А о взаимоотношениях с Овчинниковым в годы совместной учебы у Александра Ивановича сохранились не самые лучшие воспоминания, отнюдь.
       Овчинников тем временем говорил, не умолкая ни на секунду. Убалтывал, что называется. Даже не снижая голоса, а наоборот, казалось, - да и казалось ли? - желая быть услышанным. Всеми. Дабы выставить себя, показать свою значимость, как это свойственно всем дешевкам. Как на ладони видел Александр Иванович однокурсника своего, просчитывая на два хода вперед все мысли его, несложные, плоские.
       Сожалел уже Александр Иванович, чего уж там, сильно сожалел о своем решении сесть не во главе стола, как, в общем-то, и полагалось ему, а в самом конце его, среди прочих, дабы подчеркнуть тем самым свою демократичность. Впрочем, в последнем он себя обманывал. Вовсе не желанием подчеркнуть свою простоту руководствовался он, выбирая место за столом, вовсе не этим. Как магнитом тянула его к себе Ирина; она сидела за два человека от него, но увы, не напротив, как бы хотелось, а за тою же половинкой стола, что и он сам. Так что если и мог Александр Иванович что-то разглядеть, так это только руки ее, и, редко, профиль.
       - Такие дела с кондачка не решаются, Серега, - вклинился в монолог однокурсника Александр Иванович. - Давай, договоримся так. Ты мне позвони денька... Да, денька через два. Мы обговорим время встречи, и потом уже, как встретимся, все обсудим.
       - Так я понимаю, Сашка, что такие дела так не делаются! - воскликнул Овчинников. - Я же в общих чертах. Мне твое принципиальное согласие надо получить, и все.
       - Хорошо, хорошо, - торопливо сказал Александр Иванович, только что бы отвязаться от однокурсника. - Позвонишь, договоримся о встрече, - и там все обсудим.
       - Время и место встречи можно и сейчас обговорить, - не отставал Овчиников.
       - Можно, - согласился Александр Иванович, едва сдерживаясь. - Но давай, Серега, отложим на сегодня все дела. Знаешь, просто отдохнуть хочется...
       - В самом деле, Серега, - чего ты к человеку привязался? Мы для чего здесь сегодня собрались? - заступился за Шафирова Иван Беляшин. Он сидел по другую сторону от Александра Ивановича, и все это время краем уха прислушивался к разговору, изредка усмехаясь.
       - Молчи, грусть, - отмахнулся от него Овчинников. - Не встревай, когда серьезные люди разговаривают.
       - Ох, уж эти мне деловые... - сказал на это Беляшин. - Слушайте, мужики, а я новую религию придумал. "Крышнаиты" называется. Ну, есть, "кришнаиты", - секта такая, знаете, наверное? А теперь вот появились "крышнаиты". Ну, которые под "крышей" ходят...
       - Ты на что намекаешь? - окрысился на Беляшина Овчинников, и судя по интонации, - нешуточно.
       - Да ни на что я не намекаю, - пожал плечами Беляшин. - Просто хохма.
       - Нет, ты на что намекаешь? - продолжал упорствовать Овчинников. Тяжелым и неотступным взглядом, как букашку, рассматривал он своего бывшего однокурсника, Ивана, - нет, Ваньку Беляшина, как звали его на курсе, человека беззлобного, простого, и, если честно, трусоватого.
       Иван... нет, все-таки Ванька Беляшин (как был он Ванькой, так он им и остался, простой, незлобливый, и именно этим симпатичный) под взглядом Овчинникова смешался, побледнел, сглотнул мгновенный комок в горле. Что бы разрядить конфликтную ситуацию, Александр Иванович засмеялся. Смех его от внимания Овчинникова, судя по всему, не ускользнул.
       - Как ты там говоришь, Ванька? Крышнаиты?.. - Овчинников коротко хохотнул, покачал головой, точно переваривая информацию, а затем захохотал по-настоящему.
       - Ничего не скажешь, Ванька, - не в бровь, а в глаз... - говорил Овчинников с иной уже, добродушной интонацией, и похохатывал, похохатывал... - А что - правда! Иной раз и сам призадумаешься, - ну, противно! А с другой стороны - куда деваться? Играть надо по правилам.
       - Да я же без намека, Серега, - вставил Беляшин. - Смешно же, в самом деле...
       - Да я понимаю, Ванька, - Овчинников хлопнул Беляшина по плечу. - Я человек с понятиями, не то, что нынешние. Ты, Ванька, если что, обращайся ко мне. Я тоже человек не из последних, с авторитетом. Не с таким, как у Сашки (он коротко глянул на Александра Ивановича), конечно, но вес у меня тоже имеется... Короче, Ванька, - разгребем, если что! А если нет, - тогда Сашка поможет. Мы друг за друга во как держаться должны. - Овчинников продемонстрировал туго сжатый кулак.
       Ясно прочитал Александр Иванович вложенный Овчинниковым в последние слова подтекст, но - сдержался. Видно, знал что-то Овчинников о второй, подспудной жизни его, знал, и намекал на это. Не меняя выражения лица, посмеиваясь по-прежнему, глядел на сокурсников Александр Иванович, но в копилке его - звякнуло. И осталось там, дожидаясь своего часа. Так - дела не делались. Так - акценты не расставлялись. За такие фокусы можно было и ответить. Причем - по полной программе.
       Как раз подоспело время очередного спича, вовремя. Пока разливали, выслушивали, поднимали и выпивали, Александр Иванович принял решение.
       - Так, ребята, я вас покину на минуточку, - сказал он, поднимаясь со стула и взглядывая поверх голов на Ирину. Склонив к плечу голову, она, судя по позе, слушала свою подружку, Ольгу Караваеву... Ту самую, в обществе которой и встретил в первый раз Сашка Шафиров Ирину.
       Вот и всё. Всё. Что и требовалось, собственно, доказать. Время, сделав виток, замкнулось. Мало изменив при этом внешний облик Ирины. Да, уже видны были, причем, явственно, все признаки увядания, - некоторая полнота, морщинки, старательно заретушированные косметикой, умело положенной на лицо, но все это мало соответствовало тому образу, что сложился в голове Александра Ивановича. Желалось-то увидеть Ирину сильно постаревшей и... Несчастной и затюканной этой гадской жизнью хотелось видеть ее. Переложив таким образом нередко возникавшее за двадцать лет желание отомстить на годы и обстоятельства.
       - Сашка, ты куда? - спросил Овчинников. Три этих слова что очень долго складывались в предложение, никак они не могли выстроиться по ранжиру.
       - Что?
       - Куда ты, говорю?
       - А-а... Дела, Серега, - ответил Александр Иванович, и, подумав, объяснил: - Надо насчет яхты распоряжение отдать. Не помешало бы нам всем просвежиться...
       - Это верно. Клиент, что называется, созрел... Кстати, а вот и дичь. - Овчинников ткнул пальцем в блюдо с куропаткой, и хлопнув Ваньку Беляшина по плечу, воскликнул: - Ваня, дичь!
       - А нам все равно... - пропел Ванька Беляшин, поддерживая игру. - Пусть боимся мы...
       - Не бзди, Ванька, прорвемся!
       Оставив однокурсников, Александр Иванович вышел из банкетного зала. Нужно было найти Романа Сергеевича, что бы отдать распоряжение насчет яхты. Перед глазами стоял затылок Ирины, короткая прядь крашенных волос ... Надо было двигаться, только в движении, только в бегстве от самого себя, находилось спасение, только в нем одном.
       Кабинет директора находился здесь же, на первом этаже, как раз напротив банкетного зала. Дверь кабинета была распахнута настежь, виднелся письменный стол с разложенными на столешнице бумагами, но самого директора за столом не наблюдалось.
       Войдя в кабинет, Александр Иванович вздрогнул от стремительного движения пообок. Роман Сергеевич сидел в кресле, в углу комнаты, без сандалет; при появлении Александра Ивановича он незамедлительно взметнулся из кресла, вытянулся чуть ли не по стойке смирно. В комнате крепко пахло мужскими носками... Вообще, мужским пахло. Даже и стойкий табачный запах хорошего одеколона заглушить этот, естественный запах мужского тела не мог. Александр Иванович наморщил нос, но тут же спохватился, и, поднеся руку к лицу, стал усиленно тереть нос ладонью.
       - Что-то нос зачесался, Роман Сергеевич, - сказал он, улыбаясь. - К чему бы это?
       - Что-то не так, Александр Иванович? - спросил Роман Сергеевич, нервно улыбаясь, но на заданный вопрос не ответив.
       - Ну, что вы, Роман Сергеевич, что вы... Все хорошо. Я бы даже сказал, замечательно, - поспешил успокоить директора Александр Иванович. - Да вы сидите, сидите... Чего вы вскочили?
       Директор, не смотря на пожелание Александра Ивановича, остался стоять, только неловко переступил с ноги на ногу.
       - Я, Роман Сергеевич, собственно, насчет яхты зашел справиться. Надеюсь, все готово?
       - Само собой, Александр Иванович, - по-военному кратко отрапортовал директор.
       - Ну, что ж... Тогда...
       Договорить Шафирову директор не дал.
       - Все понял, Александр Иванович. Одну минутку, - сказал он и потянулся к своим сандалетам. - Сейчас, схожу, отдам команду.
       - Вы, Роман Сергеевич, лучше вот что... Вы лучше пошлите кого-нибудь, - попытался остановить директора Александр Иванович. - Наша работа в том и заключается, - распоряжения отдавать. Верную дорогу подчиненным указывать. А не самим за них работать.
       - Так-то оно так, Александр Иванович, не спорю, - вздохнул директор, выпрямляясь. - Но что же поделаешь, если прежний директор подраспустил персонал? Сейчас еще ничего, гаечки я подкрутил. Но, если честно, работать мне с ними еще и работать... Ну, ничего серьезного им поручить нельзя! Так что лучше уж я сам. Мне так спокойнее будет.
       Александр Иванович пожал плечами. Вместе они вышли из главного корпуса, остановились на крыльце.
       - А я, Роман Сергеевич, пожалуй, прогуляюсь по берегу, - сказал Александр Иванович. - Красивые, все-таки, Роман Сергеевич, места здесь. Тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Сколько уже раз, казалось бы, здесь бывал, а все не перестаю удивляться... Выйдешь вот так, взглянешь... - он помолчал, потирая грудь, затем сказал: - Как только все готово будет, - свистните меня.
       - Свистните?
       - Свистните, - подтвердил Александр Иванович и, засунув два согнутых пальца в рот, залихватски свистнул, и подмигнул затем опешевшему директору. Тот смущенно хмыкнул, затем подхихикнул, не зная, должно быть, как и реагировать на мальчишескую выходку Александра Ивановича.
       - Да... И вот еще что, Роман Сергеевич, - добавил Александр Иванович. - Мне тут в голову пришло... Вы ребят пока не торопите. Пусть они еще немного в банкетном зале посидят. Так, через полчасика на яхту их зовите.
       - Хорошо, - кивнул головой Роман Сергеевич. - Вы поосторожнее. Александр Иванович. Вчера здесь ураган небольшой прошел, - видите, даже иву на берегу с корнями выдрало.
       На берегу, на песчаном пляже, лежало поваленное дерево, выдранное из почвы; жухлая уже, скрученная листва ее свисала с веток безжизненными прядями.
       - Убрать еще не успели, - сказал директор, оправдываясь. - Уж больно быстро все произошло.
       - Надо же, - покачал головой Александр Иванович, глядя на поваленную иву. - А за меня вы не беспокойтесь, Роман Сергеевич. Главное, - свистните вовремя.
       Роман Сергеевич поспешил к яхте, а Шафиров, склонив голову, направился в противоположную сторону, к песчаному пляжу. Стоило только ему отвернуться от директора, как лицо его стало мертвым, безжизненным.
       По глубокому, сыроватому песку прошел Александр Иванович к одному из пляжных лежаков, и привычным, до автоматизма доведенным движением поддернув брюки, примостился на нем, в ненадежном тенечке раскрытого зонтика. Помедлив немного, он огляделся, проверяя, нет ли кого поблизости. Со стороны главного корпуса Александра Ивановича закрывало поваленное дерево, а спины - целая шеренга пляжных кабинок, составленных попарно через небольшие, в метр, а то менькше, промежутки. В одном из проемов между кабинками, метрах в пятидесяти от того места, где он расположился, Александр Иванович увидел возле двух мангалов восточного человека Расима. Как и положено всем восточным человекам, Расим был при бороде и тюбетейке, но одеждой от прочих отличался он мало; черные джинсы и джинсовая же рубашка, тоже черная. Александр Иванович немного понаблюдал за восточным человеком, колдуном и магом по части шашлыков, и отвернулся к озеру.
       Солнце уже клонилось к горизонту. Холмы на противоположном берегу почти на равные части разделила контрастная тень. Зеленоватая вода озера лениво, точно потягиваясь, шевелилась в трех метрах от Александра Ивановича, похлюпывала о прибрежные плоские камни, тихая и покойная. Вообще, на удивление тихим выглядело в этот день озеро, обычно неспокойное; лишь местами, ближе к середине его, вспухала, золотясь, быстрая рябь, что бы тут же исчезнуть и появиться уже на другом месте. И тишина стояла вокруг, густая, звонкая, вязкая, как перед ненастьем, - только со стороны главного корпуса доносилась неизвестно какая уже по счету песня с той треклятой кассеты.
       Застыло все вокруг Александра Ивановича... Или же в нем самом? Широко раздвинув колени и положив на них безвольные руки, сидел он, оглядывая гладь озера, и холмы на противоположном берегу, словно разрезанные наполовину контрастной тенью. Щурился болезненно, точно высматривая что-то, подергивал желваками на скулах, поводил плечами, скованными жарким пиджаком... И только руки его оставались неподвижными, даже на взгляд - тяжелыми, тяжкими, неподъемными. Руки как у великана... Господи! как же глупо устроено все на этой Земле... Глупо и бездарно! Все. Сидеть бы и сидеть вот так, забыв обо всем на свете, - о делах, заботах, занятости... Без единой мысли. И желаний. Остановиться, замереть в спасительном промежутке между "тик" и "так". И больше ничего. Не надо.
       - Шарик!!! Да ты что?! - услышал Александр Иванович неподалеку от себя женский голос, а следом - смех, но уже мужской.
       - Что - не хотит? - спросил мужской голос. - Я же говорю - зажрался он, скотина!
       - Шарик!!!
       Александр Иванович недоуменно огляделся. Рядом с ним никого не было, но в проеме между двумя пляжными кабинками, как на экране телевизора, чуть поодаль от восточного человека Расима с его мангалами, рядом с гофрированным жестяным навесом над небольшим столиком с двумя скамеечками он увидел троих: небольшого роста женщину в синем, с кружевной оборкой передничке, надетом на малиновое платье, охранника в черной униформе с подвернутыми выше локтей рукавами, и еще одного мужчину, одетого в светло-серые летние брюки и футболку. В последнем Александр Иванович признал водителя со здешнего автобуса. Женщина в передничке и водитель были, примерно, ровесниками Александра Ивановича, охранник же выглядел лет на двадцать пять, не больше. Каждый из троицы держал в руке по шампуру.
       Эти трое, судя по всему, и смеялись. Да и... Некому больше было. Хотя расстояние до них было все-таки изрядное, но то ли по прихоти слабого ветерка, то ли из-за причудливых особенностей здешней аккустики, а только смех троицы и разговор слышался так, как если бы стояли они всего в двух-трех метрах от Александра Ивановича.
       Удивленно качнув головой, Александр Иванович уже было отвернулся от троицы, но в это же самое время женщина снова воскликнула:
       - Шарик!
       Рядом с женщиной лежал на асфальте здешний песик Шарик, - небольшая дворняга рыжевато-черного окраса. К нему и обращалась женщина. Вернее - взывала. В руке женщины Александр Иванович разглядел кусок шашлыка, который она в тоже самое мгновение переложила в другую руку, а на свободную, поднеся ее ко рту, принялась усиленно дуть. Мужчины, глядя на нее, развеселились пуще прежнего.
       - Чего смеетесь? - возмутилась женщина. - Горячий же еще! Шарик! Да ты что?
       Но песик по-прежнему невозмутимо глядел на нее, да еще и зевал, паразит, демонстрируя сиреневую пасть.
       - Ох! Ну и Шарик! - воскликнула женщина и бросила кусок мяса на асфальт. Песик зевнул во всю пасть, и, даже и не соизволив хотя бы за ради приличия обнюхать шашлык, положил голову на вытянутые лапы.
       - Это же надо, - от мяса отказывается... - растерянно... как-то по-детски растерянно произнесла женщина. - Вот это да!
       Александр Иванович невольно улыбнулся, и снова повел было головой, что бы отвернуться, но тут же движение свое задержал, и незаметно сдвинулся, располагаясь так, что видеть всю троицу, но при этом не выдавать того, что он за ними наблюдает. Худо ему было сегодня наедине с самим собой, просто невозможно. Спасение же находилось только в бегстве от самого себя, - в чужие жизни. А куда же еще? Тем более, что...
       Когда-то это были банальные стукачи, иные - по призванию, иные - подцепленные на хитроумный крючок, но затем, по мере развития высоких технологий, и продвижения их на российский рынок (все - на новоязе), работу людей частично заменили технические средства... Используя которые Александр Иванович мог наблюдать за подчиненными непосредственно. Ну, или в записи... Не важно. Нет, не помнил Александр Иванович, да и не важно ему было это, когда, в какой период своей жизни, та цель (доказательство!), ради которой он двадцать лет назад полез вверх по карьерной лестнице, не то чтобы перестала его интересовать, но отошла на задний план, однозначно. Одно только было ведомо Александру Ивановичу, - с какого-то, пусть и не вполне определенного по времени момента, но стал ему интересен сам процесс управления людьми. А вернее - игры чужими жизнями, жонглирования ими... В чем немаловажное значение имели сбор, накопление и переработка информации. Которую при нужде, а когда и забавы ради, можно было использовать в игре. Какие бы ставки в ней не стояли.
       Нет, видимо, это уже стало второй и неотъемлемой сущностью его натуры, - при любой мало-мальски удобной возможности сканировать (именно сканировать, нравилось ему это словечко) приватную жизнь подчиненных, оставаясь при этом незамеченным. Не только с тем, что бы выяснить их истинное отношение к своей персоне, но и с тем, что бы просто копить информацию, но не бесцельно, а до поры до времени придерживая. И, судя по всему, привычка эта настолько глубоко въелась в его плоть и кровь, что ни при каких уже обстоятельствах он уже не мог забыть о ней, паскудной.

                                       *        *        *

       - А ничего удивительного. Я вам уже сколько раз говорил, - зажрался наш Шарик! - сообщил охранник, посмеиваясь. - Как и все вы здесь, впрочем...
       - Но-но! Ты нас со всеми не ровняй, - огрызнулся водитель. - А то и по роже можно схлопотать.
       - Прошу прощения, сэр. Не подумавши ляпнул. Нижайше кланяюсь и просю... Просю выдать во временное пользование!
       - Чего?!
       - Да ничего. Цитата. Из одного кинофильма, - охранник, ерничая, картинно раскланялся, даже ногой подшаркнул, затем поднес шампур ко рту, но и тут же отставил его в сторону. Водитель хмыкнул, а женщина в передничке попросила:
       - Сергей, перестань юродствовать. В конце концов, это просто некрасиво.
       - Слушаюсь, тетя Римма! - откозырял охранник и крикнул, обращаясь к шашлычнику: - Расим!!! Сукин ты кот!!! Ты почему такой горячий шашлык готовишь?! А?! Сколько мы должны ждать, когда он остынет, спрашивается?
       Восточный человек Расим обнажил хищный оскал зубов, ослепительно белый в черной до сизости бороде, засмеялся, но ничего не ответил.
       - Вот ведь зараза... - сказал охранник. - Расим! Ты бы вместо тюбятейки папаху, что ли, натянул! Как раз Шамиль Басаев получится!
       - Сергей, перестань, - попросила женщина. - Так нельзя. Я не пойму, что у тебя сегодня за настроение?
       - Да ладно вам, тетя Римма. Перестань да перестань... Я же без обиды. Расим! Без обиды?
       Шашлычник Расим снова обнажил зубы в хищном оскале-улыбке, кивнул головой.
       - Сергей... - сказала женщина. - Зачем ты к человеку вяжешься?
       - Ни к кому я не вяжусь...
       - Ох, не нравится мне твое настроение!
       - Настроение как настроение. Нормальное... - проворчал охранник. - Ладно - проехали... Во - хохма! Насчет Шарика. Тут недавно Роман наш, понимаете ли, Сергеевич жену свою привез. В первый раз, по-моему... - охранник помолчал, вспоминая. - Она, значит, как увидала Шарика, так прямо в умиление пришла... Какой, говорит, милый песик... Прямо так и сказала! Ну, и решила она Шарика покормить. Достала откуда-то кусок хлеба, бросила ему... А он - представляете! - хлеб обнюхал, фыркнул презрительно, морду еще соответствующую скорчил, затем повернулся к ней задом, ногой вот так вот сделал (охранник продемонстрировал, что изобразил Шарик), и побрел себе прочь... Скотина!!!
       - Я же говорю, - зажрался, гад! - под взрыв хохота воскликнул охранник, и продолжил: - Конечно! Если и существует рай для собак, то находится он на Земле. И называется - "Нептун". А что? Если кому на Руси жить хорошо, - так это нашему Шарику. Ему девчонки остатки после каждого мероприятия принесут, - а там тебе - и мясо, и окорочка куриные, и колбаса... И, вообще, все, что только его глотка пожелает. Так ведь он, гад, разборчивый, - поковыряется, что повкуснее подберет, а все остальное пропадает. А она - нашего Шарика хлебом решила удивить... Да он не то, что хлеб, он даже мясо в упор не видит!
       Женщина с водителем захохотали еще громче, охранник взялся за шашлык.
       - Не остыл еще, зараза, - пожаловался он секунду спустя, и отставил шашлык в сторону. - Эх, Расим, Расим... Я-то тебя за человека держал... А ты вона как, значить...
       - Сергей, - снова сделала замечание женщина, - ты уже все границы дозволенного переходишь.
       Охранник смолчал, но головой все-таки кивнул. Согласно. Но нехотя...
       - Хорошо, - сказал водитель и, поднеся шампур к лицу, принюхался. - Солнце, лето и вода - наши лучшие друзья... Пивка только для полного счастья не хватает.
       - Зачем же дело встало? - спросил охранник. - В бане этого пива - хоть ты утони. Даже бочковое завезли, чешское... Козлы!!!
       - Сергей! Да что же это такое? - одернула охранника женщина в передничке. Тот помолчал, затем проговорил каким-то... кошачьим, что ли... да-да, именно что кошачьим голосом:
       - А у меня дядя на гуталиновой фабрике работает. У него этого гуталина дома - ну, просто завались. Вот и шлет кому попало...
       - Опять за свое взялся? - спросил водитель.
       - А что же мне делать? Плакать, что ли? И так зла не хватает на все это блядство смотреть! - охранник помолчал, выдерживая паузу, и воскликнул: - Эх, сейчас бы бутылку водки и АКМ!
       - И что? - спросил водитель.
       - А ничего. Бутылку - выпить... АКМ... хм... АКМ - пропить, - отшутился охранник.
       - Сергей, ты все-таки потише, - сказал женщина. - И не матерись, пожалуйста.
       - Сорвалось, тетя Римма... Обещаю впредь, - извинился охранник, не упустив, впрочем, возможности и здесь покривляться. - А он все-равно ничего не слышит. Далеко же. - Из последней фразы Александр Иванович понял, что его присутствие на берегу для троицы секретом не является. Что лишь подогрело его интерес.
       - Да, ничего не скажешь... - сказала женщина, глядя на Шарика. - Действительно, зажрался...
       - Ох, уж это мне Шарик, - опять кошачьим... все-таки именно кошачьим голосом произнес охранник. - Тоже мне охотничек выискался... Мы его, можно сказать, на помойке подобрали, отмыли, накормили... А он что?
       - Перестань юродствовать, Сергей, - снова попросила женщина. - В самом деле, - ну, что это такое?
       - Э-э-э! - с утрированным кавказским акцентом воскликнул охранник, воздев руки к небу, в одной из которых своеобразной дирижерской палочкой был зажат шампур с нанизанными на него рыжими кусками мяса.
       - Это же из мультика, тетя Римма, - сообщил он, дирижируя шампуром. - Тем более - из хорошего... Вот умели в советское время и кино, и мультики делать! Не то что это американское дерьмо!
       - Начинается... - вздохнул водитель.
       - Мне вот что интересно, - охранник оставил без внимания замечание водителя. - Советский Союз империей зла называли, а эта империя зла самые добрые фильмы и мультфильмы создавала. В отличии от империи добра. Которая Соединенные Штаты, блядь, Америки...
       - Вот ведь неймется человеку! - сказал водитель. - Далась тебе эта Америка!
       - А что - не так? Да у них даже мультики, и те - пособия для начинающих садистов. Типа "Том и Джерри"... Я уже про кино не говорю... А потом они удивляются - почему у нас молодежь такая растет?.. Впрочем, - ладно, - охранник помолчал и опять, с хорошо слышимым удовольствием в голосе, процитировал: - Неправильно ты, дядя Федор, бутерброд ешь. Его надо колбасой вниз держать, а ты - колбасой вверх...
       - Сергей! - в очередной раз одернула охранника женщина в передничке.
       - А у тебя, дядя Федор, еще одного неправильного бутерброда не осталось? - тем не менее продолжил охранник. - Или у тебя только один неправильный бутерброд был?
       - Уф!
       - Понял, - буркнул охранник, и поднес шампур ко рту. На этот раз удачно, - шашлык, по всей видимости, наконец-то остыл. Троица замолчала, все принялись за поедание шашлыков. Но длилось это недолго.
       - Ой, какая красивая песня, - сказала женщина, отставив шашлык в сторону. - Как она мне нравится! Если бы вы только знали...
       - Какая еще песня? - спросил водитель.
       - Да вон же, слышите, - женщина кивнула головой в сторону главного корпуса.
       Александр Иванович прислушался: из магнитофонных колонок негромко, так что едва слова разобрать, доносилась "Беловежская пуща" в исполнении "Песняров". Негромко оркестрованная, но исполненная внутреннего величия, светлая и печальная мелодия песни цепляла за душу по-настоящему, без дураков... Даже его, Александра Ивановича, человека практически равнодушного к искусству. До такой степени, что, случалось, трудный комок, подступая к самому горлу, душил его, когда он слышал эту песню раньше.
       - А-а, - сказал язва-охранник, - концерт по заявкам наших дорогих радиослушателей продолжается... Прогнулся Роман наш, понимаете ли, Сергеевич, ничего не скажешь... Прогнулся по самое некуда!
       - Ну надо же... - сказал водитель. - И здесь повод для недовольства нашел. Прогнулся и прогнулся. Работа у него такая... И что же ты за человек такой, Серега?
       - А какой есть... - заявил охранник и, подумав, добавил: - Вот умру, - поплачете тогда. Вот прямо здесь лягу, и умру!
       - Сергей, ну, что это такое?! - воскликнула женщина в передничке.
       - Вот, - сказал охранник, - полюбуйтесь, что написано в газете. Еще один сгорел на работе...
       - Да в какой газете?!..
       - Не обращай внимания, Римма, - посоветовал женщине в передничке водитель. - Опять цитирует. Начетчик хренов.
       - Ишь ты, догада... - проворчал охранник.
       Некоторое время троица молчала.
       - Но песня-то какая... - сказала женщина, глядя в сторону главного корпуса. - Красивая... Теперь таких не поют.
       - Неужто нравится? - спросил охранник.
       - Конечно! - патетически воскликнула женщина. - А тебе разве нет?
       - Ненавижу.
       - Но почему? - искренне удивилась женщина.
       - А потому.
       - Просто он, Римма, к другому поколению принадлежит, - по своему объяснил водитель. - Им бы все рок слушать. Этот... как его... хеви-металл. Или еще какое дерьмо. А мы вот на этих песнях выросли. Каждому, как говорится, свое.
       - О, господи! Причем здесь - к другому поколению? Причем здесь - рок? Тем более, - хеви, как ты говоришь, металл? - отмахнулся охранник. - В детстве и мне эта песня нравилась, врать не буду. Очень нравилась. Даже до слез... К вашему сведению, я в той стране вырос и сформировался, а не в этой!.. Но теперь - нет! Не нравится мне эта песня!
       - Но почему?! - удивилась женщина в передничке. - Почему?! Ты только послушай!
       - Ассоциации у меня с ней не самые лучшие связаны.
       - Ассоциации? - переспросила женщина.
       - Они самые, тетя Римма, - хриплым голосом ответил охранник, закуривая. - Как бы это вам получше объяснить... Ну, не знали того ребята, что реквием по великой стране поют!
       - Реквием?
       - Ну... Католическое песнопение. Плач по умершему, если упрощать.
       - А причем здесь плач... Да еще по умершему?
       - Господи! - воскликнул охранник. - Да что же тут непонятного?! Мне понятна твоя вековая печаль... Беловежская пуща, понимашь! Понимашь!!! Своими бы руками этих трех козлов передушил!!! Не передушил - глотки бы выдрал!!!
       - Сергей!
       - Нет уж, я договорю! Знали бы эти "Песняры", что поют гимн тому самому месту, где потом трое мудаков великой стране кирдык устроят! И у миллионов людей Родину отнимут!
       Лишь после этой фразы до Алексадра Ивановича дошел потаенный смысл фразы, основанный на нехитрой параллели между воспетой в песне Беловежской пущей, и событием, произошедшим там десять лет назад.
       - Мой адрес не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз? - подбросил дровишек в огонь водитель.
       - Да!!! А ехидство свое можешь при себе оставить!
       - Тихо. Ти-ихо... Опять ты, Серега, заводишься, - сказал водитель. - И что ты за человек такой, я не пойму? Стоим, тихо-мирно шашлыки кушаем. Солнышко, ветерок... Хорошо! Пивка вот только для полного счастья не хватает, если честно. А так все хорошо. Песня красивая, опять же. Что еще для счастья надо? Нет, и здесь надо найти повод позлобствовать.
       - А что же, по-твоему, - я должен их по головке погладить? За все, что они с моей Родиной сделали?!
       - Родина... - хмыкнул водитель. - Опять ты о своем. Слушай, Серега, ну, какая тебе разница, - Россия или Советский Союз?
       - Большая.
       - Ну, какая?
       - А вот мы сейчас спросим, - подумав, ответил охранник. - Расим!
       Восточный человек обернулся.
       - Вот ответь мне, пожалуйста, Расим, - спросил у него охранник, - ты зачем из дома уехал?
       - Война, - коротко ответил Расим, и отвернулся.
       - Подожди отворачиваться, Расим, - остановил его охранник. - Тебе где лучше было жить, - в Союзе, или в твоем Таджикистане?
       - В Союзе, - вновь коротко ответил Расим, и вновь отвернулся.
       - Вот видишь? - повернулся охранник к водителю.
       - Ты к нему в кишлак приезжай, он тебе враз горло вот такенным саксаном перепилит, - нашелся водитель. - Ну и что ты на это скажешь?
       - А ничего! - вконец взбесился охранник. - Вот из-за таких, как ты, в стране такой бардак! Вам бы только пузо набить, да зенки залить! Моя хата с краю, ничего не знаю, - вот и вся ваша философия!
       - Э, нет, дорогой, - живо возразил водитель, - в стране бардак из-за таких как ты.
       - Да?! - вздернулся охранник. - Тогда объясните, сэр, вашу позицию. Мне, понимашь, недоумку. И обоснуйте.
       - Ребята, ребята, - попыталась успокоить мужчин женщина, - перестаньте, пожалуйста. И прошу вас, не надо так громко.
       - Подожди, Римма, - сказал водитель. - Объясняю. Для непонятливых. Плохо, когда даже один человек только прошлым своим живет. Но если целая страна, - это уже трагедия.
       Застыл Александр Иванович, пораженный словами водителя. Не теми, что о судьбе всей стране были сказаны, а теми, что судьбы одного только человека касались. А значит, и целой вселенной... Ведь это он, Александр Иванович Шафиров, жил только своим прошлым. Обманывал себя, убегал от памяти своей в извечную суету будней, загружая себя работой... Лишь для того, что бы не вспоминать о мучительном, пусть далеком во времени, но близком, - руку только протяни! - в памяти.
       - А чем же мне еще жить?! - чуть ли не взвизгнул охранник. - Чем?!
       - Тише, Сергей, - попросила женщина в передничке. - Умоляю тебя, тише.
       - Подожди, Римма. Пускай ему, - сказал водитель. - Настоящим надо жить, Серега. Понимаешь, - настоящим!
       - А-а! Настоящим?! Это которое есть только миг между прошлым и будущим?! Нет уж, покорнейше благодарю, а что-то мне хочется! Уж лучше коммунисты, чем эти ублюдки! Которые демократы. Те хоть о стране своей помнили. А этим - лишь бы дяденькам из Брюсселя и дядюшке Сэму задницу полизать! Ну, и другие интимные места.
       - Фу! - возмутилась женщина. - Сергей! Да что же это такое, в конце-то концов? Какая муха тебя сегодня укусила?
       - Да никакая!!! Я этот ваш "Нептун" видеть уже не могу! На танке бы сюда въехать, да с полным боекомплектом, и разнести все к такой-то матери! Устроили тут, блядь, половецкие пляски! Прямо какой-то пир среди чумы! Людям жрать нечего, натуральным образом, а они тут изгаляются, как только могут! А сегодня тут что творится? А?! Для кого "Нептун" когда-то построили?! Для кого, я спрашиваю!
       - Это ты меня спрашиваешь? - вкрадчивым голосом поинтересовался водитель.
       Охранник долго молчал, глядя на водителя, не зная, видимо, чем и ответить, затем выкрикнул:
       - Прожрать, пропить все, а там ты хоть трава им не расти! Одну страну, суки, проели, теперь за вторую принялись! Всех бы их, гадов, на Колыму! А то она, родимая, в запустение пришла!
       ...Это было что-то новенькое. Если до этого Александр Иванович к разговору троицы скорее все-таки прислушивался, чем слушал внимательно, движимый желанием за этим занятием забыться, да еще, пожалуй, привычкой своей паскудной руководствуясь, то теперь, после последней фразы охранника, он весь оборотился в слух.
       Не критика в свой собственный адрес задела Александра Ивановича. И уж тем более, не критика в адрес господствующего ныне социального строя. Совсем не в словах было дело. Цену произнесенному слову Александр Иванович знал. Знал слишком хорошо. Грош ему цена была, если честно... И лишь изредка - пятак неразменный. Поэтому и привык он вслушиваться не только в слова, в их смысл, но и в интонацию, с какой произносились они. И, из нее уже исходя, делать выводы. Как правило, - верные... Именно интонация охранника поразила Александра Ивановича. Такой злости, с какой он выкрикивал последние фразы, давно уже не доводилось слышать ему. Не злости даже, - ненависти. Неприкрытой, разрушительной, жуткой. Что и заставило призадуматься Александра Ивановича. Забыв на время о своих собственных переживаниях.
       - Мы-то здесь причем? - вполне резонно спросил водитель. - Ты это вон ему скажи!
       - И скажу! - дернулся охранник. - Прямо сейчас пойду и скажу!
       - Иди, иди...
       Охранник дернулся... Но в то же самое мгновение водитель схватил охранника за плечо, остановил, развернул к себе.
       - Не дури, Серега, - сказал он, глядя ему в глаза. - Не дури. А то смотри... Я ведь специалист по истерикам. Причем - крупный.
       Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.
       - Крупный он специалист по истерикам, понимаешь... Ладно, проехали... - охранник опустил голову, помолчал. - Но все равно. Устроил тут, блядь, спектакль... Посмотрите, мол, на меня, - какой я весь из себя крутой да навороченный.
       - Тебе-то что, Сергей? - спросила женщина; и без пояснений каждому было ясно, о ком идет речь.
       - Не могу я на все это спокойно смотреть. тетя Римма. Понимаю все... Все понимаю! Но... И ведь ладно бы на свои собственные средства он эту встречу устроил! Небедный же человек, надо так полагать. А то, как всегда, за счет государства... - охранник помолчал, и продолжил, но уже усталым каким-то тоном. Во всяком случае, без единого намека на прежние свои интонации:
       - Ну, почему, почему они одной простой вещи не хотят понять? Одной простой вещи... Ведь показали же мы всему миру, что если вышестоящие не будут заботиться о простом народе, то он сам о них позаботится. Ведь не спасет этих уродов ни Запад, ни Америка, если опять все вспыхнет... Никакая заграница не спасет! А им бы все о Россию ноги повытирать, потоптаться, в грязи ее вывалять. Мол, что она дала миру, кроме кваса? Эта страна, как они любят выражаться... А Россия дала этому миру - социализм. Да еще такую цену за это заплатила, что и...
       - Чего? - удивился водитель, причем, настолько, что даже шампур с шашлыком, за поедание которого он взялся было под сурдинку, в сторону отставил. - Социализм еще приплел... Социализм, Серега, как известно, - утопия. Да и вообще, я что-то тебя не пойму: ты же совсем недавно за Советский Союз ратовал.
       - Не перебивай. Лучше жри свой шашлык дальше, проглот, - посоветовал охранник, закуривая. - А что до Советского Союза... Да как же вы все не поймете, что Советский Союз был вполне естественным продолжением Российской империи? А значит, и был он все тою же Россией, только иначе названной... А социализм вовсе не утопия. То есть, в том понимании, каким оно было в советское время, - да, это, конечно, утопия. Даже антиутопия, я бы сказал. Крайность. Всех счастливыми не сделаешь. Но те социальные льготы: восьмичасовой рабочий день, отпуска, пенсии, медицина и образование бесплатное, - словом все то, что нынче называют социалкой, - вот это и есть, в сущности, социализм. Который уравновешивает все недостатки капитализма. Да, голый социализм нежизнеспособен экономически. Но зато и голый капитализм не жизнеспособен, но только социально. А соедини все плюсы социализма и капитализма, и убери все их минусы, - и будет тебе более-менее стабильное общество. Вот это и показала миру Россия. Но эти уроды... Да как же они не поймут, что любая мысль бедного человека преступна! И что чем меньше бедных, чем меньше униженных и оскорбленных, тем меньше количество социального зла... И тем стабильней жизнь. Как же они этого не понимают? Думаете, эти дяденьки из Брюсселя зря теорию среднего класса создали? До них-то давно дошло, что о простом народе хотя бы из чувства самосохранения стоит подумать!
       - Ишь, загнул! - сказал водитель, и сорвал зубами кус мяса с шампура.
       Охранник долго молчал, склонив голову, затем бросил окурок и сказал:
       - Господи! Да что же с нами со всеми происходит?!
       Наступило длительное молчание. Водитель прожевал мясо, и, как бы невзначай, спросил у охранника:
       - Ну что, успокоился?
       - Это ты врешь, - ответил охранник. - Я никогда не успокоюсь! Сейчас бы бутылку водки, АКМ... И хрен с ней, с безнаказанностью!
       - И чего? - поинтересовался водитель.
       - А ничего, - заявил охранник. - Десяток подонков расстрелять, - оно, может, и не зря эта жизнь будет прожита! Во всяком случае, достойное завершение сюжета.
       - А как же Заратустра? - вкрадчивым тоном осведомился водитель.
       - Что - Заратустра? - не понял охранник.
       - Заратустра-то, спрашиваю, позволяет?
       - А-а... - неожиданно засмеялся охранник. - Вон ты о чем... Эх, дал бы я тебе!.. Да Заратустра не позволяет!
       Помолчали.
       - Ладно, проехали... Все равно всем все по фигу. Живите как хотите, -  сказал охранник. И добавил, обращаясь к водителю: - Психолог ты хренов... Специалист, понимашь, по истерикам...
       - С волками жить... - сказал водитель.
       - Хомо хомини, - подхватил охранник, - люпус эст?
       - Что? - не поняла женщина в передничке.
       - Выражение такое. Человек человеку волк, - перевел за охранника водитель.
       - Он самый, - подтвердил охранник. И засмеялся...
       Судя по всему, стараниями водителя неприятный и опасный разговор на этом все-таки был исчерпан. Во всяком случае, охранник как-будто успокоился, по крайней мере внешне, и так же внезапно, как минут десять назад начал злобствовать, принялся травить анекдоты.
       Искоса поглядывал в сторону троицы Александр Иванович, слушал их смех и треп охранника. И в тоже время решал для себя, что делать ему с ним... Вернее, - пытался...
       Сделать с охранником Александр Иванович мог все, что угодно. Как и с любым практически жителем своей вотчины. Размерами своими и численностью населения сопоставимой с карликовым европейским государством. Мог, например, испортить благополучную жизнь. (Если она была, конечно, таковой). Мог... Да все, что угодно мог! Вплоть до физического устранения. Но думал обо всем этом Александр Иванович как-то вяло, во всяком случае, без обычного для себя оживления, какое охватывало его всякий раз, когда надо было решить проблему. Разбитым он себя чувствовал, больным, и не способным ни на какое путное решение. Она, проблема, действительно, существовала. Вернее, - угроза. Пусть и потенциальная. Но зато - немалая.
       Тип людей навроде этого охранника был достаточно хорошо известен Александру Ивановичу. Тип правдоискателей, вечных воителей с ветрянными мельницами, всегда недовольных несправедливым мироустройством, и видевших причину этой несправедливости не в самом мироустройстве, да, дефектном, но все-таки, достаточно разумно налаженном, а в конкретных личностях. Устранив которых, можно построить царство Божие на Земле... Недостижимое априори. Именно такие, как этот охранник, делали революции и меняли социальное обустройство целых стран, именно они, желая добра, всегда приносили в этот мир еще большее зло, нежели то, которое хотели устранить. Держать человека с подобным мировосприятием в качестве охранника на базе отдыха, где, случалось, отдыхали люди с очень высоким социальным положением, было, как минимум, неразумно. А потому необходимо было решить эту проблему в самые кратчайшие сроки. Что бы потом не пришлось кусать локти.
       Но... Определенно, что-то окончательно сдвинулось в мировосприятии самого Александра Ивановича... Вернее - в мировоззрении. Не то что бы простом, но все-таки достаточно цельном, ясном, а главное, - устоявшемся. Иными глазами смотрел он на этот мир после того, как услышал те песни с кассеты, по-иному чувствовал себя. Что-то большое, непривычное и очень неудобное вернулось к нему, мешая думать и чувствовать так, как думал он и чувствовал еще утром. Может быть, - совесть? Та самая совесть, которая некогда скукожилась до отрицательных величин, и была отринута прочь, как главная препона на пути вверх. Во всяком случае, вместо привычного равнодушия к чужим проблемам чувствовал Александр Иванович в эту минуту давно уже и, казалось бы, навсегда забытую тяжесть в груди, неприятную, свербящую.
       В отличии от большинства себе подобных, надежно отгороженных от жизни простого народа затемненными стеклами персональных автомобилей и широкими плечами гориллообразных телохранителей, Александр Иванович прекрасно был осведомлен о жизни простого народа... Вернее - выживании его в новых социальных условиях. Но, даже и будучи осведомленным о тяготах и лишениях простых людей, большого значения всему этому Александр Иванович никогда не придавал. Это была всего лишь информация, которую следовало мотать на ус. С тем только, что бы вовремя отреагировать при случае. Пойти, говоря на новоязе, на популистские меры... Теперь же это знание - давило, мешало сосредоточиться на самом главном.
       Упала тень на песок перед Александром Ивановичем. Вздернув голову, увидев перед собой Романа Сергеевича, он невольно дернулся назад от неожиданности... Но секундой позже овладел собой.
       - Что-то случилось? - спросил он.
       - Нет, нет, Александр Иванович, все хорошо. Просто вы просили позвать, как только все будет готово... Извините, если помешал.
       - Ничего, ничего... - сказал Александр Иванович, поднимаясь с пляжного лежака и взглядывая поверх поваленного дерева в сторону причала с яхтой; там уже сгрудились его однокурсники. - Значит, все готово?
       - Все, - подтвердил директор. - Вот только... Все вместе на яхте вы не поместитесь, Александр Иванович. Придется, видно, в два захода... А то и в три. Тут уже ничего не поделаешь.
       - Это ничего, Роман Сергеевич. Яхта маленькая, я понимаю...
       - Вы с какой партией поплывете, Александр Иванович?
       - А с какой получится, Роман Сергеевич.
       Они выбрались на асфальт, и, обойдя фонтан с убыточной фигурой владыки морского, двинулись мимо главного корпуса к причалу, где однокурсники Александр Ивановича уже грузились на борт яхты. Роман Сергеевич при ходьбе заметно припадал на левую ногу.
       - Как нога-то, Роман Сергеевич? - поинтересовался Александр Иванович. - Все болит?
       - Ничего, - ответил директор, морщась. - Пройдет.
       - Может, Роман Сергеевич, вам стоит больничный взять?
       - Да вы что, Александр Иванович?! Тут же все без меня развалится! Нет уж, лучше я потерплю...
       Так, беседуя, в сущности, ни о чем, они шли к причалу. Уже забыл Александр Иванович о разговоре, подслушанном на берегу, забыл о своем намерении разобраться с охранником... Обо всем забыл. Кроме одного. Отвечая на вопросы Романа Сергеевича, и сам задавая ему вопросы, и выслушивая его ответы, он напряженно думал о том, что со всем этим надо покончить. Как можно скорее. И самым кардинальным способом... А иного способа, кроме незамедлительного разговора с Ириной, Александр Иванович не видел. Не потому, что времени до конца мероприятия оставалось немного, - наоборот, времени было с избытком, - а просто потому, что со всем этим надо покончить. Раз и навсегда. С любым результатом. Пока есть еще решимость.
       - А! Сашка! - схватил Шафирова за руку Овчинников. - А мы тебя потеряли, старина. Ты куда запропастился, брат?
       - Дела, дела... - ответил Александр Иванович, взглядывая мимо Овчинникова на отходящую уже яхту.
       - Да брось ты эти дела, Сашка! Хоть один-то день можешь себе позволить отдохнуть?! Ты же сам говорил!
       - Ох, хотелось бы... - севшим голосом ответил Александр Иванович.
       И здесь, даже и здесь, его ожидало разочарование. Очередное. А вернее, - последнее.
       На борту яхты, среди прочих однокурсников, разглядел Александр Иванович голубое платье Ирины... И увидел, как скользнул по лицу его, одному среди прочих, ее равнодушный взгляд. Окончательно разрушив тем самым последнюю иллюзию в его жизни.

                                       *        *        *

       Господи! сколько же раз за эти двадцать лет без Ирины представлял встречу с ней Александр Иванович... Сколько раз! В первые годы, самые трудные, когда рана еще не закрылась, и не по разу и не по два на дню это случалось, затем, когда время все-таки затянуло рану, оставив внушительных размеров шрам, все реже, как будто... но все-таки часто, слишком часто. Временами, особенно в первые после расставания годы, это походило на своего рода сумасшествие, разве что, в неопасной для окружающих форме. До исступления порой доводили Александра Ивановича эти воображаемые встречи, до неподкупного желания немедленно покончить с этой неотступной болью, несовместимой с жизнью, как будто бы чужой... Хотя почему - как будто? Она и была, собственно, чужой, эта жизнь его постылая. Сворованной у мальчика того, чистого, с недеформированным еще под влиянием обстоятельств мировоззрением... Который хотел, да так и не решился на самый последний, и, быть может, самый необходимый шаг в своей жизни. Причин чему была масса, но главной, все-таки, являлся страх, но не страх перед болью физической (она, боль физическая, кратковременная, на фоне неотступной душевной боли выглядела даже предпочтительней), а страх перед той болью, что вызовет его уход у близких... В то время Александр Иванович с волей и желаниями окружающих еще считался, и не только считался, но и предпочтение именно им отдавал, свои собственные желания и волю отодвигая в запасники. Но сожаление о той, навсегда упущенной возможности разом покончить с этой болью не раз охватывало Александра Ивановича годы спустя, потому что хоть и жил он, вроде бы, жизнью полной, насыщенной, во всяком случае, и даже внутреннее обоснование ее имел, но и в то же время ни на минуту не покидало его тягостное ощущение неполноценности своей, ущербности, навроде той, что бывает у человека с физическим изъяном.
       Многого, как будто бы, добился и достиг Александр Иванович к своим сорока трем, и, судя по тому, как складывалась его карьера, потолка своего еще не достиг, да вот только никогда не покидало его в чем-то даже жуткое ощущение, что жизнь свою он прожил и живет не за самого себя, а за кого-то другого, тогда как на самом деле ему, Александру Ивановичу, судьбой уготована была совсем иная жизнь, скорее всего, простого обывателя, непритязательная внешне, и даже, быть может, неблагополучная в материальном отношении, но зато более счастливая, без мучительного разлада с самим собой и реальностью. Подчас ведь доходило до того, что за всеми своими поступками и действиями Александр Иванович следил, как бы находясь вне своего тела, но не разума; холодными глазами стороннего наблюдателя смотрел он на себя, отслеживая все поступки свои и действия... А случалось, что даже и встречался со взглядом этого соглядатая, скажем, в ванной комнате, во время бритья, и отшатывался тогда в ужасе от запотевшего зеркала, поскольку с этим взглядом, тяжелым, равнодушным, чужим, свыкнуться за все это время так и не смог.
       А время шло, и шла - вернее, тянулась - жизнь Александра Ивановича, пышная внешне, но пустая внутри, и только одно оставалось неизменным: когда чаще, а когда реже, но только представлял он встречу с Ириной, нежданную, негаданную, всякий раз обставленную и обустроенную по-новому, в зависимости от его настроения на тот момент. Менялись декорации, менялись сюжеты и второстепенные персонажи, но главные исполнители оставались одними и теми же. Иногда в этих воображаемых встречах Александр Иванович с Ириной обменивались только парой-другой малозначащих фраз, и расходились незамедлительно каждый своей жизнью, но иногда, - иногда эти встречи затягивались надолго, надолго... на всю оставшуюся жизнь, пусть и воображаемую. Которой, чем дальше, тем оставалось все меньше и меньше, но в которой был счастлив Александр Иванович, хотя и не столь успешен в отношении карьеры. Ну, да ведь и то, - не нужна она была, карьера, в той, воображаемой жизни; огнем она гори и адским пламенем, эта сволочная власть, ради которой он когда-то убил в себе все человеческое; он ведь и без нее был вполне счастлив там, вне реальных времени и пространства. А значит, - самодостаточен... Да что там жизнь воображаемая! Хоть сейчас Александр Иванович обменял бы многое из того, что имел, хотя бы на разговор с Ириной... Желательно, - длительный. Причем, уже и не важно было ему, как чаще всего алкалось в приступах неизбежной мстительности, что бы из беседы с Ириной само собой выяснилось, что выбор, некогда сделанный ею, оказался неудачным, и что следствием его является не самым лучшим образом устроенная личная жизнь ее... Избавителем от которой, хотя бы частичным (а еще лучше - полным) может, и, больше того, должен стать именно он, Александр Иванович Шафиров, не демиург, конечно, но нечто вроде того... Сколько бы отдал Александр Иванович за таковую возможность, великодушно презрев и обиду, и горечь, и желание расплатиться! Скорее всего, - все, что имел.
       Но чаще всего, все-таки, все эти воображаемые встречи заканчивались ничем; после когда короткого, а когда длинного разговора, всякий раз ничем внешне непримечательного, но всегда - с подтекстом, всегда - с тщательно расставленными акцентами и с выверенными, отрепетированными интонациями, Александр Иванович с Ириной расходились своими дорогами. Которые в реальности до сегодняшнего дня так ни разу и не пересеклись. До критического, пожалуй, предела доведя всю недосказанность, что изводила Александра Ивановича все эти двадцать лет. И еще - стыд. Перед самим собой. За все это - глупое, нелепое и безнадежное.
       Еще в самое первое время, понимая, что все эти мечтания выглядят до неприличия глупо, и стыдясь этого даже перед самим собой, Александр Иванович долго искал внутреннее обоснование своим грезам, и нашел его в том, что таким образом он приготовляет себя к встрече реальной, что бы ни лицом, ни телом при встрече с Ириной не дрогнуть. Не показать. А то, что дрогнет, что покажет, - он знал наверняка, потому что и в тот, последний год учебы в институте, когда выбор Ирина уже сделала, но в силу известной необходимости встречаться с ней приходилось ежедневно, всякий раз он чувствовал противную дрожь в коленях и деревенел лицом, видя ее даже издали. Подготовленный же своим воображением к встрече реальной, мнилось Александру Ивановичу, он хотя бы внешне должен был остаться спокоен, ничем не выдав своего душевного смятения. Как это, собственно, и произошло утром, в институте, где даже и душой не дрогнул он, не то что лицом. В этом пункте обоснование подтвердилось полностью. Но только в этом, единственном. Поскольку хоть и воплотилась в реальность встреча, но все в ней, множество раз проигранной в воображении, было обставлено совсем иначе, нежели виделось Александру Ивановичу. Ведь и в самом наихудшем варианте не мог он представить себе этого, непоказного равнодушия со стороны Ирины, и, уж тем более, того, что в силу ее равнодушия не он, привыкший за годы абсолютной власти к роли крупье, поведет игру, а она. Пусть даже и не ведая того.
       Лишь теперь, после всего, что произошло сегодня (хотя внешне, вроде бы, ничего особенного и не случилось), дошло до Александра Ивановича, что, отринув в свое время все иллюзии, которыми скрашивают свою существование все человеки, он так и не превратился в законченного циника, о чем иной раз подумывал не без гордости. Потому что лишив себя всех иллюзий, одну-единственную, всего лишь одну, но, быть может, самую главную иллюзию в своей жизни, убить он так и не смог. Ту, ради которой, собственно, и прожил он всю эту жизнь, теша себя надеждой, когда становилось совсем уже невмоготу, что не все еще потерянно, что когда-нибудь... Это когда-нибудь наступило, но вместо осуществления надежд принесло оно полное, окончательное крушение их. И как довесок - ясное осознание того, что даже и в том случае, если бы всё сегодня сложилось иначе и все надежды его, причем, в самом радужном их варианте, воплотились в реальность, то и тогда бы великодушие было проявлено не им, Александром Ивановичем Шафировым, а ею, Ириной. Более того - снисхождение...
       В числе прочих однокурсников стоял Александр Иванович на берегу, а Ирина уплывала на яхте, беленькой, издали уже как бы игрушечной, особенно с этими веселыми разноцветными флажками, развешанными на нарочно протянутых проводах, и уже бились о берег волны, поднятые ею, точно символ его разбитых надежд, и с хлюпаньем переваливались на них весельные лодки, и воздушными шариками подпрыгивали легкие пузатые катамараны, а он вновь и опять оставался без нее, и вновь и опять ничего этому противопоставить не мог... Это он, который за последние годы привык к исполнению всех своих прихотей, а от неисполнения их, наоборот, отвык.
       Впрочем, все это было неважно... Уже - неважно. Странную пустоту в груди чувствовал Александр Иванович, как в гулкой бочке. Не было уже там ни тяжести той неуютной, что чувствовал он несколько минут назад, на берегу, ни даже привычного равнодушия ко всему, что не затрагивало его интересов. Хотя бы - равнодушия... Не было никаких чувств и эмоций в груди Александра Ивановича, ничего не было! Была только пустота, - страшная, бездонная, гулкая. С которой предстояло - но как? - прожить ему весь остаток жизни. Эксперимент, некогда проделанный над самим собой, не прошел бесследно. Лишив себя в свое время всех иллюзий, а вместе с ними и всех нормальных человеческих чувств и качеств характера, проделав все это ради того лишь, что бы сохранить одну-единственную иллюзию, теперь, с утратой ее, вернуть их обратно он уже не мог. При всем своем желании не мог. А жить без иллюзий, в ничем незаполненной пустоте существования, было невозможно. Потому что - незачем.
       Или же это казалось только? Может, еще не все было потеряно для него и можно еще было обрести себя заново, склеить по кусочкам, обрести смысл или хотя бы  обоснование жизни в чем-то другом?
       Яхта, беленькая, с фальшивой, по-пижонски скошенной назад трубой, вся в лоскутках веселых флажков, удалялась тем временем все дальше и дальше от берега, рождая все новые и новые волны, но волны эти бились о берег уже далеко от причала, рядом с баней, а рулевой уже закладывал один из залихватских своих разворотов, которыми любил пугать пассажиров, и минуту спустя яхта, несомненно, должна была исчезнуть за небольшим клинообразным мысом, что бы появиться затем снова... Боже, как же трудно подчас, невозможно жить!
       - Сашка... Что с тобой? - донесся голос Овчинникова.
       - А что со мной? - спросил Александр Иванович, медленно оборачиваясь к однокурснику.
       - Ничего... Что у тебя с лицом?

                                       *        *        *

       Без общества женщин за столом пошла самая обычная мужская пьянка. Общий до этого круг сам собою распался и, хотя по-прежнему все сидели за одним общим столом, можно было даже на глаз, безо всяких на то усилий, определить те классические, чисто русские, вкруг бутылки образованные компании. Не везде по трое, конечно, но как правило. И только Александр Иванович сидел в одиночестве. Не один, но в одиночестве.
       Александр Иванович молча налил себе, и оглядел стол, в который уже раз отметив, что не то что поговорить по душам, но даже и выпить ему не с кем. Уж на что Федьков, который раньше, по наблюдениям Александра Ивановича, на всех мероприятиях всегда старался подсесть поближе к нему, и тот сидел в дальнем конце стола, в компании своих приятелей по институту, Асхата Кульгильдина и Дмитрия Романова. Все трое над чем-то хохотали.
       Еще раз оглядев однокурсников, Александр Иванович выпил один. В этих спонтанно образованных компаниях, места ему не было. Как не было, в общем-то, и тогда, двадцать лет назад, во время учебы в институте. Но тогда места среди однокурсников Александру Ивановичу не находилось по причине стеснительности, даже застенчивости, свойственной ему в детстве и юности. Да еще потому, пожалуй, что была у него своя, пусть и небольшая, но все-таки компания. Состоящая из него самого и Толика Васютина... В обществе которого он и предпочитал проводить все свое свободное время. Всего лишь потому, что всегда находил в нем безропотного и благодарного слушателя. Какого не находил в других своих однокашниках.
       Так было тогда, двадцать лет назад, в институте. Теперь же причиной этого явного отчуждения, своеобразной стены, невидимой, но тем не менее реальной, служила слишком большая дистанция между социальным положением Александра Ивановича и его однокурсников. Не с кем было поговорить Александру Ивановичу, не то что выпить. Толик... Толик Васютин. Навсегда в его памяти - Толик. Стеснительный, до приглуповатости наивный, но добрый зато. И надежный. И... И, если разобраться, единственный человек в жизни Александра Ивановича, с кем был он по-настоящему близок.
       Компанию Александру Ивановичу вполне мог бы составить Овчинников, причем, воспринял бы его назойливое общество Александр Иванович без прежнего раздражения. Но увы, - и Овчинников за столом отсутствовал. По причине своей никчемности; как-то уж очень быстро и незаметно набрался он спиртного, выпал в осадок, и был отправлен отдыхать (перенесен) в один из номеров главного корпуса, заблаговременно подготовленных предусмотрительным Романом Сергеевичем для подобных нужд.
       Александр Иванович поставил рюмку на стол. Однако то, что выпил он один, не ускользнуло от внимания одного из его сокурсников, Кащеева, - Бессмертного, как называли его в институте, используя вполне понятную аналогию. (Вообще, нескольких часов, проведенных вместе после длительной разлуки, хватило, что бы вспомнить все те клички, кои были в ходу двадцать лет назад).
       - Сашка! Ты чего же это один пьешь?! - крикнул Бессмертный.
       - Действительно, - поддакнул кто-то. - Непорядок.
       - Так, мужики! - что-то очень быстро сориентировался Федьков. - Попрошу внимания! У меня возник тост. Мы тут много за что уже пили, а вот о главном, так сказать, позабыли!
       - Это о чем же?
       - Не о чем, а о ком. Вот так и делай людям добро после этого, - Федьков укоризненно покачал головой. - Я про Сашку говорю, про Шафирова! Согласитесь, мужики, а без него наша встреча не состоялась бы. Ну, в самом деле, - когда бы мы еще собрались все вместе? Да еще в таких условиях... Я бы даже сказал - райских. Предлагаю поднять наши бокалы за Сашку!
       - Точнее - рюмки... - поправил его кто-то, но на него зашикали и он смущенно смолк.
       Федьков помолчал, что-то обдумывая, затем продолжил:
       - Мужики! Я еще вот что хочу добавить... Проникнетесь! Ощутите! - хоть один из наших наверх пробился! Вы же главного не знаете, - Сашку наверх переводят, в область, министром экономики!
       После этого сообщения все одобрительно зашумели (кто-то даже зааплодировал), и потянулись к бутылкам. Натянуто улыбаясь, Александр Иванович, налил и себе. И сообщение о новом назначении, и неприкрытая лесть Федькова, в другое время, несомненно, вызвали бы в нем приятные чувства, но сейчас никаких особых эмоций не принесли. Точнее - вообще никаких.
       Все в той же оглушительной пустоте существовал Александр Иванович... Все в той же пустоте, в которую обрушился несколько часов назад. Никаких эмоций, никаких особых чувств он не испытывал, - ничего. Холод и пустота, ничем не заполненная, владели им, холод и пустота... Разве что, нечто похожее на сожаление шевельнулось в его душе при воспоминании о Толике Васютине, но - только похожее. Скорее, это была всего лишь мысль, никакими эмоциями не подкрепленная...
       Выпили, закусили. И тотчас же вслед за этим возникла неловкая пауза, которая, впрочем, тут же заполнилась шумом. Уже спустя несколько секунд все однокурсники Александра вернулись к своим разговорам, позабыв о его существовании.
       Не было ему места здесь, не было. И вообще нигде не было. Даже в своей душе. Он поднялся и вышел из-за стола.
       Кто-то крикнул вдогонку:
       - Сашка! Ты куда?
       Александр Иванович оглянулся на ходу, изобразил улыбку на лице, махнул извинительно рукой, и, так ничего и не сказав в ответ, вышел из банкетного зала. Слава богу, в холле главного корпуса никого не было. Никем не замеченный, выскочил он из главного корпуса, приостановился на мгновение, решая куда идти, затем быстро прошел до скверика, в центре которого с месяц назад поставили летний шатер. Вглубь сквера вела узкая асфальтовая дорожка, своеобразная улочка, с высокими, почти в человеческий рост, кустами акации по обе стороны ее. Александр Иванович вошел в улочку, и, пройдя несколько шагов по ней, остановился, взглянул поверх кустов на освещенные окна бани.
       Уже смеркалось и на улице зажгли фонари, - не только на суше, но и на мостках, и на причале. В их свете территория дома отдыха выглядела несколько иначе, чем днем, стала меньше, компактней, уютней. Фонарный свет отодвинул тьму в сторону и в этом, отгороженном светом пространстве, все казалось мягким, сглаженным, без углов. Только на спокойной водной глади озера лежали заостренные клинки частых световых дорожек, отброшенных фонарями на мостках.
       Напряженно вглядывался Александр Иванович в освещенные окна бани, куда ушли все женщины с час назад, приблизительно. Со стороны, - совсем как подросток, томимый похотью, вглядывался, но только со стороны. Как выяснилось, безумная идея растопить и приготовить баню (зачем, казалось бы, но), поданная все тем же Романом Сергеевичем, оказалась вовсе не лишней. Сгодилась она, во всяком случае. Поскольку у одной из однокурсниц Александра Ивановича возникла мысль посетить и это место. С энтузиазмом подхваченная остальными женщинами.
       В одном из окон бани, на задернутой изнутри занавеске, возникла изломанная продольными складками ткани тень, покривлялась на ней, и исчезла. Тут же появилась вторая тень, но и тут же исчезла, еще быстрее, нежели первая. Что делали женщины в бане, - действительно, мылись, или же просто болтали о своем, о женском, сидя в комнате отдыха (именно эти окна и видел Александр Иванович), и дивясь на богатое ее убранство, - на кожаные кресла и диваны, на неуместную в подобном заведении импортную аудио- и видеотехнику, на чучела лесных птиц под потолком и на стенах, и на главное, совсем уже экзотическое украшение, - чучело настоящего медведя, слегка присевшего в полупоклоне с подносом в услужливых лапах, Александру Ивановичу было неведомо. Зато было ему ведомо, что, кроме прочих, была там, - она. И они, женщины, - они могли с ней разговаривать спокойно. Чего он сделать не мог... Да и не хотел уже. Потому что осознал всю бессмысленность. Бессмысленность всего. Начиная с разговора с ней и кончая своей жизнью.
       Он постоял еще, глядя на окна бани, затем повернулся и пошел вглубь сквера. Осторожно ступая по асфальту, чтобы не споткнуться в темноте, Александр Иванович прошел к шатру, - огромной прямоугольной палатке с остроконечным куполом и даже с окнами, пусть и целлофановыми, - где по замыслу, должен был окончиться вечер, постоял перед застегнутым на ремешки пологом, затем, обойдя шатер, с тыльной стороны его увидел переносные столик и несколько стульчиков. На столе стояли пустая бутылка из-под водки, пластиковые стаканы и остатки нехитрой закуски на развернутой газете, - напоминание о чьем-то недавнем пиршестве. Подумав немного, Александр Иванович присел на один из стульев.
       На удивление тихо и покойно было вокруг, как, вообще, было тихо и покойно сегодня. Методично, с точно выдержанными паузами, вызванивал в траве невидимый кузнечик, под крышей главного корпуса глухо бормотали голуби. Со стороны берега, из прибрежных зарослей тальника, доносился сонный концерт лягушек. Свет уличных фонарей не достигал шатра, и, когда глаза Александра Ивановича привыкли к естественному освещению, выяснилось вдруг, что не совсем еще темно на улице, что еще стоят последние сумерки. Сумерки, впрочем, сгущались прямо на глазах, стремительно скрадывая очертания деревьев; уже с трудом можно было различить предметы в десятке шагов от себя.
       Наверное, надо было покинуть дом отдыха. Пора. Сослаться на усталость и необходимость отдохнуть перед завтрашним днем, и уехать... Восвояси. Несолоно хлебавши.
       Но что ожидало его дома? Постылая жена, некрасивая, недалекая, а главное, нелюбимая женщина, с которой он уже давно не жил, но сохранял видимость супружеских отношений? Или сын, Игорь, золоторотец, как называл Александр Иванович представителей "золотой молодежи", не без горечи подчас думая о том, что и его сын является типичным представителем этой категории молодых людей, одним фактом своего рождения обеспеченных на безбедную и от многих напастей защищенную жизнь? Сколько сил, времени и денег, если вспомнить, было потрачено на то, что бы замять уже с десяток неприятных историй, три или четыре из которых для юноши из обычной семьи закончились бы тюремным заключением... И сколько их, судя по всему, еще предстояло потратить, потому что Игорька, поганца, эти истории так ничему и не научили, а наоборот, лишь укрепили в нем уверенность в полной своей безнаказанности под крышей отца.
       Но кроме этих двоих, родных, но совершенно чужих Александру Ивановичу людей дома еще ждала - дочка. Именно ждала. Как ждала всегда, - до последнего, засыпая, случалось, в кресле, вкусным калачиком, в обнимку с плюшевой игрушкой.
       Дочка. Ирина. Иришка. Лишь ему одному ведомо, в честь кого названная этим именем... Ласковая и добрая, в отличие от своего старшего брата, да и вообще, мало чем и в чём похожая на него, Иришка была единственным для Александра Ивановича родным существом на этой Земле. Вернее - оставалась... Лишь при воспоминании о ней, десятилетней дочурке, что-то двинулось в душе Александра Ивановича, навсегда, как казалось ему, замершей без движения, где-то на полуходе.
       Он уже приподнялся было со стула, что бы встать, но движение его было остановлено звуком близких шагов. Кто-то прошел к шатру, остановился у входа, по ту сторону. Александр Иванович осторожно, стараясь не шуметь, сел обратно на стул, чтобы не быть застигнутым в нелепой позе.
       - Эх, Шарик, Шарик, - услышал Александр Иванович голос, в котором без труда признал голос критикана-охранника; судя по обращению, вместе с ним был и песик здешний, Шарик.
       - Счастливое ты, все-таки, существо, что ни говори, - продолжил охранник. - Как это там у Антон Палыча? Ты, Каштанка, супротив человека, как плотник супротив столяра?.. Вот то-то и оно. И вся твоя жизнь, Шарик: ну, вот, поели, - теперь можно и поспать, ну, вот, поспали, - теперь можно и поесть... Ну, и погавкать еще. Хорошо, черт возьми! А ты тут живешь, мучаешься... И неизвестно ради чего. Хоть бы день пожить без этих мыслей, хоть бы один только день... Ну, что тебе, что?
       Послышалась возня, повизгивание песика.
       - Найди его, найди его... - проворчал охранник. - Пойди, понимаешь, туда, не знаю куда, найди то, чего не знает никто. Не корысти ради, а только волей пославшего меня начальства. И вообще, - сволота семибатюшная в вашем доме номер семь живет! Тебе надо, ты и ищи. А я его охранять не нанимался. У него и своих оглоедов целая кодла. Мог бы и привезти своих бодигардов, если приехал выставляться... И где он только нашел таких барбосов? На роже ведь написано. что тюрьма по ним плачет... Прямо хоть в кино снимай. Или на доску почета вешай. Типа - их ищет милиция. Находятся, мол, в федеральном розыске. Мог бы найти людей с приличными лицами, так нет... Ведь правда же, Шарик? А, ладно... Проехали. Ну, пошли, пошли, дядя Шарик... Пошли дальше искать. Никчемное ты существо...
       Спустя несколько секунд шаги стихли. Теперь можно было выйти из укрытия, с тем, что бы, желательно незамеченным, пробраться к "Волге", и уехать домой. Но лучше было бы, все-таки, подождать еще несколько минут, чтобы не наткнуться на досадного охранника. Из слов которого можно было без труда заключить, что ищет он его, Александра Ивановича. Судя по всему, - по приказанию директора дома отдыха... Вот уж кого Александру Ивановичу хотелось видеть меньше всего в эту минуту.
       Хоть бы один день без этих мыслей... О ней. Как милость - хоть один только день... Или они уже наступили, такие дни? И опять поймал себя на том, что пальцы правой руки разминают несуществующую сигарету. Как никогда раньше, хотелось курить в эту минуту. Как никогда раньше...
       Неожиданно тишина летнего вечера взорвалась возмутительно громкой музыкой. От неожиданности Александр Иванович вздрогнул, недоуменно повел головой, пытаясь угадать, где находится источник звука. В самое первое мгновение ему показалось, что вновь запустили в главном корпусе давешнюю кассету с песнями времен его молодости, и он, досадуя на предполагаемых энтузиастов, поморщился. Но уже спустя несколько секунд Александр Иванович убедился, что это не совсем так. Вернее - совсем не так.
       Звучала одна из современных песен. Звучала издалека, со стороны пионерского лагеря, судя по всему, хотя и слышна была она настолько хорошо, как если бы звучала где-то поблизости. Гремела музыка на всю округу, неслась над озером, гулкая, усиленная не только громким, на всю катушку пущенным звуком, но и тишиной покойного летнего вечера, в которой и менее громкие звуки слышны далеко окрест.
       С минуту, наверное, Александр Иванович, раздосадованный неожиданным вторжением реальности в его внутренний мир, с недовольным выражением лица слушал песню. Это был один из современных хитов-однодневок, ничтожный, как рулон туалетной бумаги. Но и, как последний, увы, необходимый... Там, в пионерском лагере, судя по всему, началась дискотека. Словно бы в подтверждение этой догадки Александра Ивановича, паузу после песни заполнил голос, как это было модно называть ныне, ди-джея, а во времена его молодости, - диск-жокея. Аккомпанементом громкому голосу ди-джея служили восторженные визги и выкрики, девические, в основном.
       Александр Иванович усмехнулся, склонил голову, и задумался вновь, но спустя уже самое малое время поймал себя на том, что слушает эти современные шлягеры, которые сменяли друг друга безостановочно почти. А слушая, совершенно непроизвольно сравнивает их с песнями своей молодости.
       Это открытие несколько позабавило Александра Ивановича, он даже усмехнулся и качнул головой, что было совсем нехарактерно для него; внутренние свои переживания внешними проявлениями он выражал крайне редко. Однако, сегодня... Сегодня все шло совсем не так, как обычно. И как должно было идти в его представлении.
       Александр Иванович вздохнул и, уже вполне осознанно, стал слушать музыку. И, слушая, - сравнивал, сравнивал... Что ж, это было хоть какое-то, но занятие, за которым, как за передвижной ширмой, можно было скрыться от всех этих мыслей... Неприкаянных, как пропел очередной исполнитель, с фальшивой хрипотцой в голосе, полном плюшевой тоски.
       С иной, более профессиональной аранжировкой, богаче оркестрованные, эти песни тем не менее в большинстве своем проигрывали песням двадцатилетней давности. И текстами своими приглуповатыми, а чаще и просто бессмысленными, и, конечно, музыкой, большей частью из трех незамысловатых аккордах слепленной. Кроме того, отличало их от песен времен молодости Александра Ивановича еще и то, что исполнители этих новомодных песен (или исполнительницы) о терзаниях своих душевных, невыносимых судя по текстам, хоть ты утопись в ближайшем пруду, пели невпример жизнерадостными голосами. В яркой до аляповатости оболочке, как в детской погремушке, гремела пустота. И что самое печальное, - агрессивная пустота.
       Три или четыре песни, а то и больше, прослушал Александр Иванович, неотличимых друг от друга настолько, что ни единой музыкальной или стихотворной фразы из них он не запомнил. Друг на друга они накладывались, и слова и музыка этих песен, ничего, совершенно ничего ни в душе, ни в голове не оставляя.
       Но молодежи эти песни, видать, нравились; после каждой песни со стороны пионерского лагеря слышались восторженные крики и визг, ди-джей вовсю орал, призывая толпу веселиться, и ему послушно вторили до того момента, пока очередная песня не перекрывала крики возбужденной толпы танцующих подростков.
       Уже стемнело вокруг полностью к этому времени, и Александр Иванович решил, что теперь - можно. Да и нужно. Иришка снова вспомнилась, и то, что она, несомненно, ждет его, не уходит из каминного зала, не смотря на увещевания матери, в свою доверчивую комнатку, полную мягких игрушек... И опять стронулось что-то в его душе при воспоминании о дочурке, светлом человечке. Которого ожидала еще целая жизнь, со всеми ее радостями и печалями... Что и заставляло Александра Ивановича подчас разговаривать с Иришкой с такой интонацией в голосе, точно он выпрашивал у нее прощения за подаренную ей жизнь. Защитить от всей паскудности которой он, Александр Иванович Шафиров, при всех его возможностях, ее не в силах.
       Александр Иванович поднялся со стула, шагнул, раз, другой... и замер вдруг, скованный первыми аккордами новой песни, что зазвучала со стороны пионерского лагеря. Песни, по стилистике своей совершенно непохожей на песни предыдущие.
       Всплеснули скрипки и под фортепианный проигрыш ушли на задний план, следом всхлипнул саксофон, раз, и еще раз, и, точно отсчитывая секунды, застучали ударные. С первым же всхлипом саксофона, безнадежным, тревожным, Александр Иванович напрочь позабыл о том, где он, кто он, и куда направляется.
       Зазвучал голос певца. Текст песни, впервые услышанной, еще не обрел тех цельности и законченности, что характерны при длительном прослушивании, но уже на первой же ее фразе Александр Иванович скорее, правда, почувствовал, чем понял, что именно заставило его выделить песню из общего ряда. Все это пелось - всерьез, без фальши. Уж на что на что, а на фальшь у Александра Ивановича, полжизни, причем жизни сознательной, проведшего посреди лжи и неискренности, слух был идеальный.
                               Путь из точки до вечности.
                               Слова не считаются.
                               Болезнь безупречности,
                               От нее и спиваются.
                               Красота предсказуема,
                               Злость обоснована.
                               Я думал, все кончилось,
                               Но опять все по-новому.
       Александр Иванович негромко охнул, сердце требовало паузы (ткнуть бы пальцем в клавишу магнитофона), что бы хоть немного прийти в себя, осмыслить услышанное, попытаться хотя бы, но:
                               Разум когда-нибудь победит,
                               Что-то заставит взять себя в руки.
                               Я зря на небо грешил,
                               Оно не скучает, оно умирает со скуки.
       Потрясенный, второй куплет песни Александр Иванович слушал уже не то, что бы вполуха, но все-таки без прежнего внимания. Он глядел на темное чистое небо с россыпью крупных и мелких звезд, как глядел на него когда-то в молодости, пытаясь составить из них лик Того, кто был ответственен за все его беды, и моля, моля Его об одном... Только об одном. А затем, доведя себя до последнего предела, проклинать Его.
                               Я же знал, что все этим кончится,
                               Со всем случается.
                               Всему цена - одиночество,
                               Иначе не получается.
                               Страшно от слабости,
                               Страшно проснуться.
                               Счастье без крайности,
                               Мне бы к ней прикоснуться.
       И следом, после короткого гитарного проигрыша под плач саксофона, последовало вновь:
                               Разум когда-нибудь победит,
                               Что-то заставит взять себя в руки.
                               Я зря на небо грешил,
                               Оно не скучает, оно умирает со скуки. *
_________________________
       *"Смысловые галлюцинации" "Разум когда-нибудь победит"
       После этого последовал длительный проигрыш, с гитарными переборами, с той же партией скрипок на заднем плане, и все с тем же плачущим саксофоном, и исполнитель пропел припев еще раз, и смолк вместе с затухающим плачем саксофона.
       Раздался голос ди-джея, душки и весельчака, и зазвучало нечто разухабистое, танцевальное. Еще с минуту стоял Александр Иванович на месте, приходя в себя, потом сгорбился и, точно неся на плечах невидимую, но ощутимую тяжесть, пошел прочь от этого места.
       Выйдя из сквера, Александр Иванович сначала медленно, а затем все ускоряясь и ускоряясь, пошел к въездным воротам дома отдыха, где, на площадке перед сторожевой будкой, стоял его персональный автомобиль. Одного хотелось в эту минуту, - что бы Пашка, его личный водитель, оказался на своем месте.
       На полдороге к воротам навстречу ему попался охранник. Коротко взглянув на Александра Ивановича, он быстро прошел мимо, затем, судя по тому, как изменился звук его шагов, побежал.
       Пашка, водитель, оказался на своем месте. Спал, откинув голову назад. Александр Иванович постучал в окошко, и, увидев, как вздернулась голова Пашки, помахал ему рукой. Тот секунду вглядывался в окно, затем, разглядев своего шефа, утвердительно качнул головой, и, ополоснув ладонями лицо, потянулся к ключу зажигания. Надежный импортный двигатель нежно заурчал.
       Хоть сейчас все шло так, как хотелось ему. Но стоило только Александру Ивановичу взяться за ручку, и приоткрыть дверцу автомобиля, как он услышал учащенный звук шагов позади. Повернув голову, он увидел, что, припадая на правую ногу, трусит к нему Роман Сергеевич в сопровождении охранника. Охранник пробежал мимо, к закрытым ворота, распахнул створки, а директор подбежал к Александру Ивановичу, и, слегка задыхаясь после пробежки, спросил:
       - Вы уже уезжаете, Александр Иванович?
       - Да, - коротко ответил Александр Иванович.
       - Что же вы ничего не сказали, Александр Иванович?!
       - А почему я кому-то должен что-то говорить?
       - Я совсем не о том, Александр Иванович... - заторопился директор, оправдываясь. - Ведь тревожно, поймите меня правильно. Время-то какое нынче, сами знаете. А вы без охраны приехали.
       В словах директора чувствовалась своя логика, но Александр Иванович ничего не ответил. Он дернул ручку автомобиля, но снова был остановлен вопросом директора дома отдыха.
       - А что же гостям вашим сказать, Александр Иванович?
       - Дела, скажите. Вызвали внезапно.
       С этими словами Александр Иванович открыл дверцу автомобиля и полез в салон.
       - Как встреча прошла, Александр Иванович? - поинтересовался Пашка, включая заднюю скорость.
       - Нормально, - помедлив, ответил Александр Иванович. - У тебя сигареты не найдется, Пашка?


                                       ** ** **

К оглавлению

На главную
Hosted by uCoz