Фарит Гареев


                                                       "Родник"

                                                               1

       Поздним вечером, после, по обыкновению, обстоятельного ужина, старик Минислам вышел во двор, - покурить. Вытягивая сигарету из пачки, он медленно подошел к забору, остановился и любовно погладил ладонью шершавую, в мелких кудряшках старой краски доску. Закуривать он не торопился... Стоял, по давней своей привычке разминая пальцами твердую, набитую сыроватым табаком сигарету, подносил и долго держал ее перед носом, с наслаждением вдыхая пряный запах табака. И внимательно, подмечая наметанным глазом все недостатки, осматривал свой двор.
       Двор был обычный. Как у всех. Не хуже и не лучше. Дом, - обычная для этих мест пятистенка, обшитая вагонкой. Правда, в отличие от соседних домов, была еще большая пристройка с тыльной стороны дома. Но по новым временам не было это диковинкой. Были в деревне дома и много богаче. Даже двухэтажные, кирпичные, - были... Сам двор, покрытый неровно положенным асфальтом, - после недавно прошедшего дождя на нем печально помаргивали под ветром многочисленные, обведенные черными окружьями мокрой грязи лужицы, особенно заметные на фоне светлого, подсыхающего уже асфальта, - начинался небольшими аккуратными воротами. Как заходишь, на тебя смотрят два гаража, - кирпичный и металлический... Машин в гаражах не было. Собственно, кирпичный гараж был построен под машину, которую когда-то планировал купить сын. Но - так и не успел; реформы помешали. Поэтому в кирпичном гараже стоял колясочный мотоцикл "Урал"; старый, металлический, гараж, бывшее стойло "Урала", теперь использовался как кладовая. Сразу же за вторым гаражом следовал широкий проход в сад; за проходом, одна к одной, лепились хозяйственные постройки, - бревенчатая, крашенная известкой мастерская, большой сарай с надстроенным над ним крытым сенником и длинный приземистый хлев с копешкой черного прошлогоднего сена на крыше. В саду, между яблоневых деревьев, светилась недавно положенным серым шифером крыша маленькой баньки.
       Минислам снова провел ладонью по одной из досок забора. Забор не красили уже давно. Года два. А может быть, - и больше... И, когда-то глубокого синего цвета краска выгорела на солнце, стала грязно-голубой. Минислам посмотрел на ладонь, покрытую блеклыми голубоватыми чешуйками, тщательно оттер ее о штаны и снова положил руку на забор. От этого легкого движения забор сильно качнулся. Забор был старый; дубовые опоры его, врытые глубоко в землю, давно прогнили. Но чинить и красить его, было бессмысленно: по внутренней стороне забора, в огороде, через равные промежутки, уже были врыты металлические трубы-опоры, а на убранных грядках из-под редиски, лежали два рулона крупноячеистой металлической сетки, сплетенной младшим сыном Минислама на простеньком самодельном станке. Этот нехитрый станок стоял здесь же, в огороде, рядом с рулонами сетки и, глядя на него, Минислам задумался о сыне.
       Несмотря на свои тридцать пять, младший его сын, Радик, так и не обзавелся семьей, и поэтому до сих пор жил с родителями. Все остальные дети Минислама давно уже жили отдельно, своими семьями. Старший сын обосновался далеко от родных мест, - на одной из окраин развалившейся империи, и вроде бы как в другом уже государстве. Средний - построил дом на другом конце деревни, в поселке. Дочери переехали в райцентр. И только младший его сын, - он и родился-то с запозданием, когда Минисламу было уже много за сорок, - жил с ними. Не выходило у него почему-то с личной жизнью. Всем вроде вышел парень, - работящий, умный, не сказать, чтобы красавец, но и не урод, и, что по нынешним временам представлялось главным, пожалуй, достоинством, - малопьющий... Но не выходило у него с личной жизнью. Вернее, случилась с ним в ранней молодости маленькая трагедия, - из тех, что лишь для одного человека таковыми являются, - и с тех пор все у него пошло наперекосяк... Впрочем, по наблюдениям отца, сын своим холостым положением особенно не тяготился. В свое время он много колесил по стране, задерживаясь на одном месте много если на год; как понимал Минислам, он все пытался убежать от самого себя, но через какое-то время сын, видимо, понял, что менять места можно, но от самого себя, при всем желании, - не избавиться... И тогда сын вернулся и осел в родной деревне. Первое время Минислам, вместе со старухой, наседал на сына с женитьбой. Но однажды, после какого-то праздника, будучи в сильном подшофе, Радик не сдержался и резко ответил отцу, что ничего поделать с собой он не может, поскольку - однолюб... И Минислам оставил сына в покое. Потому что - понял его... Да и понимать ему нечего было... Сам был - такой же. Разве что смирился в свое время. И стал жить, - как все... А вот старуха Минислама, в отличие от своего старика, все еще не оставляла надежд осчастливить сына. До сих пор она, тщательно и, - надо отдать ей должное, - весьма искусно плела интриги вокруг своего младшенького. Которым он успешно противостоял... Минислам же смотрел на это дело со стороны, не вмешиваясь.
       Минислам оторвал взгляд от станка и посмотрел на сигарету. Поднес ее к носу, принюхался... И снова опустил руку, продолжая разминать сигарету. Не торопился Минислам закуривать. Хотелось ему продлить удовольствие от этого вечера. Настолько хорошо было на сегодня улице. Хорошо. И тихо, - как давно уже не бывало тихо...
       Наконец Минислам вставил сигарету в рот, чиркнул спичкой... Не успел он затянуться, как из дома вышел Радик. Он пристроился к отцу, вытащил из цветастой заграничной пачки сигарету, - "чужую", как называл Минислам все западные сигареты, - и закурил. В воздухе тотчас зазвучал, перебивая запах сигареты Минислама, с тонким одеколонным оттенком запах сигареты сына. Минислам недовольно поморщился, но ничего не сказал. Запах сигарет, которые курил сын, был, конечно, приятным, но старик всю жизнь курил только советские сигареты, и только их запах, - густой, тошнотворный и прилипчивый, - считал единственно приемлемым запахом курева. Настоящим. Мужским. Запах же сигарет западных называл запахом - женским...
       Поначалу - курили молча. Каждый думал о чем-то своем. Потом, фраза за фразой, завязалась ленивая беседа. Больше говорил сын. И, как это часто случалось в последнее время, разговор крутился в основном вокруг политики. Но, даже несмотря на то, что большей частью отец с сыном ругали всех и вся, и потому вроде бы должны были говорить на повышенных тонах, беседовали они негромко, точно боясь нарушить тишину этого вечера.
       Когда-то тихие улочки родной деревни Минислама, - деревни, где он родился, вырос и, почти безвыездно, прожил всю свою жизнь, - своим шумом давно уже напоминали - улицы городские. В последние годы многие, и в самой деревне, и в верхнем поселке, обзавелись личным автотранспортом и, - особенно по вечерам, когда наступало время молодых, - в деревне становилось очень шумно. Шум проезжающих машин не стихал до поздней ночи. А по выходным - и до самого утра... Но сегодня было на удивление тихо. Словно вернулось прежнее время. Тихо было так, что Минислам слышал, как в хлеву, на противоположном конце двора, обречено и тяжело вздыхает корова...
       И вот посреди этой тишины громко и заунывно заголосил с минарета муэдзин. Громкий, оглушительный голос его ворвался в тишину, всколыхнул воздух... И сразу же пропало все очарование вечера.
       От неожиданности Минислам вздрогнул, закашлялся и поднял голову на обшитый листовым алюминием минарет мечети. Мечеть стояла совсем недалеко от его дома, и он ясно видел ее серебристый, лишь слегка подкрашенный кровавой закатной киноварью минарет.
       Мечеть эту построили совсем недавно, года два-три назад. А вернее, - восстановили. Потому что по-настоящему построена она была в начале века, но в известное время с нее снесли минарет (Минислам хорошо помнил, как ребенком наблюдал за этим процессом; помнил он и недовольство стариков) и, чтобы хорошее каменное здание не пропадало зря, сделали из мечети сельский клуб; внутри здания снесли несколько перегородок, и в образовавшемся большом зале, по выходным и праздничным дням, устраивали танцы или же крутили фильмы. Когда же наступили новые времена, мечеть решено было восстановить. И восстановили, - где-то отыскали план, один к одному отстроили прежние помещения, заново возвели минарет. Теперь мечеть выглядела почти как та, прежняя. Минислам, во всяком случае, помнил ее именно такой... Правда, в отличие от прежних времен, появились и новшества. И главная из них была такая: если раньше всех сельчан муэдзин призывал к молитве своим голосом, то теперь в здании мечети стоял хороший японский магнитофон, усилители, а на самом минарете установили мощные громкоговорители; все молитвы были записаны на магнитофонные кассеты, и все, что требовалось ныне от муэдзина, - это не перепутать кассеты с молитвами... И все бы ничего, но это новшество создавало определенные неудобства для окружающих. Потому что нынешний деревенский мулла, - бывший секретарь сельского парткома, - взялся за дело с жаром. С тем самым, что присущ только бывшим партработникам. Громкость он ставил - до упора, совсем не думая об окружающих... И громкоговорители на минарете хрипели - на всю округу.
       - Твою мать!.. - ругнулся Радик. - А ведь как хорошо было! И какой-то... я прямо не знаю кто... ну, все испортил! Ну и кто он после этого!?.. Теперь всю ночь будет крутить свою шарманку... Люди весь день работали, самое время для сна. А этому хоть бы хны. Сам не ам, - и другому не дам... Нет... Ну и змей! - Радик замолчал, сильно затянулся и, выпуская дым, продолжил. - Нет, доведет он меня... Я, отец, как-нибудь выберу момент, и залезу в трансформаторную будку. Обесточу мечеть к такой-то матери... Посмотрим, что он тогда будет делать. Пусть свою глотку надрывает! А то - моду нашел...
       Минислам посмотрел на сына; он хотел сделать сыну замечание, но - передумал. Увидел его злое лицо и решил, что лучше будет - промолчать. Сына он понимал. По-летнему времени сын спал на летней веранде. А все звуки там были слышны, как на улице. И поэтому сын - не высыпался... Да что там! - Минислам спал дома, но даже там, за толстыми стенами, гнусавый голос муэдзина был слышен очень хорошо. Настолько хорошо, что Минислам часто просыпался от этого крика. И, спросонья, - никому, конечно, Минислам в этом не признавался, - он шепотом материл муллу. По полной программе - материл...
       - Нет, ну ты посмотри, что делает, а?! Мерзавец! - сын никак не мог остановиться. - И ведь нет на него управы!..
       Действительно, - управы на муллу не было. Жители деревни неоднократно жаловались на него и поселковому, и районному начальству. Несколько раз в деревню приезжали из районного центра, говорили с муллой. И по-хорошему, и по-плохому. Но мулла все разговоры и увещевания пропускал мимо ушей. Как забирался он в мечеть с вечера и до самого утра крутил заранее записанные на магнитофонные кассеты молитвы на магнитофоне, - так и продолжал заниматься этим...
       - Нет, отец, я все понимаю! Все! - говорил тем временем Радик. - Но того, что этот змей все молитвы на кассеты записал и пользуется плодами цивилизации!.. Вот этого я не понимаю. Нет, - ну и хитрован! Свою глотку он жалеет! - Радик на секунду замолчал, и, смеясь, добавил: - Я думаю, если есть Аллах, то он ему этого - не простит!..
       - Пускай ему, - сказал Минислам. - Как говорится: чем бы дитя ни тешилось, - лишь бы не плакало!..
       - Так-то оно так, - согласился Радик. - Да вот только - я-то причем? И остальные... Если ему не спится, - так ведь это же его личное дело! Я же не виноват, что у него старческая бессонница!.. Ведь это же откровенное хамство! Люди приходят с работы усталые. Им отдохнуть надо, выспаться перед новым днем. А тут... Ну, какой тут может быть отдых, если всю ночь напролет у тебя над ухом этот змей разоряется! Только начинаешь засыпать, и - началось!.. Опять начинаешь засыпать, - и снова... И ведь какой голос у него противный! Ну, прямо-таки - как у нашего козла!
       Голос муллы, записанный на магнитофонные кассеты, и впрямь, - благозвучием не отличался...
       - Зачем же скотину так обижать?! - засмеялся Минислам. - Наш козел супротив его - соловей!
       Отец с сыном посмеялись. Очень хорошо они друг друга понимали. С полуслова...
       - А если серьезно, - может, так оно и нужно... Он же как лучше хочет, - сказал Минислам; хоть и не любил он муллу, с тех еще времен не любил, когда тот подвизался на должности секретаря парткома, почему-то захотелось Минисламу заступиться за него. - Веры сейчас никакой нет. А вера человеку - нужна. Ты вот думаешь, почему в стране такое безобразие творится? Да только потому, что оно внутри каждого из нас происходит. Вот он и старается... Для нас же, если подумать, старается.
       - Вера человеку, - да, нужна... - согласился сын. - Но не такими же методами ее внедрять! Он же - только хуже делает! Можно сказать, - как раз-то обратного эффекта достигает... Вот, ты, отец, не перебивай, послушай... Недавно, буквально вчера, Захит, - это Камала сын, ну, ты его знаешь...
       - Рыжий такой? - уточнил Минислам.
       - Вот-вот... - подтвердил сын. - Так вот, Захит мне вчера и рассказывает. Однажды ночью разбудил меня, говорит, этот... под утро, когда самый сладкий сон, разбудил. И такая злость меня, говорит, взяла, что будь под рукой гранатомет, - вдарил бы, не задумываясь!.. Потом бы, говорит, пожалел, конечно... Но тогда, не задумываясь, вдарил бы... И ведь не один он так говорит.
       - Ты смотри-ка!.. - сказал Минислам.
       - А ты говоришь, отец!.. Да Захит, - он разве один такой? - сын помолчал. - Ты, отец, вот что... Спрячь ружье подальше... От греха. Вернее, - от меня. А то неровен час...
       - А что такое? - Минислам насторожился.
       - Признаться, я и сам однажды также хотел... - признался Радик. - Только не из гранатомета, а из ружья... На мое счастье, ружье дома было... А вас я будить не хотел.
       - Спрячу, - смеясь, пообещал Минислам. - Сегодня же и спрячу...
       - Мечеть они отстроили... - сын презрительно сплюнул. - Хорошо устроились! Как будто других дел нету... А, главное, денег сколько потратили! Нет, чтобы на хорошее, полезное дело пустить!
       - Например? - спросил Минислам.
       - Например... - сын подумал. - Да лучше бы они на эти деньги собрали бы всех наших деревенских алкашей, да послали лечиться... Пользы было бы больше. А то смотреть на то, как народ себя гробит, - сил никаких нет!
       - На всех, - сказал Минислам, - это никаких денег не хватит!
       - Пожалуй, что и так... - согласился сын. - Но все же... Что, - мечеть! Кому она нужна! - сказал Радик. Он уже докурил свою сигарету. Но, видимо, был он сейчас так взволнован, что тут же вытащил вторую сигарету и прикурил ее прямо от окурка. - Вот мы сегодня, по работе, мимо родника проезжали... Знаешь, тот, что под горой, где старая карда была... Такой... Ну, с бетонным кольцом, родник...
       - Помню, - подумав, ответил Минислам. - Это тот, в который ты, - помнишь? - в детстве, с головой ухнул? Когда мы с сенокоса возвращались...
       - Он самый, точно... - сын, вспомнив тот смешной случай, засмеялся. - Ну так вот... Помнишь, какой это был родник... Чудесный просто был родник... Чистый, опрятный... Я по детству хорошо это помню. А сейчас, - весь зарос осокой, подойти страшно... Мы воды набрать хотели. Но, - посмотрели, и плюнули на это дело...
       - А что делать... - сказал Минислам. - Время такое... Некому нынче за родниками следить. Жизнь такая трудная, что - ни до родников... Больше о том приходится думать, как бы - выжить.
       - Ну, конечно, время такое... - сплюнул себе под ноги Радик. - Какое бы трудное время ни было, за родниками всегда старики следили. Это их обязанность была. А сейчас не то...
       Радик помолчал и ехидно засмеялся:
       - Не до того сейчас старикам... Они лучше магнитофон включат, и людей будут мучить. Конечно, - это же куда легче, чем просто доброе дело сделать!
       Минислам низко наклонил голову, помолчал, потом посмотрел на сына:
       - Ты меня, что ли, упрекаешь?
       - А ты-то здесь при чем? - удивился сын.
       - А я что, -  молодой, по-твоему?
       Сын опешенно уставился на Минислама: он как-то даже не задумывался, что отец его, - давно уже старик...
       - Извини, отец, - Радик смущенно засмеялся. - Не подумав, - сказал... Извини...
       Они помолчали.
       - А ведь ты прав... - сказал вдруг Минислам. - Я же помню... У нас, в нашей деревне, по крайней мере, всегда старики родники прочищали. Безвозмездно... Странно...
       - А что странно-то? - спросил Радик.
       Минислам промолчал; он вдруг почувствовал, что покраснел. Задели его слова сына. Чего уж там, - задели... Он отвернулся и мысленно поблагодарил (вот только кого? - бога?.. нет, в бога Минислам не верил всю свою жизнь... да и теперь, в старости, в отличие от большинства деревенских стариков, - не верил...), что на улице уже достаточно темно, и сын вряд ли видит краску на его лице...
       - Ладно... - сказал Минислам. - Ты докурил?
       - Докурил... - лениво зевая, ответил Радик.
       - Тогда пойдем в дом... Спать надо ложиться. Тебе же на работу завтра.
       - Ну, пойдем... - сказал сын.
       Они зашли в сенник. Сын сразу же, не заходя в дом, ушел на веранду. Минислам посмотрел, как захлопнулась за сыном легкая дверь веранды, и прошел в переднюю комнату. Старуха его все еще сидела за столом, пила чай. Она взглянула на него и спросила:
       - Чего это ты такой задумчивый?
       - Так... - ответил Минислам.
       - Садись чай пить, - сказала старуха.
       - Не хочу... - Минислам помолчал. - Я, пожалуй, лягу...
       Он ушел в комнату, не включая свет, разделся, и лег на разложенный и застеленный уже диван. Диван был старый, как и вся, в общем-то, мебель в доме. Пружины его давно уже ослабли и, неравномерно выпирая по всей поверхности дивана, несмотря даже на предусмотрительно положенный матрац, давили снизу на все тело Минислама. Некоторое время он ворочался, выбирая наиболее удобное положение тела; удалось это нескоро...
       Сквозь застекленный верх двухстворчатой двери в комнату падал неяркий свет; на голом полу лежала желтая размытая пластинка света, отраженного большим зеркалом трюмо, и некоторое время Минислам лежал, задумчиво рассматривая ее.
       В передней комнате послышался шум; старуха начала прибирать со стола. Она прошла из комнаты на кухню, унося туда грязную посуду, возвратилась обратно и снова пошла на кухню... Минислам лежал, не закрывая глаз, и, прислушиваясь к тяжелым медленным шагам старухи, осматривал комнату. Он ждал, когда старуха ляжет спать.
       Наконец в передней комнате погас свет, и в комнату вошла старуха. Несмотря на темноту, она уверенно добралась до своей кровати и, после долгой и тяжелой возни с одеждой, легла. Она долго ворочалась с боку на бок, бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Но неразборчивое - только для постороннего слушателя. За годы совместной жизни Минислам хорошо изучил все привычки жены и все то, что она бормотала, не было для него секретом. Он знал, что бормотание старухи, в основном, заключает перечисление всех дел, что были сделаны сегодня, и все планы по хозяйству на день завтрашний. Это была ее многолетняя привычка. Вся жизнь старухи давно уже свелась к двум-трем нехитрым заботам. Главной среди которых было - хозяйство.
       Старуха затихла и еле слышно засвистела носом. И теперь оставалось только уснуть в этой тишине и покое... Но что-то не давало сегодня спать Минисламу. И это что-то, - хотя он сам себе признаваться не хотел, - были слова сына о роднике. Задели его слова сына... Он и сам не знал, почему, но - задели... И он лежал, вспоминая тот родник, о котором говорил сын.
       Его деревня издавна славилась на всю округу своими родниками. Было их много, - и маленьких, совсем неприметных, и больших. И всегда, сколько он помнил себя, все они содержались в полном порядке. Так, чтобы любой человек, в жаркий летний день, мог остановиться возле любого из них и напиться чистой холодной воды. И, при желании, отдохнуть рядом... Но сейчас... Впрочем, что творилось с родниками сейчас, Минислам не знал. Потому что давно уже он не удалялся далеко от своего двора. Для дальних прогулок его ноги уже не годились... А тот родник, о котором говорил сын, находился в пяти или шести километрах от деревни. Он был надежно укрыт от Минислама, - расстоянием...
       Он лежал с открытыми глазами, вспоминая все то, что было связанно в его жизни с этим родником. А связано было, как вспоминалось сейчас, немало. В молодости, да и позже, в зрелые годы, очень часто этот родник оказывался весьма кстати. Очень часто приходилось Минисламу отдыхать рядом с этим родником, в тени густых зарослей ивняка, слушая тихое журчание небольшой и спокойной безымянной речушки, что протекала рядом с родником...
       Но что-то еще мучило Минислама. Было что-то еще, связанное с этим родником. С его собственной жизнью и именно с этим родником. Что-то очень важное. Но как он ни вспоминал, - что? - почему-то не вспоминалось... Ответ крутился совсем рядом, но, как это часто бывает, ускользал в то самое мгновение, когда, казалось, что вот-вот - и он придет. И тут же, следом, его настигала злость на самого себя, на свою память, и он лежал, с бессильной злобой думая о том, что ослабело, и продолжает слабеть, не только тело, но и его память, и его разум.
       Изредка Минислам начинал ворочаться. Пели, постанывая под ним, старые пружины дивана. Звук их был громким и неприятным. Несколько раз от этого звука просыпалась, и начинала ворчать старуха. После этого Минислам крутился меньше, сдерживая себя, но от этого ему становилось еще мучительней. Тело требовало движения. Наконец, он не выдержал и, прямо как был, не надевая брюк, в теплом фланелевом нижнем белье, которое носил теперь даже летом, вышел на улицу, - выкурить сигарету и успокоить себя. Иногда, в такие вот бессонные ночи, выкуренная сигарета действовала на него, как снотворное. И сегодня он решил попробовать это средство. Но почему-то сегодня, в отличие от обычных дней, эта уловка ничуть не помогла; скорее наоборот. От быстро выкуренной сигареты Минислам только взбодрился и, понимая, что теперь ему все равно не заснуть, остался стоять во дворе.
       Он долго стоял возле забора, глядя в высокое и чистое звездное небо, потом принялся медленно ходить по двору взад-вперед, стараясь обходить лужицы. Их было много, и настолько занимательным выходил маршрут, что за этим занятием он, на некоторое время, отвлекся и забыл о роднике... Но стоило ему остановиться, и снова перед глазами встал родник, и настолько выглядел он живым и ярким, что на какое-то мгновение Минисламу показалось, что родник находится рядом с ним... Минислам, испуганно встряхнул головой, и вновь принялся ходить по двору. Но теперь шагал он прямо по лужам, совсем не замечая их. Он снова пытался вспомнить то важное, чем был связан родник с его жизнью. Ведь было, было что-то значительное, что-то очень важное, что, так или иначе, было связано с этим родником. Было... Но - не вспоминалось.
       Минислам остановился и снова закурил. Вторую сигарету он выкурил медленно и вдумчиво, и на этот раз курево подействовало на него; тяжелая, болезненная сонливость охватила его. Он широко, во весь рот, зевнул и пошел домой. И, уже засыпая, он принял решение: завтра он пойдет на этот родник и вычистит его своими руками. Утром, как только встанет, - так и пойдет... И, быть может, там и вспомнится ему то, что не вспомнилось этой ночью. И тогда он - успокоится... С этой мыслью Минислам заснул.
       Но спал он почему-то очень плохо, и всю ночь ему снились тревожные сны, - из тех, что потом, на утро, не вспоминаются, но оставляют ощущение чего-то грязного и неприятного.

                                               2

       На следующее утро проснулся Минислам поздно. Конечно, поздно было только по его меркам, потому что был только восьмой час. Но для человека, который всю жизнь, - летом ли, зимой ли, - вставал в пять утра, это время, конечно, было поздним.
       Проснулся он со странным ощущением; вдруг почудилось ему на мгновение, что вовсе он и не старик, а тот, молодой и полный сил Минислам; тот самый Минислам, которого вся деревня знала как завзятого бузотера и любителя кулачных боев.
       Любил он в молодости подраться, чего уж там... И ведь что интересно, - дрался он всегда, не испытывая ни злобы, ни ненависти к противнику. Легко дрался. Спокойно, как должное, воспринимая победы. И так же легко перенося поражения. Сам процесс ему был интересен. Удары, увертки... Последние, сколько он помнил, были даже интересней, чем удары... Он ведь и побеждал всегда за счет нескольких точных и сильных ударов. Кружил вокруг противника, уворачивался, поджидая тот едва уловимый миг, когда его визави раскроется; вот тогда он бил. И как бил! Всего раз или два... И этого - хватало.
       Но внезапное и короткое ощущение молодости ушло так же быстро, как и пришло. А вместо него на Минислама навалилась обычная утренняя слабость. К ней еще примешивалась слабая головная боль после плохого ночного сна. Голова не то что бы болела. Она скорее зудела, чесалась изнутри... Минислам полежал немного, с грустью вспоминая то время, когда не было этой утренней слабости, и когда само просыпание не было так мучительно, потом открыл глаза и вытащил из-под одеяла свои нынешние руки, - сухие, тонкие, и от этого словно более длинные, чем они были на самом деле. На левом запястье, на когда-то плотно, под руку, подогнанном металлическом браслете, свободно болтались большие, в позолоченном корпусе, наручные часы. Он поднял руки, покачал ими в воздухе, и часы упали до середины локтя. Он вернул левой рукой часы на место, но стоило ему убрать руку, как часы снова свалились на локоть... Он с горечью, внимательно стал разглядывать свои руки, как что-то чужое, инородное. Рассматривая руки, он прислушивался к звукам, доносящимся из передней комнаты. Судя по редкому и легкому звяканью ложки и чашки, старуха пила чай. Торопиться было некуда, - чаи старуха любила гонять долго, с расстановкой, - и Минислам решил полежать еще немного. Но тут он вздрогнул, как от удара электрическим током; ему вспомнился вчерашний разговор с сыном.
       Минислам встал, оделся, и вышел в переднюю комнату. Старуха, действительно, сидела за столом и пила чай. Поднося чашку ко рту, она взглянула на него и сказала:
       - Что-то припозднился ты сегодня... - она отхлебнула из чашки, а потом, с неприкрытой обидой в голосе, добавила: - Я уже столько дел успела переделать, а ты все спишь!
       Минислам поморщился; он, конечно, знал эту привычку жены ворчать по утрам и, как правило, относился к этому снисходительно, но в это утро, когда он чувствовал себя плохо, - если не сказать большего, - слова старухи вызвали у него приступ раздражения. Он посмотрел на старуху и закрыл глаза. Как ни трудно было ему сдержаться, он пересилил себя, открыл глаза и, улыбаясь старухе, сказал:
       - Долго не мог заснуть вчера. Поэтому и встал так поздно.
       - Меньше курить надо на ночь... И, вообще, пора уже тебе бросать курить. Не молодой уже, а дымишь больше сына, - проворчала старуха и, внимательно посмотрев на него, спросила: - Ты не заболел случайно? Что-то плохо ты выглядишь сегодня...
       - Да нет... - объяснять причину своего плохого сна Минисламу почему-то не хотелось... Да и то: знал ли он наверняка, почему так плохо спалось ему ночью? - Так... не спалось что-то. Бывает... Как говорится: старость - не радость.
       - Оно, конечно, так... - сказала старуха. - Завтракать будешь?
       - Нет... Не хочется что-то.
       - Тогда хоть чаю попей... - старуха поднесла бокал ко рту, шумно отхлебнула. - Дел сегодня много по хозяйству.
       - Погоди, сперва умыться надо...
       Минислам ушел на кухню. Там, в темном закутке, между стеной и печкой, висел старый рукомойник. Хотя давно уже в дом был проведен водопровод, - ничем не хуже городского, - они со старухой предпочитали умываться по старинке, из рукомойника. Это было, конечно, не так удобно, но с возрастом трудно, почти невозможно было менять старые привычки... А, впрочем, Минисламу даже нравилось умываться из рукомойника. Он не знал, как старухе, а ему очень даже - нравилось.
       Минислам взял с полки, прибитой к стене рядом с рукомойником, зубную щетку, выдавил на нее тугую голубоватую колбаску зубной пасты и, долго и старательно, чистил зубы. Затем он прополоскал рот и набрал в составленные лодочкой ладони воды. Бросил в лицо... За ночь вода в рукомойнике вобрала все тепло дома. От нее даже запахом болота тянуло... И первое же прикосновение этой воды лишь усилило головную боль. Голова после плохо проведенной ночи все еще побаливала. И даже не так... Она продолжала тихо, но настойчиво зудеть. Минислам остановился, осторожно снял рукомойник с гвоздя, вылил воду в раковину и набрал свежей, холодной воды из водопроводного крана. Повесил рукомойник на место и, уже поднося ладони к рукомойнику, вдруг понял, что легче было бы просто умыться из-под крана... Он тихо засмеялся, оставил рукомойник в покое, открыл кран... Бросая в лицо пригоршни поначалу просто холодной, а потом уже ледяной воды, и крепко растирая лицо ладонями, он вдруг поймал себя на странной мысли, что, к сожалению, не может он с такой же легкостью вскрыть черепную коробку, что бы промыть ее изнутри точно так же, как он моет сейчас лицо... Минислам, не донеся до лица очередную пригоршню, замер, и опять засмеялся. Он развел ладони, выплеснув остаток воды в раковину, снял с крючка влажное махровое полотенце и тщательно вытер лицо. Холодная вода несколько уменьшила головную боль. И, как результат, появилась определенная ясность в мыслях. Он повесил полотенце обратно на крючок, и некоторое время стоял, глядя на свое лицо в зеркале.
       В зеркале он увидел обычное лицо обычного старика. Минислам поморщился, - но не потому, что сам вид этого старого, словно чужого лица, был ему неприятен. Нет, к этому лицу он привык... Хотя и до сих пор не верил, что это лицо, - сухое, морщинистое, - его, Минислама... Не понравилось ему выражение злое и хмурое выражение лица. Минислам усмехнулся и скорчил сам себе рожицу. И опять тихо засмеялся; он вдруг подумал о том, что застань его за этим занятием один из его многочисленных внуков, он наверняка решил бы, что дедушка его - сошел с ума. Или, по крайней мере, - сходит... Минислам оборвал смех, но снова, глянув в зеркало, где опять увидел свое хмурое лицо, скорчил еще более смешную гримасу. И, не выдержав, прыснул, - громко, дурашливо.
       - Да что же ты там все смеешься?! - крикнула из передней комнаты старуха. - Что ты там смешного нашел? Скажи, - вместе посмеемся!
       - Так... - ответил Минислам. - Не важно.
       Он задумался. Надо было каким-то образом сообщить старухе о своем решении посвятить этот день роднику. А ей, как он полагал, - и не без оснований, надо заметить, полагал, - это намерение могло и не понравиться. И, скорее всего, не понравилось бы. Ей, вообще, редко нравились затеи своего старика... Но сообщить об этом решении было надо. Вот только как это было сделать? Старуха, судя по ее поведению, была не в духе. И, пожалуй, что, могла испортить настроение. На весь день испортить... Минислам вздохнул и пошел в переднюю комнату.
       - Долго ты что-то, - сказала старуха. - Садись, говорю. Чаю попей. И побыстрее...
       - Я, пожалуй, позавтракаю...
       - Не соскучишься с тобой. То одно у тебя, то другое... - заворчала старуха. - Только не рассиживайся тут. В нижнем огороде пора картошку окучивать... Сегодня и начнешь.
       Минислам промолчал. Теперь было понятно, что его намерение идти на родник старуха встретит в штыки. И это еще мягко сказано... А портить себе настроение раньше времени ему не хотелось. Поэтому он решил оттянуть время и сообщить о своем решении перед самым уходом.
       Старуха сходила на кухню, принесла и поставила перед ним тарелку со вчерашним супом. Минислам взял ложку... Он вяло хлебал суп, размышляя над тем, как объяснить старухе свое нежелание идти в огород... Сказаться больным? И потом втихомолку улизнуть со двора? Минислам тихо засмеялся. Уж больно это напоминало детство. Когда он, притворяясь перед родителями больным, выбирал момент и удирал с друзьями на речку или куда еще по своим детским делам... Но ведь он давно уже не был ребенком, что бы вести себя так!
       - Ну что ты все смеешься? - старуха фыркнула и раздраженно посмотрела на него. - На кухне он смеялся, и здесь... Можно подумать... Знаешь, как люди говорят: смех без причины, - признак дурачины!..
       - Может быть, у человека хорошее настроение? - Минислам опять засмеялся. - Ну, а если так хочешь, то, пожалуйста, - дурею на старости лет...
       - Оно и видно! - сказала старуха и ушла на кухню.
       Минислам быстро дохлебал суп и вышел во двор. Надо было собираться. Но прежде чем взяться за дело, он присел на бревно и закурил первую утреннюю сигарету. Курил он медленно, с удовольствием, представляя, как он будет идти к роднику, как и что будет делать, придя туда. Он сидел, вдыхая и выпуская из легких сигаретный дым, и представлял себе всю последовательность своих действий. Если что-то не нравилось, - тут же менял все местами... Выкурив сигарету, он хлопнул себя по коленям и встал.
       Первым делом он вынес из сарая две лопаты: штыковую и совковую. Посмотрел на них, подумал, снова зашел в сарай и вынес лом. Взвесил его в руке, покачал головой, вздохнул и унес обратно в сарай. Дорога предстояла длинная. По его ногам, конечно, длиная... И лишняя тяжесть в руках ему была просто ни к чему. Вот в прежнее время, - время, когда он был молод и силен, время, когда этого тела как бы и не существовало, - он бы взял с собой и большую ношу. Тогда для него это был не вес. И путь - не путь... Так, - разминочка.
       Минислам подумал и связал лопаты, - черенок к черенку, - алюминиевой проволокой, подержал все это в руке и решил, что уж этот вес ему еще вполне по силам. Он прислонил лопаты к забору и присел на ящик. Решил перед дорогой спокойно выкурить еще одну сигарету.
       На крыльцо вышла старуха. Увидела лопаты и спросила:
       - Ты уже собрался? В огород?.. А почему мне ничего не говоришь?
       - Ну, в огород... - все еще не хотелось Минисламу говорить старухе, куда и зачем он идет... Знал он свою старуху. Слишком хорошо знал... Особенно, - с плохой стороны.
       Старуха еще раз посмотрела на лопаты, - теперь уже внимательно:
       - Что-то я не пойму... А совковая лопата тебе зачем? Да и зачем тебе вообще лопаты? Что ты ими собрался в огороде делать? Окучивать же надо! - а не выкапывать. Мотыгу же надо взять!
       Старуха помолчала, потом сказала:
       - Слушай, у тебя все с головой в порядке?
       - Ну... - Минислам помолчал и нехотя признался: - Не в огород я иду... Ты помнишь родник под горой? Тот, что возле старой карды.
       - Какой еще родник? - старуха подозрительно уставилась на Минислама. - Что-то я не пойму, к чему это ты клонишь?
       - Ну... - и тут Минисламу вспомнилось то, что мучило его накануне; вспомнилось все... и он невольно покраснел. - Помнишь, мы, когда еще неженаты были, когда только сошлись... Я тебе там первое свидание назначил... Ты помнишь?
       Старуха помолчала, вспоминая.
       - Помню... - сказала она, и еще более подозрительно посмотрела на Минислама. - Ну и что из этого?
       Минислам посмотрел на сигарету в руке, потом на старуху:
       - А вот что... Мне вчера Радик рассказал... Проезжали они мимо этого родника, по работе. Хотели воды попить. Ну и с собой набрать, само собой... Жара, сама видишь, какая стоит. А родник-то весь засорился. Даже осокой, говорит, порос... Никто за ним не следит. Никто...
       - Ну, а тебе-то, тебе какое дело до этого?
       - Вот я и решил, что схожу туда. И приведу родник в порядок.
       Старуха недоуменно посмотрела на него, словно - да и словно ли? - не понимая, о чем идет речь... А когда поняла, - заголосила:
       - Совсем ты, похоже, сдурел на старости лет! По хозяйству дел - сколько, а он про какой-то родник вспомнил!.. Картошка стоит не прополотая! Да господи, и без картошки дел по хозяйству сколько! Ты вон даже хлев сегодня не чистил... А туда же! Какой-то родник приплел! Если работать не хочешь, - так и скажи! И нечего придумывать!.. А то - родник какой-то...
       - Ну, постоит твоя картошка еще один день. Ничего с ней не случится, - попробовал возразить Минислам. - А хлев я вечером вычищу... Или Радик, как с работы придет, вычистит... Подумаешь...
       - Подумаешь! - старуха повторила его последнее слово и раздраженно фыркнула;  вдруг замолчала и с подозрением посмотрела на него. - Слушай... А может, тебе денег за то посулили?.. Если так, то тогда, конечно, - иди!
       - Каких еще денег? - Минислам удивленно посмотрел на старуху. - Ты что, совсем уже от жадности очумела?
       - От какой такой еще жадности? Что ты, вообще, жадностью называешь?
       - Твою... Я даже не знаю, как и назвать... Зачем ты в район, на рынок, ездишь чуть не каждый день? Со своими огурцами-помидорами... Ведь передвигаешься уже с трудом, а туда же!
       Старуха смотрела на Минислама молча; он воспринял это молчание, как свою победу и продолжил уже с большим воодушевлением:
       - Ага, - молчишь?! А я тебе вот еще что скажу... - Минислам вспомнил об одном деле, которое волновало его уже третий день, но о котором он все никак не мог сказать старухе. - Ты зачем третьего дня мешок старой картошки Шавкату продала? Ты что, - просто так не могла отдать?
       - Мешок картошки, говоришь, почему продала?.. Хоро-о-ошо-о... - протянула старуха. - О-о-очень даже хорошо! Ишь ты, какой он хороший, добрый! А я, значит, плохая, жадная... А вот теперь ты мне ответь, - ты когда последнюю пенсию получил?
       - Ну... - Минислам помолчал, вспоминая. - Месяца два назад... Кажется.
       - Кажется ему... А теперь вот еще что скажи мне. Когда Радик последнюю зарплату домой принес?
       - Да какая разница!
       - А вот какая! - старуха фыркнула носом. - Ты, когда в комод за сигаретами лезешь, ты... Ты хоть раз задумывался, откуда они там берутся?
       Минислам - промолчал. То, что говорила старуха, - было правдой. Весь быт в доме лежал на ее плечах. А сам Минислам... Он уже и забыл, когда в последний раз покупал хоть что-нибудь в магазине. Например, - те же сигареты...
       - А покушать вы любите? Еще как любите... - продолжала говорить старуха. - И ведь не картошку одну перед вами ставь, а - мяса, колбаски им подавай... Разве не так?
       Минислам промолчал и на этот раз...
       - Вот! Во-о-от!!! Так что и не очумела я... - старуха опять фыркнула носом. - Для вас же и стараюсь. А он меня - еще и попрекает! А! Ишь ты какой! Да без меня же вы - по миру пойдете... Оба и пойдете! Что отец, что сын... Бессребреники чертовы!
       - Ну уж и пойдем... - попытался возразить Минислам.
       - Молчи, старый! Лучше - молчи! Не возражай мне! И не думай даже! - Старуха помахала перед собой сжатым кулачком и замолчала, обдумывая что-то.
       Молчал и Минислам; он старался угадать, что еще скажет его старуха.
       - И все же не пойму я никак, - ну на кой тебе этот родник? - спросила, наконец, старуха. - Зачем? Денег тебе за это никто не заплатит...
       - Как зачем?! Я же тебе, по-моему, объяснил. Всего лишь хочу - родник привести в порядок.
       - Да зачем это тебе! Зачем?! О, господи! - старуха замолчала на мгновенье, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная из воды удочкой удачливого рыбака. - Ты хоть объясни!..
       - Ладно... Будь по-твоему, - оборвал старуху Минислам. - Нет у меня желания с тобой ругаться... Но после обеда я все равно на родник пойду.
       - Там посмотрим, - сказала старуха. - А сейчас бери мотыгу, - и дуй в огород.
       Минислам  повернулся и, взяв приготовленные лопаты, пошел в сарай. Определенно, - не хотелось ему сегодня ругаться...
       Он занес лопаты в сарай, не развязывая, прислонил их к стене рядом с дверью, и прошел дальше в глубь сарая. Там, на задней стене, воткнутые в широкую щель между двумя верхними досками, висели вниз черенками мотыги. Минислам, не глядя, снял одну из них, попробовал на вес, и недовольно покачал головой. Тяжеловата была эта мотыга для него и, в обычный день он наверняка выбрал бы другую, но сегодня... Он вздохнул, прислонил мотыгу к стене, сел на перевернутый вверх дном ящик из-под птичьего корма и, вытянув ноги в проход, закурил. И задумался...
       Задумался он над тем, как, почему вышло так, что молоденькая, легкая характером и поступками девчушка, какой он знал свою старуху во время их предсвадебного знакомства, после свадьбы превратилась если не в мегеру, то в нечто близкое к этому. Произошло это, конечно, не сразу. Но то, что первые черты ее настоящего характера проявились на следующий же день после свадьбы, - теперь это он понимал очень ясно. Хотя тогда... Тогда, - он даже внимания на это не обратил... И зря. Так уж получилось, что во всех спорах и конфликтных ситуациях Минислам, в силу своего характера, чаще уступал старухе, с каждым днем понемногу сдавая ей свои позиции. Из всего этого вышло, что старуха, - та самая старуха, которую в первые, но именно что только в первые, годы совместной жизни он держал если не в ежовых рукавицах, то в достаточной, определяемой своими собственными понятиями о месте жены в доме, строгости, - ближе к старости взяла вдруг такую силу, что все дела в доме вершились только с ее согласия и только по ее воле. И, если раньше, хотя бы чисто номинально, главой дома считался он, Минислам, то теперь, очень часто, - если не сказать большего, - даже к слову его не прислушивались...
       Минислам с ожесточением сплюнул, с силой вдавил окурок в плевок, и встал.

                                               3

       Из огорода Минислам вернулся ближе к обеду. Старуху он нашел на кухне; она  стояла спиной к нему, раскладывая приготовленное тесто в чугунные формочки для домашнего хлеба. Серое ноздреватое тесто под ее руками - вздыхало...
       Минислам кашлянул.
       Старуха оглянулась на Минислама.
       - Вот только не надо врать мне, что закончил! - сказала она.
       - А кто тебе говорит, что я закончил?.. Ты тоже даешь, - закончил... Разве можно закончить такой большой огород в один день?
       - При желании, - все можно сделать!
       - Вот именно что, - при желании...
       - Опять начинаешь?..
       - Что - начинаю? Ничего я не начинал... Ты вот что... Ты лучше на стол накрой. Вместо того, что бы ругаться.
       - Тоже мне, - барин какой нашелся... - сказала старуха. - Ладно, иди в комнату. Сейчас, - вынесу... Руки только вымой.
       Минислам вымыл руки и, пройдя в переднюю комнату, сел за стол. Старуха вынесла и поставила перед ним тарелку с дымящимся супом, и вторую тарелку - с картошкой и мясом... Чувство голода, вполне естественное после проведенного на свежем воздухе за тяжелой физической работой времени, было настолько сильным, что Минислам, искоса глянул на старуху и, как можно незаметней сглотнув слюну, сказал:
       - Как пахнет-то!
       Старуха ничего ему не ответила; только взглянула искоса и неодобрительно покачала головой.
       - Картошка-то у нас неплохая будет, - сказал Минислам, берясь за ложку. - Очень даже неплохая!
       - Это я и без тебя знаю... Я в огороде каждый день бываю. В отличие от некоторых, - сказала старуха и ушла на кухню.
       Минислам посмотрел ей в спину, повертел ложку в руках и стал вяло хлебать суп. Недавний аппетит пропал и он, дохлебав суп, съел немного картошки и мяса, и встал, что бы выйти из дома во двор. Услышав шаги и звук открываемой двери, из кухни показалась старуха.
       - Ты куда? - крикнула она в спину Минисламу. - А чай?
       - Не хочу, - не оглядываясь, буркнул Минислам.
       - На обиженных... - на мгновение старуха запнулась, повела головой, сглотнула что-то, и лишь после этого фальцетом выкрикнула, - На обиженных сам знаешь что возят!
       Минислам насупился и, ничего не отвечая, вышел во двор, и пошел в сарай.
       В сарае было темно и прохладно. После жары и яркого дневного света эта прохлада и, особенно, этот полусумрак, словно бы нарезанный на неравные дольки несколькими пыльными солнечными лучами, косо падающими из щелей в задней стене сарая к ногам Минислама, показались ему настолько притягательными, что он решил присесть ненадолго, перевести дух и перекурить... Он прошел в глубь сарая, тяжело опустился на давешний ящик, вытянул ноги и закрыл глаза.
       Утро, проведенное в огороде за окучиванием картошки, давало о себе знать: ноги, руки, да и все тело, - ныли, болели. Но больше всего - болела поясница... Окучивание картошки, было, пожалуй, самой трудной работой в деревне. Труднее этой работы был, разве что, - сенокос. Но в косьбе сена, при схожей монотонности труда, всегда присутствовал элемент удовольствия. Во всяком случае, - не знал Минислам работы более приятной, чем эта... Как полюбились ему, еще в раннем детстве, и это размеренное покачивание потного, - но приятно потного, - тела вслед за косой, под которой, с громким шорохом оседает, ложась неровным рядом густая и высокая трава, и эта последняя усталость в конце покоса, когда тянет остановиться и перевести дух, и, особенно, этот частый, дробный звон косы под оселком, так и до сих пор все это - нравились. Даже сейчас, в старости, он никогда не отказывал себе в удовольствии, - хотя, по его возрасту, такие нагрузки были уже непомерными, - взять в руки косу и, приладясь, отмахать покос-другой без отдыха... В окучивании же картошки никакого удовольствия Минислам не находил, выполняя эту работу, как необходимую, но неприятную повинность. А сегодня ко всему этому примешалась еще какая-то, просто ребяческая обида на старуху. Возможно, эта обида, из-за которой он работал особенно яростно, точно желая выместить на картошке свою досаду и злость на старуху, и была причиной того, что он слишком сильно устал в огороде. Как давно уже не уставал... И все, что ему хотелось сейчас, - это покоя и тишины. Хотелось ему - просто сидеть, не двигаясь. Как можно дольше, - сидеть...
       Солнечный луч падал на его лицо и за закрытыми веками плавали, беспрестанно крутясь и наплывая друг на друга, багровые круги. Минислам досадливо тряхнул головой, помахал рукой перед лицом, точно этим движением можно было отогнать эти круги; но из этого, конечно же, ничего не вышло. Тогда он открыл глаза и, без всякой цели стал оглядывать сарай. Хотя конфликты со старухой случались почти каждый день, и потому, вроде бы, давно уже утратили былую остроту, сегодняшняя ссора задела Минислама больше, чем это бывало обычно. Он сидел, заново переживая недавнюю сцену со старухой, как обычно, находя все нужные слова только после конфликтной ситуации. Ах, если бы можно было отмотать время назад, тогда бы он сказал ей... Сказал бы такое, что старуха осталась бы стоять с разинутым ртом!
       Минислам задвигался, вытянул из кармана, не доставая всей пачки, сигарету и понес ее ко рту. Наручные часы при этом движении крутнулись и упали на тыльную сторону запястья; солнечный луч на мгновение блеснул стрелками циферблата. Был уже второй час и, как ни хотелось ему покоя, украшенного неторопливо выкуренной сигаретой, надо было вставать и идти на родник. Все так же, не глядя, на ощупь, Минислам засунул сигарету обратно в пачку, поправил часы, встал и пошел к дверям. Уже выходя из сарая, он остановился, улыбнулся, покачал головой и вернулся за забытыми лопатами.
       На крыльце, словно карауля его, стояла старуха.
       - Ты все еще не угомонился? - спросила она.
       Минислам - промолчал...
       - Да ты бы хоть объяснил, - зачем это тебе нужно?! - закричала старуха.
       Минислам, не отвечая, прошел мимо старухи.
       - Верно говорят, - горбатого могила исправит! - крикнула ему в спину старуха. Минислам услышал, как за спиной его сильно стукнула дверь, и невесело усмехнулся.
       Подойдя к калитке, расположенной в левом створе ворот, он остановился и прислушался. Еще когда он шел к воротам, ему показалось, что его трудное и звучное пришаркивание ногами обрело эхо. Минислам затаил дыхание. За воротами кто-то был; его присутствие было озвучено громким, с присвистом, дыханием. Минислам потянулся рукой к стертой до стального блеска ручке, но она опустилась вниз сама собой и, - Минислам инстинктивно успел отшагнуть назад, - калитка медленно отворилась. В проеме ворот стоял Николай.
       Николай поселился в этих местах лет сорок назад, когда рядом с деревней Минислама, в соответствии с каким-то безумным планом, возвели один хитрый заводик, а следом, в верхней части деревни, выстроили небольшой барачный поселок для его строителей. В числе этих строителей и, - последовательно, - в большинстве своем, рабочих построенного заводика, приехал и Николай со своей женой. Ехал он сюда, движимый характерным для тех лет энтузиазмом, и, скорее всего, ехал, совершенно не думая о том, что эти места могут стать второй - и последней - его родиной; но вышло так, что он, подчиняясь неподвластной ему логике судьбы, остался жить в деревне Минислама, далеко от родных мест. А результатом этого стало то, что под старость он остался - один. Жена его умерла года два-три назад, - точно Минислам не помнил; детей же у них не было. Как не было и столь многочисленной родни, что была у Минислама... И поэтому доживал свою жизнь Николай трудно, в жестокой пустоте одинокой старости. Ему даже просто пойти и скоротать время за разговором не к кому было. Как и не к кому - обратиться в случае нужды... Разве что, - вот к нему, Минисламу.
       В годы зрелости работали они на этом самом заводике, и не то что бы сдружились там, но определенные приятельские отношения, скрепленные купно проведенным временем да, изредка, совместно распитой бутылочкой, - ну какой же мужской досуг без этого?! - поддерживали... Но назвать эти отношения - дружбой? Нет, конечно; это были обычные отношения людей, связанных между собой необходимостью как-то коротать время. И ничего больше. Не было у них никаких общих интересов. Как не было и той странной, ничем не объяснимой тяги друг к другу, которой отличается настоящая мужская дружба... Поэтому вполне понятно, что, выйдя на пенсию, долгое время они почти не встречались, поскольку Николай жил в наверху, в поселке, а Минислам внизу, в деревне. А если встречались, - то так, мимоходом, в извечной спешке будних дней... Но как-то, - было это уже вскоре после смерти жены Николая, - встретил его Минислам и, руководствуясь вполне понятным сочувствием к человеческому горю, зазвал к себе домой на чашку чая... Вот с этого времени и пошло их второе, - и настоящее, - знакомство.
       Вдруг выяснилось, что, в отличие от прежних времен, общие интересы у них - есть. Например, - просто болезненная страсть к обсуждению последних политических новостей и, напрямую связанная с этим, опять же, чуть ли не патологическая, любовь к чтению периодики... А - воспоминания?! Тот огромный и страшный груз памяти, который в старости, - да, пожалуй, и не только в ней, - требует своего освобождения?!.. В общем, темы для разговоров у них всегда находились. Кроме того, оба старика обожали шахматы, и, хотя играли они из рук вон плохо, зато, как и все плохие шахматисты, очень увлеченно, и поэтому в любой момент, когда разговаривать было не о чем, они могли сесть за шахматную доску и забыться за очередной партией... Нет, что ни говори, а по сравнению с прошлым, - было, было им чем занять свой досуг!
       Но так бывало не всегда; случались дни, когда Николая охватывала внезапная, хотя и вполне объяснимая, - тоска... Тоска одиночества. И все бы ничего, но в такие дни он становился тягостен всем окружающим. Да и, скорее всего, самому себе - тягостен... Как мог, Минислам поддерживал своего старого нового друга во время таких приступов, которые, надо заметить, терзали Николая в последнее время все чаще и чаще. И, хотя поддержка эта, в основном, выражалась в выслушивании длиннейших и утомительных монологов Николая, этого оказывалось - достаточно... Да и много ли надо было Николаю в его одиночестве? Обычного человеческого участия ему не хватало... И Минислам, при всей тягостности, при всей слезливости этих монологов, - чего он не любил, наверное, больше всего на свете, - терпеливо выслушивал Николая, прощая своему другу эту маленькую слабость. Как и все остальные, впрочем, его слабости, которых у Николая с возрастом набралось - пруд пруди... Жалел он его. Жалел. Чего уж там... И, может быть, именно поэтому он закрывал глаза на то, чего другим - не прощал... А, впрочем, как иногда, в подобных ситуациях, с удивлением замечал Минислам, с возрастом он стал много терпимее к человеческим слабостям. И к большим, и к маленьким... Хотя в молодости был он большим насмешником. Во всяком случае, редко он упускал случай высмеять чью-либо глупость или оплошность. Но с возрастом появился в нем какой-то барьер, который возникал в тот самый момент, когда на языке уже вертелось меткое и хлесткое словечко... А может, и не было в этом ничего странного? Может, это было вполне естественным следствием старости? И пришедшим с ней даром всепонимания. И, как следствие, - всепрощения... Но, насколько мог судить Минислам, не многие из его сверстников изменились в эту, как он считал, лучшую сторону; скорее, наоборот, отрицательные черты характера у большинства его знакомых с возрастом, - взять хотя бы его старуху, - стали еще заметней и потому отвратительней.
       Кроме поддержки нравственной, Минислам старался поддерживать Николая чисто материально. Пенсии у стариков были, мягко говоря, небольшие, но Минислам мизерности государственной подачки практически не ощущал, поскольку у него все-таки было свое хозяйство, с которого и кормились вся его семья. Николай же, живя в когда-то государственной, а ныне приватизированной квартире, еле сводил концы с концами. Поэтому Минислам помогал Николаю, чем только мог, стараясь, правда, делать это тайком от своей старухи, поскольку она Николая - недолюбливала. Впрочем, она, вообще, мало кого из окружающих любила... Но, - и на том спасибо, - недолюбливая Николая, внешне свою нелюбовь старуха никак не выказывала. Наоборот: завидев Николая, она всегда елейно улыбалась и охотно заводила разговор, с наигранным участием расспрашивая его о делах, о жизни, о тягости одинокой жизни... Зато потом, после ухода Николая, старуха частенько закатывала Минисламу концерты, - да какие! Лицедейка она была, - та еще... Но Николай до сих пор не смог раскусить ее, и потому приходил к ним хоть и не каждый день, но все же - достаточно часто. Хотя, вполне возможно, Николай отношение старухи к себе - знал. Но и поделать с собою уже ничего не мог, поскольку одиночество не оставляло ему никакого выбора.
       В отличие от Минислама, внешне Николай сохранился очень плохо. По крайней мере, выглядел он лет на десять старше своего настоящего возраста. Несмотря на жаркий летний день, одет он был в старенький заскорузлый пиджачок и тяжелые зимние брюки. Кровь, как иногда, с досадной усмешкой говорил Николай, уже не согревала его, и поэтому мерз он даже летом...
       Сейчас он стоял перед Минисламом, сильно, всем телом, опираясь на суковатую палку, и как-то снизу, - хотя был он много выше Минислама, - глядя на него. Выглядел он сегодня почему-то даже хуже, чем обычно. Видно было, что он чем-то расстроен. И не на шутку расстроен...
       - А, Коля, ты... - сказал Минислам. - А я думаю, кто это там за воротами стоит-пыхтит...
       - А это, как видишь, - я... Здравствуй, Минислам, - поздоровался Николай. - Вот, решил к тебе зайти. Ты ведь не против, да?
       - Да нет, конечно... Что-то случилось?
       - Случилось? - переспросил Николай, помолчал немного и, вздохнув, сказал: - Да нет, в общем-то... Как обычно.
       Хоть и видел Минислам, что Николай чем-то расстроен, настаивать на немедленном ответе он не стал, поскольку по своему долгому опыту общения с Николаем знал, что, так или иначе, он все расскажет сам. Да и, если честно, сейчас Минисламу не до Николая было; он все еще переживал свою ссору со старухой, и поэтому надеялся, что Николай выговорится и уйдет сегодня раньше обычного. Нужно было только показать Николаю, что нет у него, Минислама, никакого желания разговаривать. Как бы ни было это жестоко, - показать... Вот только как это было сделать? Минислам быстро взглянул на Николая, снова отметив явственно  написанное на его лице огорчение. И, хоть и ни терпелось ему уйти на родник, где, как он надеялся, в одиночестве, за работой, он сможет успокоиться и забыть свою недавнюю ссору со старухой, он решил, что и покидать Николая в таком состоянии будет не вполне честно. Не заворачивать же ему было человека прямо с порога?..
       - Ну, если все как обычно, тогда - хорошо, - сказал Минислам. - Рад, очень рад... Проходи.
       - А мне показалось, что ты и не рад вовсе... Ты куда-то собрался, да? - спросил Николай, заходя во двор и протягивая руку для рукопожатия. - Если помешал, то сейчас уйду... А ты куда идешь? В огород, да?
       Минислам помолчал, с трудом подавив в себе раздражение, и начал терпеливо, понимая, что этого как раз-то и не стоит делать, объяснять Николаю, - куда он и зачем направляется...
       - А-а-а... Я-то - думал, - сказал, выслушав Минислама, Николай. - Успеешь еще. Тут, понимаешь, какое дело... - Николай запнулся и быстро взглянул на Минислама. - Поговорить мне сегодня хочется. А - не с кем... Все наши-то там уже. С ними - когда еще придется побеседовать...
       - Кто это - наши? - не понял Минислам.
       - Ну, наши... Ровесники наши... - пояснил Николай. - Там они все. По кладбищам лежат... Вот я и говорю, - неизвестно когда еще с ними придется поговорить. Может, - завтра. А, может быть, и не скоро... Одному Богу ведомо, когда я ему еще понадоблюсь...
       Николай поднял руку, оглянулся на мечеть, отвернулся, и торопливо и как будто украдкой перекрестился, и шепотом, скороговоркой проговорил:
       - Прости-меня-господи-грешного...
       Минислам слабо поморщился; к старости Николай, как и большинство знакомых Минисламу стариков, стал набожен. До невозможности просто набожен. Часто, чуть ли не по два раза в неделю, ездил в райцентр, где была православная церковь. Дома, - завел целый иконостас. В том самом углу, где раньше стоял телевизор... И никогда не упускал случая перекреститься. Конечно, понимал Минислам причину этого изменения в Николае. Даже слишком хорошо понимал... Но все равно не нравилось ему это. Слишком показушно все это было, фальшиво. А он, Минислам, вообще, - не терпел фальши. Ни в чем. Тем более, - в таком тонком и глубоко личном, как он считал, деле, как вера. Не такое это было дело, что бы выпячивать его напоказ, точно лацкан пиджака с орденскими планками... Слишком хорошо помнил Минислам своего, покойного уже, старшего брата, Гумера. Вот уж кто был по-настоящему верующим человеком! И это несмотря на то, что жил Гумер в те годы, когда приверженность к религии, мягко говоря, не приветствовалась... А верил Гумер - истово, глубоко, но при этом никогда не выпячивая своей веры напоказ. И никому не навязывая ее. Молился, как и положено мусульманам, пять раз в день, всегда находя для этого укромное место, никогда не жалуясь на неудобства и не обращая внимания на насмешки окружающих; тех самых, кстати, окружающих, которые сейчас повально стали вдруг до тошноты набожными...
       - А зачем это тебе, кстати? - спросил Николай.
       - Что, - это?
       - Да вот... - Николай помолчал; он, видимо, уловил мгновенное изменение в интонации Минислама, но по инерции все-таки продолжил: - Зачем тебе это нужно? Зачем тебе какой-то родник чистить? Тебе что, - орден за это дадут?
       - Родник - не какой-то! - закричал Минислам; закричал и тут же, увидев испуг на лице Николай, заулыбался и сказал: - Извини... Не сдержался. День у меня сегодня какой-то... нервный. То одно, то - другое. Вот и не сдержался.
       - Ладно-ладно... - испуганно проговорил Николай; такой реакции на свои слова он совсем не ожидал. - Я же - ничего... Если тебе так это нужно, то - конечно. Не буду тебя от дела отрывать... Тогда я пойду, да?
       - Да нет, зачем же? Оставайся, если пришел. Родник, действительно, - подождет... И чего это я сегодня?.. - Минислам прислонил лопаты к забору и взял Николая за локоть. - Пойдем в дом. Чаю попьем. Поговорим... Хотя - постой. Я хоть сигарету выкурю...
       - Да нет, я уж лучше, - пойду...
       - Ну, куда же ты пойдешь?
       - Я?.. - Николай помолчал и, неуверенно и жалко улыбаясь, сказал. - Да есть тут одно место... Обязательно надо зайти. Я же по пути зашел... Шел мимо, - почему бы думаю и не проведать? Давно уже не заходил, думаю, вот и...
       Минислам быстро взглянул на Николая и опустил глаза; последний раз Николай заходил к нему накануне... Впрочем, вовсе не это заставило Минислама опустить глаза; он еле сдержался, чтобы не сказать, что нет у него, Николая, никакого такого места, в которое надо зайти, - срочно. И даже такого нет, куда, вообще, можно зайти... Вместо этих слов Минислам сказал:
       - Успеешь еще... Успеешь. Ты к кому в гости пришел?
       - К тебе...
       - А если так, то нечего тут... кокетничать, - Минислам через силу улыбнулся. - А то, понимаешь...
       - Ну, хорошо, хорошо, - сказал Николай. - Если ты так настаиваешь, то, конечно, - я останусь...
       Они прошли вглубь двора к лежащему у забора толстому старому бревну с положенными на него дощечками, и присели. Минислам, не спеша, вытянул из пачки сигарету и намеренно долго закуривал; это был его обычный прием, когда он не знал, что сказать своему собеседнику. А сегодня он, и в самом деле, не знал, о чем говорить...
       Так они сидели и молчали долго. Николай, осторожно поглядывая на Минислама, тяжело вздыхал. Минислам, понимая по этим вздохам, что Николаю не терпится заговорить, и он только ждет первого вопроса, расспрашивать о причине этих вздохов не торопился...
       Из дома на крыльцо вышла старуха. Лицо ее было нахмурено, но, увидев Николая, она улыбнулась:
       - Здравствуй, Коля... А я думаю, - кто это к нам пришел? Услышала, что калитка хлопнула, и думаю... Как твои дела?
       - Здравствуй, Мунира, - поздоровался Николай и заговорил, вполне серьезно отвечая на ее, в общем-то, дежурный и ничего не значащий вопрос: - Дела? Как обычно...
       Николай хотел сказать что-то еще, но старуха, убрав улыбку с лица, как-то по особенному взглянула мимо него, на Минислама, и сказала:
       - А ты чего же здесь сидишь?
       - А где я должен сидеть, по-твоему? - внимательно, - слишком внимательно, - рассматривая дымящуюся сигарету в руке, спросил Минислам.
       - Не сидеть, а идти... На родник свой.
       - А вот это, - уже не твое дело... - Минислам быстро взглянул на старуху, и снова уставился на сигарету.
       - Хоть ты, Коля, скажи дураку этому старому... - начала, было, старуха, но ее остановил крик Минислама:
       - Мунира! Смотри!
       В отличие от своей старухи, сор из избы Минислам выносить - не любил...
       Старуха еще раз взглянула на Минислама с этим своим особенным выражением глаз, но на этот раз ничего уже не сказала, и, быстро пройдя мимо них, зашла в сарай.
       - Вы что, - поругались? - спросил Николай, когда старуха скрылась в сарае.
       - С чего ты взял?
       - Да вот...
       - А ты не обращай внимания. Бывает... Сам понимаешь, - дело такое... житейское, - ответил Минислам. - Ты мне лучше расскажи, что у тебя новенького?
       - Да, в общем-то, ничего... - помолчав немного, сказал Николай. - Разве что... Вчера от брата снова письмо пришло.
       - От брата? - спросил Минислам. - Слушай, - что-то часто он тебе писать стал в последнее время.
       - Да ты что, - не веришь мне? - Николай взглянул на Минислама и суетливо полез во внутренний карман пиджачка; он достал из кармана конверт и протянул его Минисламу.
       - Почему не верю? Очень даже верю... - сказал Минислам, но конверт взял и, внимательно рассмотрев его, едва заметно усмехнулся, и протянул обратно Николаю.
       - Такие вот дела... - сказал Николай, засовывая конверт обратно во внутренний карман пиджака. - Снова он меня к себе зовет. Живи, пишет, у меня. Места тебе хватит... Я прямо и не знаю, что делать. И трогаться куда-то в моем возрасте уже трудно. И хочется туда, в родные места... Хотя, если подумать, - ну какие же они мне родные? Я ведь уже и забыл, как там все выглядит... Да вот ты, Минислам, сам посуди: здесь я все-таки сорок лет прожил... Привык ко всему. Все здесь родным для меня стало. Опять же - Маша здесь лежит... Ну куда мне сейчас трогаться? Да и в моем-то возрасте... Это же не шутка - переезд! Да еще в такое время! Прямо и не знаю, что мне делать...
       Николай говорил что-то еще и, вроде бы все, о чем он говорил, должно было вызывать если не интерес, то, по крайней мере, какое-то сочувствие в душе Минислама. Хотя бы, - подобие его... Но Минислам слушал Николая невнимательно. Слушал на тот лишь случай, если Николай, внезапно прервав свой монолог, спросит его о чем-либо и надо будет для порядка что-то ответить и поддержать разговор...
       Не было у Николая никакого брата... Не было. Вся эта история с несуществующим, как выяснилось несколько позже, братом началась уже давно. Поначалу Минислам, - хотя никогда раньше не слышал он от Николая о существовании брата, и внезапное возникновение такового было само по себе подозрительно, - принял все за чистую монету, и очень живо интересовался всеми подробностями переписки братьев, а когда возник вариант с переездом Николая в родные места, - даже помощь свою предложил. Но, - произошло это совсем недавно, - Николай, по стариковской своей забывчивости, оставил в доме Минислама конверт с очередным письмом от брата, а старуха Минислама, весьма падкая, как и большинство женщин, до подобных вещей, письмо прочитала... И все бы ничего, но, засовывая письмо обратно в конверт, она разглядела на нем два штампа. Один штамп был, как и положено, штампом их деревни. А вот другой штамп, - штамп отправления, - был их районного центра, хотя обратным адресом значился весьма удаленный от их мест городок. Впрочем, когда старуха поделилась с Минисламом своим открытием, в обман Николая он не поверил. Долго спорил со старухой, доказывая ей, что, скорее всего, произошла какая-то досадная накладка. Но затем, науськанный старухой, как бы невзначай, Минислам проверил один конверт, второй... И везде было одно и то же! Старуха, само собой, торжествовала. Смеялась и злобствовала. Действительно, с одной, - но только с одной! - стороны эта странная, и вряд ли понятная человеку, не испытавшему на самом себе всю тяжесть одиночества, игра должна была выглядеть смешной и глупой. Да и не только выглядеть... А с другой, - ничего смешного в этом не было. Во всяком случае, - для него, Минислама. Хотя в первый момент, когда обман раскрылся полностью, Минислам не на шутку рассердился. И не столько сам обман его возмутил, сколько жаль ему стало своей веры, а главное, того участия, с каким он отнесся к неожиданному, как он думал, избавлению Николая от одиночества. Николай в момент этого открытия сидел с ним рядом и в очередной раз говорил о возможном переезде, а Минислам, разглядывая внезапно увеличившийся до размеров комнаты конверт, испытал приступ такой ярости, какой давно уже не испытывал... Но сумел он сдержать себя. Как ни трудно было ему, - сумел... За что, впоследствии, хвалил себя. Хотя для него это был настоящий подвиг. Во всяком случае, очень немалый... Потому что, единственное, что так и не смог перебороть в себе Минислам, - это была его вспыльчивость.
       - Так как ты думаешь, Минислам? - спросил Николай. - Стоит мне ехать туда, или не стоит?
       - Ехать? - переспросил Минислам и, включаясь в игру, заговорил... Вполне серьезно заговорил: - Наверное, стоит. А, может, и нет... Не знаю, Коля. Сам думай... Уехать, конечно, можно. Но ведь от самого себя - не уедешь... Да и как я тебе могу тебе что-то советовать? Дело ведь такое, что... Сам понимаешь.
       - Понимаю... - сказал Николай и вздохнул, - В самом деле, - ну, что тут можно посоветовать? Уедешь, - обязательно жалеть будешь. Хоть о чем-нибудь, да - будешь. А если останешься, опять же, найдется, о чем пожалеть...
       Николай не закончил фразу и еще раз вздохнул.
       - Вот в том-то и дело... - сказал Минислам. - Тут, что ни посоветуй, - все выйдет неладно.
       Они помолчали.
       - Уехать, конечно, можно... Да вот как же я там без тебя буду? - то ли Минислама, то ли самого себя спросил Николай. - У меня же там, - никого, почитай, что и нет...
       - А как же брат?
       - Брат?! - переспросил Николай и, искоса, взглянул на Минислама. - Да, конечно, брат... Но я же с ним, - сколько уже не виделся! И не вспомнить, вот так, сразу, - сколько!.. И как он встретит меня, - это еще вопрос. В письмах-то одно, а в жизни все по другому... Ведь так, да?
       Николай замолчал и поглядел на Минислама, ожидая от него ответа. Но Минислам - молчал... Замолчал и Николай.
       Молчали они долго. Снова - молчали... Минислам, покуривая сигарету, смотрел строго перед собой; Николай часто вздыхал, кашлял и все поглядывал на Минислама, ожидая, когда он заговорит.
       - А странно все-таки, - не выдержал, наконец, Николай. - Взять хоть нас с тобой: я - русский, ты - татарин... Я человек православный, ты - мусульманин... И, вроде бы, по нынешней политике...  Ты помнишь, что говорили эти?..
       - Кто?
       - Которые из Казани к нам приезжали...
       - Националисты наши, что ли? - спросил Минислам.
       - Ну... Я же ходил в клуб, послушать, что они говорят. - Николай помолчал. - Ах, да... Ты же не ходил тогда в клуб...
       - Делать мне больше нечего, - проворчал Минислам. - Только что вот на эти сборища ходить... Да я и без того знаю, что они там говорили. Ну, что они могут сказать? Кроме как... А, - Минислам махнул рукой, - ладно... Что хотят, - то пусть и говорят. У нас же теперь, - демократия! Черт бы ее побрал...
       - Это правда... - неопределенно сказал Николай, соглашаясь то ли с первым, то ли со вторым утверждением; он помолчал и продолжил. - Но если их послушать, то мы с тобой, вроде бы, чуть ли не врагами должны быть теперь...
       - А ты, Коля, - поменьше внимания на таких обращай... Дураков в каждом народе хватает, - раздраженно сказал Минислам. - И мы - не исключение... Так что, не обращай на них внимания. Больные они люди. Ущербные... Таких, если уж на то пошло, - в Дурасово пачками сажать надо!
        В поселке Дурасово находилось заведение, в народе больше известное под названием "дурдом". Почему психиатрическую лечебницу построили в поселке, своим названием созвучном с этим заведением, никто не знал. Возможно, получилось это совершенно случайно. А вполне возможно, что чиновник, который принимал решение о месте постройки психбольницы, оказался человеком с чувством юмора. Правда, весьма своеобразным...
       - Может быть... - Николай опять вздохнул. - Но я к чему все это говорил-то? Да, так вот: ты татарин, я - русский... А, если подумать, нет у меня ближе человека, чем ты. Ведь так, да? Так?
       - Не понимаю, - что в этом удивительного? По-моему, - это нормально, - сказал Минислам. - Ты мое мнение, Коля, прекрасно знаешь... Не раз мы с тобой об этом говорили. И сегодня я могу повторить то же самое. Я так думаю: не важно, - татарин ты или, не знаю... мордвин там... или чувашин... Все мы люди. Да по мне, если хочешь знать, иной татарин хуже немца будет...
       - И все-таки... - Николай снова помолчал. - Может, они и правы?
       - Это в чем же?
       - Кровь-то в нас разная течет? Так ведь, да? И в Бога мы по-разному верим... Значит...
       - Бог над нами - один, - оборвал Николая Минислам. - Мне, во всяком случае, не важно, как его зовут...
       - И все же...
       Минислам внимательно посмотрел на Николая, потом несколько раз сильно затянулся, посмотрел на свои дрожащие руки, и сказал... Как можно спокойнее сказал:
       - Ну, Коля!!! Я что-то никак не пойму тебя сегодня!.. Ты к чему это клонишь? Ты что, - туда же ударился?!
       - Да нет...
       - Тогда зачем же ты этот разговор завел?
       - Да как тебе сказать? - Николай опять вздохнул. - Я, когда к тебе спускался, Валихзяна встретил... Ты помнишь его?
       - Еще бы... Такого - забудешь!
       Николай помолчал.
       - Ты же помнишь, мы, когда на заводе работали, с ним очень дружны были. Семьями ведь дружили. А теперь... Изменился он.
       - Все мы изменились...
       - Так-то оно так... С этим никто не спорит. Но тут... - Николай замолчал и поглядел на Минислама, словно бы решая, - стоит ли говорить, то что он хотел сказать, или - не стоит...
       - Ну, и что же Валихзян? - Минислам поторопил с ответом Николая.
       - Что Валихзян?.. - Николай глядел прямо перед собой. - Как тебе сказать?.. Понаехали, говорит, тут... Проходу от вас нет. По-татарски, - сказал... Наверное, думал, - я не пойму. Забыл он, что я татарский - знаю. Забыл... Хотя сам и учил меня.
       - Ах, ты... - Минислам ругнулся теми словами, о существовании которых, как ему казалось, давно уже и забыл; в последний раз такими словами он ругался, когда они вместе с Николаем и Валихзяном работали на заводе. - Ну!.. Вот! Вот когда жалеешь, что не молод! Хотя бы лет пятнадцать мне сбросить! Тогда бы он у меня подумал... Подумал бы, прежде чем язык свой поганый распускать!
       Минислам посмотрел на Николая, приобнял его за плечи, потряс и сказал:
       - Да не огорчайся ты, Коля! Говорю тебе, - дураков на свете много! И на всех внимание обращать, - это же никаких нервов не хватит!.. - он помолчал, еще крепче обнимая Николая за плечи, и сказал: - А я все думаю, - чего ты сегодня такой кислый...
       - А каким же мне быть... - дрожащими губами произнес Николай. - Если... Если я всю жизнь здесь прожил... И все здесь родным стало. И вдруг вот так, враз... слова такие слышать. И ведь от кого слышать?! Был бы это кто другой, я, может, и не так...
       Голос Николая - сорвался...
       - Брось! Брось, говорю! Брось, Коля! - сказал Минислам, продолжая обнимать Николая за плечи. - Не огорчайся! Дурак он, этот Валихзян! Точно тебе говорю! Дурак, - и все тут! Мы же не дети, что бы на всяких дураков обижаться... Нет, ну в самом деле!
       Николай помолчал, посмотрел на Минислама, улыбнулся и сказал:
       - А, по-моему, именно что, - дети. Только - старые дети... На все обижаемся точно так же, и...
       - Погоди! - Минислам отпустил Николая, отстранился и посмотрел на него; настолько его поразило внезапное сходство слов Николая со своими утренними мыслями. - Ну-ка, продолжай...
       - Что - продолжай? - не понял Николай.
       - Ну, что ты там о нас говорил? Как о детях...
       - А-а-а... - Николай удивленно посмотрел на него. - Дети мы и есть. Что тут такого? Чем ближе к смерти, тем больше мы на детей становимся похожи... А что, - неправда? Ты что, не замечал этого?
       - Да как-то так... - неопределенно сказал Минислам; он затянулся сигаретой и добавил: - Хм, интересно... Очень даже интересно.
       Минислам задумался, и замолчал. Николай с удивлением глядел на него, не понимая, почему такая простая мысль показалась Минисламу столь интересной. Минислам тем временем, не обращая внимания на Николая, вытащил из пачки вторую сигарету, прикурил ее прямо от первой, уже докуренной, сигареты, и стал быстро и нервно курить, - как курят, когда обдумывают что-то очень важное.
       Продолжалось это довольно долго. Наконец Минислам очнулся и, посмотрев на Николая, сказал:
       - Извини... Извини, Коля, - задумался...
       Он помолчал и сказал:
       - А Валихзяна ты забудь. Обо всем, что он говорил - забудь. А еще лучше, - его самого забудь.
       - Да как же тут забудешь, если...
       - Забудь, говорю...
       - Забудь... Легко сказать - забудь!
       Минислам вздохнул и сказал:
       - Вообще-то, - действительно... Ну, как такое забыть? Ах, ты!.. Я бы с ним, конечно, поговорил...
       - Не надо...
       - Пожалуй, ты прав. Бесполезно с ним говорить... У него же, как только до этого дело доходит, - точно шторки на глаза опускаются! Нет, бесполезно с такими говорить. Все равно ничего не поймет...
       Они помолчали.
       - Как мне все-таки все это не нравится... - сказал Николай.
       - Ох, Коля!!! А кому это может понравиться?! Только такому дураку, как Валихзян... - сказал Минислам. - Ты, думаешь, мне это нравится? Нет, конечно. Ведь что обидно, - мы же по-другому жили... Дружно жили! И не важно нам было, - татарин ты или, скажем, молдаванин. Лишь бы человек хороший был... А теперь вдруг выясняется, что от этого чуть ли не наша судьба зависит...
       Минислам помолчал, что-то обдумывая, а потом, как-то зло прищурясь, сказал:
       - А ты знаешь, что мне больше всего в этом не нравится?
       - Что?
       - Да вот то, что... - Минислам помолчал, что-то обдумывая. - Валихзян этот, - он ведь так... С чужого голоса поет. Своей-то головы у него нет. Раньше не было, - откуда же ей сейчас появиться? А вот те, кому он подпевает... Вот эти... Они же просто - подлецы. Как бы это лучше объяснить?.. - Минислам опять замолчал, что-то обдумывая. - Взять хоть к примеру... Ты Гумера помнишь? Брата моего...
       - Конечно, помню! - сказал Николай, улыбаясь, как улыбаются, вспоминая о чем-то хорошем. - Святой ведь человек был... От него, я тебе так скажу, - свет исходил! Хотя, - я это только сейчас понял...
       - Не важно... - Минислам затянулся и, выпуская дым, продолжил: - И взять нашего Сагитжана... уважаемого. Ты же помнишь, кем он раньше был?
       - Помню... - Николай невесело усмехнулся. - Еще бы не помнить!
       - Вот... Когда религия была запрещена, он, - если ты помнишь, - шпынял Гумера всю дорогу... За веру и шпынял. Какими, мол, глупостями занимаешься, вместо того, чтобы коммунизм-социализм строить. Даже домой к нему приходил. Грозился... А теперь... А теперь, - ты только погляди!
       Минислам помолчал и воскликнул:
       - Теперь он таким верующим стал, что глядеть на него тошно! - Минислам качнул головой на видный даже отсюда минарет мечети. - Наверное, и у вас наверху слышно, какой он верующий теперь!
       - Еще как, - слышно! - подтвердил Николай. - Даже злость иной раз ночью берет!
       - И не тебя одного... - сказал Минислам и замолчал.
       Николай помолчал, потом сказал:
       - А может, - не стоит ругать его?
       - Кого это?
       - Сагитжана...
       - Это почему же?
       - Может быть, - он искренне верует, - миролюбиво сказал Николай. - Может быть, - он ошибался. Все мы, по-моему, только и делаем, что ошибаемся... А сейчас он понял свои ошибки. Осознал... - Николай засмеялся. - Помнишь, как это раньше говорили?
       - Осознал... Как же, - осознал!.. Такой осознает! Ему, паразиту, жить хорошо хочется... Хлеб с маслицем кушать... И при этом не работать. Вот и нашел себе теплое местечко... Да они - все такие! И тогда, при социализме, хорошо жили. И теперь устроились... - Минислам затянулся в последний раз и бросил окурок на землю. - Хотя, может быть, и так. Может, я и не прав. Не знаю... И все-таки - обидно. И за брата обидно, и... Ну, почему так получается! Почему, одному - всегда пряники достаются? А другому - кнут? Почему?!
       - Жизнь ведь такая штука, - сказал Николай. - Давно уже пора к этому привыкнуть.
       - Эх! Жизнь - такая штука! - воскликнул Минислам, - Ничего я тогда в этой жизни не понял... И вряд ли - пойму, - он помолчал, и со злостью добавил: - Да и понимать не хочу, если честно...
       Минислам крепко хлопнул себя ладонями по коленям, встал с бревна и сказал:
       - Что-то невеселый у нас разговор сегодня выходит... Пойдем, Коля, в дом, - чай пить. Глядишь, - за чаем повеселеем... Моя такие пироги испекла!.. И газеты ты забыл вчера взять, кстати.
       - Пойдем... - сказал Николай.
       Они поднялись с бревна, и зашли в дом.

                                               4

       - Минислам... А, может, - сказал Николай, - и мне с тобой пойти?
       - Зачем это? Не надо... Тут такое дело, понимаешь, что мне... - Минислам закашлялся и, опустив глаза, закончил: - Даже мне трудновато будет... Родник - далеко. Не по твоим ногам эта дорога...
       - Ну, если так, тогда... ладно. Вот только я не понимаю, - к чему эта спешка? - Николай взглянул на часы. - Смотри, - шестой час уже! Ты бы лучше отдохнул сегодня, а завтра, с утра, и пошел бы... Со свежими силами. Ты ведь совсем уже не молодой, чтобы так себя изводить... - Николай помолчал. - Нет, Минислам, как хочешь, а я не понимаю, - к чему эта спешка?
       - Да я и сам не понимаю, - к чему?.. - опуская глаза, сказал Минислам. - Ну, - если уж на то пошло, - могут быть у меня причуды или нет? Хочется... Ты понимаешь, Коля, - хочется!.. - Минислам поднял на него глаза. - Как это ты там говорил? Дети мы, - только старые?.. Так оно и есть, наверное... Даже желания у нас какие-то детские. Во всяком случае, - у меня...
       Минислам помолчал, потом улыбнулся и сказал:
       - А про то, что Валихзян говорил, - забудь.
       - Совсем уже забыл... - сказал, улыбаясь, Николай. - Выговорился я... Выговорился, - он помолчал, и добавил: - Хорошо все-таки, когда поговорить с кем можно...
       - Что верно, то - верно...
       Минислам проводил Николая до ворот, закрыл за ним калитку, и посмотрел на лопаты. Они стояли, прислоненные к воротам. Стояли там, где он их и оставил... Он поднял лопаты, вздохнул, и поставил их на место.
       Некоторое время Минислам неподвижно стоял над лопатами, потом еще раз тяжело вздохнул и, пройдя вглубь двора, сел на бревно. Сел и, закрыв глаза, безвольным мешком привалился к забору... Теперь, когда он остался один на один с самим собой, когда отпала необходимость притворяться цельным, не знающим никаких сомнений человеком, одним своим уверенным видом приободряя Николая, - он мог позволить себе это... Мог. Но теперь, словно бы в отместку за предыдущее напряжение, на него навалилась еще большая, чем это было до прихода Николая, усталость. И если бы это была обычная физическая усталость, - это бы еще полбеды было! Но к физической усталости примешалась усталость - нравственная... Сегодня разговор с Николаем потребовал от него непомерно большого внутреннего напряжения, и, как следствие, - отнял много сил. Даже - слишком много... Точно, успокаивая и ободряя Николая, Минислам выполнял тяжелую, изнурительную работу. И теперь, когда эта работа была выполнена, он, вдруг, как это бывает после работы на пределе своих сил и возможностей, почувствовал слабость и просто жуткую опустошенность.
       Минислам открыл глаза и взглянул на солнце; оно уже клонилось к горизонту, почти полностью утратив свою дневную силу. Он снова закрыл глаза, и задумался над словами Николая. В том, что можно было бы отложить эту затею с родником на завтра, Николай, конечно, был прав... По-хорошему, - ее не то что можно, а даже нужно было отложить на завтра. А сегодня - хорошо отдохнуть перед завтрашним днем. Просто отдохнуть... Завтра, - в отличие от дня сегодняшнего, - он будет волен поступать в соответствии со своими намерениями. Это Минислам знал хорошо. После таких крупных ссор со старухой, - а сегодняшняя ссора с ней именно к таким относилась, - некоторое время они даже не разговаривали. Общались опосредствовано, - через сына. И завтра утром перечить ему она не стала бы. Хотя бы потому, что даже не узнала бы, куда он и зачем направляется... И он вполне мог отложить свою странную затею на завтра, уже не беспокоясь за внезапные осложнения. Но не привык Минислам откладывать запланированные на сегодня дела - на день завтрашний. А вернее, - боялся он это делать... Поскольку знал за собой одну отвратительную, хотя и весьма распространенную среди людей болезнь: все дела, которые он откладывал на завтра, на следующий день снова отодвигались на завтра, затем - еще на одно, очередное, завтра, отодвигаясь, таким образом, на неопределенное время... А чаще всего, - навсегда. Пойти же на родник и очистить его, - было нужно. Почему? зачем? - он и сам не знал, хотя целый день задавался этими вопросами... Да, его, конечно, задели слова сына, сказанные вчера вечером. С такой силой задели, с какой они задевают только в детстве, когда человек еще не приобрел спасительной способности - или привычки? - пропускать мимо ушей все лишнее... Но ведь он был совсем не ребенок, хотя, хотя... Он опять вспомнил слова Николая, и свои утренние мысли, и - улыбнулся. Возможно, была в этом какая-то правда... Скорее всего - была. Вот только не вся правда. Отнюдь не вся... Не для того же, в самом деле, он жизнь свою прожил, что бы к старости превратиться в ребенка!..
       Минислам открыл глаза и посмотрел на часы. Маленькая стрелка почти полностью подобралась к шести и, если он все-таки хотел осуществить свою затею, надо было поторапливаться. Впрочем, торопиться ему следовало не столько потому, что время поджимало, сколько потому, что скоро должен был вернуться с работы Радик. А это, непременно, вызвало бы новую заминку; возможно, - да и, скорее всего, - весьма и весьма продолжительную... И тогда он уже наверняка никуда бы сегодня не пошел.
       Минислам сильно хлопнул себя ладонями по коленям, поднялся с бревна, и быстро, словно бы за ним гнались, пошел к воротам. Не останавливаясь, он схватил лопаты, и вышел со двора.
       За воротами он все-таки остановился. Ему еще надо было решить, каким путем выйти в ту оконечность деревенской околицы, откуда начиналась дорога к роднику. Дом Минислама находился почти в центре деревни, а деревня была большая. Во всяком случае, - немалая... И путь до околицы по любому выходил изрядный. Правда, он мог, хоть и незначительно, сократить себе дорогу, двумя глухими безымянными переулками выйдя сразу на середину последней деревенской улицы. Но этим маршрутом идти ему не хотелось, поскольку один из переулков частью проходил мимо кладбищенской ограды. А с некоторых пор не любил Минислам ходить мимо этого кладбища, за оградой которого когда-нибудь - но когда? этого он, конечно же, не знал, - предстояло покоиться и ему... Но было у этого, первого, пути определенное преимущество перед вторым, потому что путь этот был глух и безлюден, и вероятность встречи, а главное, последующего, короткого ли, длинного ли, но в любом случае, неизбежного, разговора с кем-либо из его многочисленных родственников и знакомых, здесь сводилась к нулю. Чего нельзя было сказать о пути втором, поскольку тот пролегал по трем деревенским улицам и, естественно, был много оживленнее первого; здесь опасность незапланированной встречи, и, как следствие, очередной досадной задержки, многократно возрастала. А он, Минислам, и так уже сегодня потерял много времени через свою чрезмерную общительность... Кроме этого, лопаты в его руках могли, - да и должны были! ведь тот же Николай первым делом спросил о них, - вызвать праздное любопытство. И его неизбежные объяснения, в которые он пускался всегда, с детства еще взяв за привычку объяснять все свои действия людям...
       Минислам закурил, два раза подряд сильно затянулся, и все-таки решился идти вторым путем. Не хотелось, конечно, ему идти этой дорогой. Но и мимо кладбища ему идти тоже не хотелось... А другой дороги у него не было.
       Он вышел на дорогу и пошел вниз по улице, мимо продуктового магазина, к мечети. Сразу же за мечетью ему надо был свернуть на боковую улицу и сейчас он шел, внутренне подготавливая себя к первой же вероятной встрече. В самом начале этой улицы, во втором доме, жил его троюродный брат Ильгизар; дни напролет он просиживал на излюбленной своей досадной скамеечке у ворот, старательно поджидая появления любого потенциального собеседника и слушателя...
       Только Минислам поравнялся с мечетью, как из дверей ее вышел мулла, Сагитжан. Тот самый мулла Сагитжан, о котором вчера так неодобрительно отзывался Радик. А сегодня - он сам... Хотя, как таковым, муллой Сагитжан не был. Никто его не назначал и не выбирал. Но как-то так уж вышло, что муллой в деревне считали именно его. Потому что, - сам он себя назначил и сам себя выбрал... Прошлые навыки, видимо, сказались. Многие в деревне, казалось, даже позабыли, кем был Сагитжан раньше. А раньше Сагитжан был - секретарем колхозного парткома. Со всеми вытекающими отсюда последствиями... Но с наступлением новых времен, он, с присущим всем коммунистическим руководителям, - не важно, какого уровня, - очень быстро сориентировался и сумел приспособиться к новому порядку вещей.
       Он даже чисто внешне изменился. ( Соответствовал ли этот новый, внешний, облик внутреннему содержанию, - Минислам не знал. Своя душа - потемки. А чужая - вдвойне...) Вместо аккуратной шляпы и черного костюма-двойки, - ах, как развевались когда-то полы пиджака, когда Сагитжан летел, - именно что летел! - что-то организовывать, утрясать, подвигая людей на очередной трудовой подвиг, - он завел низкую круглую шапочку-феску и длиннополый коричневый сюртук. Если раньше на его лице не было ни намека на растительность, то теперь он отпустил небольшую прямоугольную, на манер ассирийской, бородку. Эта бородка весьма и весьма гармонировала с его огромным чутким носом, видимо, данным ему природой для лучшей ориентировки в происходящем... И весь он теперь прямо-таки лучился благостностью. По деревне вышагивал неторопливо, вальяжно, выставляя вперед хорошую тросточку фабричного производства, которая нужна была ему, - как телеге пятое колесо. Да он и сейчас, идя навстречу Минисламу, шагал неторопливо, играючи выбрасывая свою тросточку вперед, но тут же, словно вспоминая о своем новом положении, намеренно тяжело опираясь на нее.
       Еще не доходя до Сагитжана, Минислам кивнул головой и сдержанно поздоровался. Сагитжан взглянул на него, но поздороваться - не поздоровался... И даже головой в ответ не кивнул. И, только пройдя мимо Минислама, Сагитжан внезапно остановился, и сказал:
       - Постой-ка, Минислам...
       Минислам поморщился, но все же - остановился... И встал вполоборота к Сагитжану.
       - Я давно уже с тобой, Минислам, поговорить собирался. Да все как-то не получалось, - Сагитжан значительно посмотрел на Минислама и продолжил: - Ты почему в мечеть не ходишь? Ты ведь старый уже человек... О душе уже должен задуматься!
       - А тебе-то какое дело? - Минислам с вызовом посмотрел на Сагитжана. - И потом! - что значит - должен? Никому я ничего не должен...
       - Как это, какое?! - сказал Сагитжан, не обращая внимания на колкость Минислама. - Я же - мулла! Должен следить за вами...
       - За кем это? - Минислам повернулся к Сагитжану полностью и опустил лопаты на землю. Разговор, как он понял, предстоял - долгий...
       - За стариками... - сказал Сагитжан. - Да и за остальными. За вашим моральным обликом, так сказать...
       - Вот за остальными и следи. А для меня - много чести будет, - решил отшутиться Минислам; не хотелось ему связываться сегодня с Сагитжаном... В любой другой день - пожалуйста. А сегодня - нет...
       Сагитжан посмотрел на сигарету в руке Минислама и неодобрительно покачал головой:
       - Вот и куришь ты... Какой же ты пример молодым подаешь? Должен понимать, что от нас зависит, какими они вырастут...
        Минислам опустил голову; нет, не хотелось ему связываться с Сагитжаном, ох, как не хотелось!.. Не потому, что он боялся его. Просто снова выходила задержка. Но и поделать он с самим собой ничего не мог. Одно в нем оставалось без изменений. Одно. Его вспыльчивость, впрочем, очень характерная для всех терпеливых людей; но терпеливых - только до определенного момента...
       - Это что же, по-твоему? - сказал Минислам, глядя в глаза Сагитжану. - Сидя в мечети, молитвы... свои... по магнитофону крутить, - это и есть о душе думать? И от этого молодежь лучше станет? Ты... Ты говори, - да не заговаривайся!
       - Конечно! - убеждено сказал Сагитжан. - Народ же надо к религии приучать! Ты подумай, - сколько лет мы без Бога жили!
       - Не без твоей помощи, кстати... - проворчал Минислам
       Сагитжан пропустил это замечание мимо ушей, и продолжил:
       - Нет, ты подумай об этом!!! Ведь под лежачий камень вода не течет! Надо работать, пусть привыкают... Ведь мы же - мусульмане! Ты подумай об этом! Подумай!.. Ладно, - молодежь в мечеть не ходит. Но ты же - старый человек. Должен понимать! Пора уже!
       Минислам помолчал, потом сказал:
       - Что же ты, Сагитжан, раньше, когда в парткоме работал, о душе своей не думал?
       - Нечестно поступаешь, Минислам. Не ожидал я от тебя, честно говорю, - не ожидал, - Сагитжан насупился. - Это были заблуждения... Искренние заблуждения. А ты себя вспомни...
       - А мне вспоминать нечего, - сказал Минислам. - Я свою жизнь честно прожил. И подлостей, в отличие от тебя, никогда не делал... Никогда и никому!
       - Это кто же подлости делал... - начал было говорить Сагитжан, но - не договорил, сдержался... И ему, видимо, не хотелось ссориться. А может, - и не к лицу ему это было. То есть - не по его нынешнему сану... Он оборвал себя, - Минислам ясно видел по лицу Сагитжана, какого труда ему это стоило, - несколько секунд молчал, а затем, с неопределенным выражением, сказал:
       - Ладно... Не будем ругаться... Не к лицу нам. Все-таки - старые люди. Какой мы пример молодым подаем?
       Сагитжан замолчал. Но уходить, не сказав последнего слова, Сагитжану, видимо, не хотелось. И он, поглядев на лопаты в руке Минислама, спросил:
       - А куда это ты, Минислам, направился с лопатами?
       Минислам вздохнул; выходило именно то, чего он больше всего опасался, стоя у ворот своего дома. Он мысленно обругал себя за то, что не пошел мимо кладбища, где никто бы ему не встретился. Во всяком случае, - пойди он мимо кладбища, с Сагитжаном он бы разминулся - наверняка... Но и пройти мимо Сагитжана, не ответив на вопрос, он не мог, потому что чувствовал определенную неловкость потому, что оскорбил человека. Хоть и пустого, никудышного, на его взгляд, человека, но все же... И, в третий уже раз за этот день, Минислам принялся рассказывать о своей затее с родником. И, под самый конец своего рассказа, словно бы оправдывая свое странное решение, добавил, что раньше за родниками ухаживали, - старики...
       - Слушай, а ведь хорошее ты дело затеял! - сказал, выслушав Минислама, Сагитжан. - Это же нужное, правильное начинание! Как говориться - инициатива снизу... А наша задача, - это дело поддержать. Хм... Мы это дело обсудим, решим... Сделаем что-то вроде субботника...
       Сагитжан замолчал, что-то обдумывая.
       - Ладно, - сказал Минислам. - Некогда мне с тобой разговаривать. И так - заговорился. Пойду я...
       - Подожди! Ты вот что... - сказал Сагитжан. - Ты домой сейчас иди. А мы тебе сообщим, когда собираться и куда тебе идти.
       - Куда - собираться? Куда - идти? - Минислам смотрел на Сагитжана, не совсем еще понимая, что от него требует этот заметно пополневший за последнее время старичок.
       - Как - куда? На родник! Ты что, - не понимаешь, о чем я говорю?.. Сагитжан опять помолчал, что-то обдумывая. - Ты, Минислам, конечно, хорошее дело затеял, правильное. Но это дело нельзя на самотек пускать. Его надо развить... - Сагитжан опять помолчал. - И как это я сам до этого не додумался? Но это ладно... Я берусь организовать это дело. Соберем стариков со всей деревни. Распределим, кому какой родник... Родников у нас много, это ты правильно сказал. Всем хватит... А кто откажется, того... Впрочем, ладно. С этим я потом решу... Пригласим корреспондентов из города... Из газеты... С телевидения... Это же, какие перспективы открываются! Нет, ты только представь себе! По телевидению местному покажут, а там, глядишь, из Казани подъедут...
       Все это время, пока Сагитжан говорил, Минислам смотрел на него с ужасом. Потому что прямо на глазах, его - и только его! - дело превращалось в какое-то, - вдруг вспомнились ему эти сухие и мертвые слова, - плановое мероприятие...
       - По телевидению покажут... Сообщим... Он мне - сообщит!.. Разошелся!.. - крикнул Минислам. - Ты что, мне - указывать будешь?! Что и когда мне делать?!.. Ты смотри, Сагитжан: сейчас тебе - не раньше! И ты давно уже не секретарь парткома... Ишь! - расскомандовался!!! Дома у себя командуй! Над старухой своей! А то она у тебя, говорят... Тьфу!!!
       Минислам плюнул себе под ноги, повернулся и зашагал прочь.
       - Единоличник! - помедлив, крикнул ему вслед Сагитжан. - Ты всегда таким был!.. Себе одному всю славу хочешь заграбастать!? Не выйдет!!! Не дадим!!! Ты у меня... попляшешь. Посмотришь у меня!
       Сагитжан что-то еще кричал ему в спину, но Минислам шел, не слушая... Вернее, - стараясь не слушать. И без того внутри все кипело. До боли в груди - кипело... Он шел, стараясь переставлять ноги как можно быстрее. Но, опять же, - только стараясь... В который раз за этот необыкновенно длинный день, он жалел о том, что уже стар. Что старческая немочь, сейчас заметная особенно, заметная потому, что он сильно устал, не дает ему двигаться быстрее, чем он мог когда-то... Ах, как он шел бы, будь моложе! Летел бы, а не шел!.. Впрочем, будь он моложе, наверное, по-другому бы он поговорил с Сагитжаном. Совсем по-другому... Минислам посмотрел на свои сухонькие кулачки, и усмехнулся...
       Выйдя на окраину деревни, он остановился. Недавно положенный на деревенские улицы асфальт здесь кончался, и дальше шла насыпная гравийная дорога; она утыкалась в черное глянцевое шоссе, по которому один за другим, беспрерывно проносились грузовые и легковые автомобили. Дальше, за шоссе, начиналась обычная грунтовка. Она уходила к далекой гряде невысоких пологих холмов, за одним из которых, - с того места, где стоял Минислам, его не было видно, - и находился родник. Дорога ему предстояла немалая, - по его ногам, конечно, немалая. По молодости этот путь он преодолел бы, пожалуй, что и не заметив его... Но не теперь.

                                               5

       Минислам огляделся, увидел большой валун на обочине, подошел к нему и сел. Злость на Сагитжана все не проходила. А ему очень не хотелось нести эту злость к роднику. Хотелось идти - налегке, без этой каменной тяжести в душе. И, по-хорошему, следовало перекурить. Отдать всю свою злость сигарете. И, может быть, - не одной...
       Он пристроился на камне поудобней, и закурил. При первой затяжке дым сигареты показался горьким и едким. До такой степени, что он, совершенно непроизвольным движением, чуть было не отбросил сигарету в сторону. Но в последний момент он все-таки, хотя и с трудом, сдержался, и с отвращением затянулся раз, другой... С каждой новой затяжкой дым и вкус становился все привычней и незаметней, и, ближе к середине сигареты, он затягивался, уже совершенно не замечая тошнотворного поначалу вкуса сигареты. И, постепенно все в нем успокаивалось, словно бы улетучиваясь вместе с дымом...
       Он медленно курил, вспоминая дорогу к роднику в мельчайших ее подробностях и, странно, в этих воспоминаниях дорога не выглядела такой дальней, как казалась ему до этого; наоборот, теперь дорога казалась короткой, как и все хорошо известные и потому неинтересные человеку дороги...
       Минислам докурил сигарету. Злость его если и не ушла полностью, то хотя бы отступила куда-то далеко. Он встал с камня, подобрал лопаты и пошел по дороге, с некоторой опаской ставя ноги на крупную и большей частью плоскую щебенку.
       Дойдя до шоссе, он долго стоял на обочине, терпеливо выжидая момент, когда оно освободится от автомобилей, и можно будет неторопливо, без особой суеты, пересечь его. Машины проносились мимо него, неся в себе жизни чужих, незнакомых людей, и Минислам все стоял на обочине, по привычке стараясь рассмотреть хотя бы силуэты людей в каждой из машин и гадая, как и чем могут жить эти люди. Когда шоссе освободилось на недолгий отрезок времени, он торопливо, с опаской поглядывая в обе стороны, откуда неумолимо приближались несколько зримо, прямо на глазах, растущих автомобилей, пересек его и быстро пошел вперед, с удовольствием ставя ноги на крепкую, хорошо укатанную поверхность грунтовой дороги.
       Что-то через километр после шоссе дорога проходила мимо нового деревенского кладбища. Впрочем, новым его назвать можно было с большой натяжкой, поскольку оба деревенских кладбища, насколько знал Минислам, возникли практически одновременно. Но чтобы различать их в разговоре, когда-то стали называть кладбища - старое и новое. Поэтому и получалось так, что друг от друга отличались они только названиями. Да еще тем, пожалуй, что хоронили, - вернее, старались, - на каждом из кладбищ жителей большей частью с близлежащих к ним улиц, в силу определенных традиций, - ну какая же деревня живет без потаенного соревнования между улицами? того самого соревнования, что начинается с мальчишеских войн с вражескими улицами, а потом, пусть и неосознанная, пусть и без былой враждебности, тянется всю жизнь, - разделяя жителей деревни по территориальному признаку и после смерти...
       Минислам приблизился к кладбищу и заметно сбавил шаг. Он шел вдоль ограды все медленней и медленней. Дойдя до середины, он нахмурился и остановился и задумался. Думал он недолго, махнул рукой и, с каким-то отрешенным выражением лица, сошел с дороги, и, по высокой и густой траве подошел к металлической ограде, где встал, положив одну руку на горячий металл перекладины между острых штырьков ограды. Деревьев и кустов на этом кладбище было немного, и поэтому он мог достаточно внимательно рассмотреть если не все, то большинство могил, расположенных на ближней к нему стороне.
       И это, новое, кладбище, напомнило ему, - так же, как всякий раз напоминало старое, - о близкой ли, далекой ли, но все же неизбежной смерти. Но, странно, вот это, новое, кладбище совершенно не вызвало того отвращения и ужаса, что обычно пробуждал в нем теперь любой, даже косвенный, намек на смерть. Может быть, это объяснялось тем, что, - а он знал это хорошо, - лежать ему предстояло не на этом кладбище. А, может, - да и, скорее всего, - тем это объяснялось, что был он сейчас занят мыслями не о своей собственной смерти, в которую, не смотря ни на что, не верилось по-прежнему,  а о недавней смерти одного, когда-то, - а, впрочем, и до сих пор, - близкого и родного человека...
       ...Давно уже было у Минислама одно неисполненное до сих пор желание, в котором он никому и никогда не признавался. И не то что бы это желание было постыдным или, скажем, смешным, - хотя, иной насмешник, узнав об этом желании Минислама, наверняка нашел бы лишний повод для издевки. А некоторые из его знакомых, и вовсе, покрутили бы пальцем у виска... Но вовсе не это останавливало Минислама. Просто было это желание - слишком личным. И давно уже он собирался выбрать время и сходить к этому кладбищу. Но все как-то не хватало ему то ли времени, то ли последнего, но такого необходимого толчка...
       Он долго стоял у ограды кладбища, быстро оглядывая надгробные камни на могилах. Взгляд Минислама быстро переходил с одного могильного камня на другой и, глядя на очередную могилу, он пытался, насколько позволяло зрение, рассмотреть по надписи, кто покоится под ней. Увидев знакомые имя и фамилию, он вспоминал человека, который когда-то был этим именем и этой фамилией, но, уводя глаза к следующей могиле, уже напрочь забывал о нем, потому что глаза его напряженно искали только одно имя... И только одну фамилию.
       Была у него тайная надежда, что могила той девушки-женщины-старухи, той, от которой он, повинуясь родительскому капризу, отрекся в первой своей молодости, будет близка к ограде. И что он, хотя бы издали, увидит надгробный камень с ее именем. Вот с этой целью он и подошел к ограде... И поэтому только он и стоял здесь, внимательно вглядываясь в надписи на камнях. Но ни на одном из камней, надписи на которых он мог разглядеть настолько хорошо, чтобы быть уверенным, что не ошибается, ее имени не было... Возможно, ее могилой была та, макушка надгробного камня которой торчала из высокой травы; или же та, частично закрытая оградой другой, более близкой к Минисламу могилой; или же одна из тех, дальних, надежно закрытых от его глаз уже не травой или деревьями, а - расстоянием... И, уже бесцельно и безнадежно оглядывая все эти могилы, Минислам стал вспоминать все, что было связано с нею. Все... И свое напускное ухарство в момент расставания. И ту саднящую боль, что пришла несколько позже; пришла, что бы остаться - на всю жизнь. И не просто остаться, но крепнуть в его душе с каждым годом, - как крепнет вино от долгого хранения...
       Вдруг вспомнилось ему, как, узнав о ее смерти, он плакал, сидя на крыльце, совершенно не таясь своей старухи; он плохо помнил себя в тот момент, но, кажется, он даже ответил старухе, почему, а вернее, по кому он плачет... И как плохо было ему в тот день. И как он собрался пойти на ее похороны, но в самый последний момент сдержался, здраво - как он ругал себя потом за это здравомыслие! как ругал!.. - рассудив, что в его возрасте это будет смешно, нелепо, глупо... И тут же, следом, вспомнилось ему его утреннее недоумение и досада на самого себя, когда он, объясняя старухе местоположение родника, вспомнил то, что не вспомнилось ночью, хотя, казалось бы, ответ лежал на поверхности... Он ведь, действительно, назначил первое свидание своей старухе на этом роднике. Но кроме этого свидания, было и другое, по-настоящему - первое. С той, что лежала сейчас на этом кладбище... И только сейчас Минислам понял, что тогда, в том далеком, но странно близком времени, он, назначая свидание своей старухе, пытался таким образом выпросить у судьбы хотя бы нечто похожее на первое свое и единственное чувство. Без которого не может быть счастливой семейной жизни. И которой, словно в наказание за когда-то совершенное предательство, у него так и не было...
       Она лежала где-то здесь, быть может, совсем близко, а быть может, и далеко, на противоположной стороне кладбища. Он мог, конечно, просто зайти на кладбище и планомерно, могила за могилой, осмотреть его, но на это требовалось много времени. Хотя, - даже не это остановило его сейчас; он вдруг понял, что неведение, в котором он находился, и будет находиться, относительно местонахождения ее могилы, - это лучшее, что может быть с ним...
       Тяжело вздохнув, Минислам снял руку с ограды, повернулся, вскинул лопаты на плечо и вышел на дорогу. И быстро пошел вперед, продолжая вспоминать то время, когда он был по-настоящему счастлив. Но вспоминал он - уже без той горечи, что владела им у кладбищенской ограды. С каждым новым шагом эти боль и горечь уходили куда-то далеко; туда, где они, не смотря ни на что, жили в нем - всегда... Он привык жить с этим чувством утраченного и недосказанного, тяжелым грузом памяти прошедшего через всю его жизнь, и шел теперь, думая, - а вернее, стараясь думать, - о предстоящей работе, за которой всегда забывались все неприятности, что случались в его жизни...
       После кладбища дорога пошла неровная, вся истыканная копытами коров; по этому участку дороги каждый день водили на дальнее пастбище одно из двух деревенских стад. Частые и глубокие ямки, выбитые в земле копытами коров в дождливые, мешали Минисламу идти спокойно, постоянно отвлекая его внимание необходимостью выбирать место для каждого нового шага. Но через несколько сот метров тропа, которой водили стадо, должна была уйти в сторону и дорога должна была значительно улучшиться.
       Дорога, наконец, раздвоилась, и он свернул направо, к последнему перед родником холму. И, хотя следы коров остались на той дороге, что вела налево, идти легче ему не стало, потому что теперь пошла грунтовая дорога с сильно выбитой колесами тяжелых грузовиков колеей; она поднималась наискось вверх по отлогому склону холма, скрываясь за его голой и острой, снизу похожей на рыбий хребет, вершиной.
       Минислам снял перевязанные проволокой лопаты с плеча, перехватил за шершавый, не сработанный ладонями черенок одной из лопат у самого штыка, и, твердо и сильно ставя ноги на середину колеи, пошел вверх по склону. Но подниматься вверх по дороге оказалось трудно; под ноги то и дело попадались вывороченные колесами машин крупные комья ссохшейся земли. Под тяжестью тела комья мгновенно рассыпались в мелкие крепкие комочки, уводя ногу в глубокую, с крутыми стенками, колею. Минислам сошел с дороги на клочковатую выжженную солнцем траву, и пошел вдоль дороги. Под стертыми подошвами его резиновых калош трава сминалась с тихим змеиным шипением, и ноги скользили по ней, словно лыжи по хорошо укатанной лыжне, но с этим уже ничего нельзя было поделать; в самом деле, - не поворачивать же было ему обратно, когда до родника осталось всего ничего...
       Не доходя десяти-пятнадцати метров до вершины, Минислам остановился. Не потому, что он устал, - хотя и это было, конечно, - а потому, что понял вдруг, что остановиться - надо... Остановиться для того, чтобы собраться с мыслями и чувствами. Слишком уж долгим оказался этот путь к роднику, и слишком много сегодня случилось событий, и вся та радость, с какой он проснулся сегодня утром, была, хоть и не полностью, но утрачена за всеми заботами и неприятностями этого дня. И сейчас ему надо было, хоть частично, восстановить в себе то, утреннее ожидание и нетерпение работы... Но вот только как это было сделать, как ему было вернуть ту радость?.. Ему вдруг вспомнилось, как часто, в детстве, перед каким-либо долгожданным событием, - чаще всего перед тем, как получить давно обещанный подарок, - он крепко-накрепко зажмуривал глаза; зажмуривал намеренно, что бы открыть их и увидеть то, долгожданное - разом и полностью... Насколько помнил Минислам, эта, нарочитая заминка, почему-то всегда усиливала его детскую радость... Так он решил поступить и сейчас.
       Последние метры до вершины холма Минислам преодолел играючи, как в молодости, и, выйдя на ту сторону холма, остановился, но вниз, туда, где находился родник, посмотрел не сразу. Хотя и понимая, что это если не глупо, то, по крайней мере, не совсем прилично для его возраста, он крепко зажмурил глаза. И тут же открыл их, испуганно оглядываясь, - не был ли кто-нибудь свидетелем его поступка?.. Поблизости, - да и, вообще, на расстоянии видимости, - никого, конечно же, не было. В самом деле, кто мог оказаться здесь в столь позднее время? Да еще летом, когда не было времени для праздного время провождения?.. Минислам улыбнулся, а потом громко засмеялся: и над поступком своим, и над этим, очень уж детским, испугом... И тут же вспомнилось ему то, утреннее, опять же, очень детское, движение, когда он, точно ребенок от матери, хотел втихомолку ускользнуть из дома; да и все поступки его сегодняшние вспомнились, словно бы суммированные затем словами Николая... Вообще, странный день был сегодня. Все сегодня напоминало о детстве. Все. Даже то, что был этот день удивительно долгим. Какими дни бывали только - в детстве... Он усмехнулся и отстранено подумал, что даже если слова Николая верны, то - пусть. Даже несмотря на то, что в чем-то обидны они, - пусть... Пусть он сегодня весь день вел себя как ребенок. Но ведь, - как ребенок, отягченный жестоким и, как он понимал с недавних пор, совершенно бессмысленным опытом жизни. Жизни, которая так и не дала ему никакого понимания самой себя...
       Минислам улыбнулся и посмотрел вниз.
       Большое бетонное кольцо, в которое был забран родник, белело там, внизу, у самой подошвы холма. Из-под кольца вытекал обозначенный по всей длине неестественно яркой зеленью осоки ручеек; он петлял выбранным волей и силой воды маршрутом, скрываясь в густых низких зарослях тальника, росшего вдоль-по берегу маленькой безымянной речушки. Прямо у родника, нависая над ним неким подобием купола, росла старая высокая ива, в тени которой, в жаркие летние дни, можно было спокойно посидеть и отдохнуть. Что, когда-то, в те времена, когда не существовало для него больших расстояний, Минислам делал очень часто.
       Минислам вздохнул и начал спускаться вниз по крутому склону холма. Спускался он медленно, боком, предварительно пробуя ногой заранее выбранное глазами место. Слишком хорошо он знал все коварство этой, несмотря на первый летний месяц уже сухой и желтой травы, растущей по всему склону холма. А главное, - свою старческую неуклюжесть...
       Он спустился с холма и, не доходя нескольких шагов до родника, остановился, упер лопаты штыками в землю и тяжело, всем телом, оперся на черенки. И тотчас на него навалилась сглаженная дорогой, да еще, пожалуй, всеми мыслями и воспоминаниями, рожденными этой дорогой, усталость. Давно уже не помнил он за собой подобной усталости. В последние годы, Минислам, как и многие старики, сторонился чрезмерного труда, каким-то внутренним чувством точно рассчитывая ту дозу или хотя бы тот ритм работы, которые были бы необременительны для его тела. Но сегодня такой уж выдался день, что пришлось ему работать, совсем не жалея себя... И утром, в огороде, где он, подгоняемый желанием как можно скорее закончить отведенный самому себе урок, работал так споро, как обычно работал только в молодости, да, пожалуй, в зрелом возрасте; и потом, когда, вместо столь необходимого отдыха, ему пришлось занимать разговором Николая, а затем, опять же, так и не отдохнув, идти сюда, к роднику...
       Минислам вздохнул, положил лопаты на землю и, подойдя к самому бетонному кольцу, заглянул в него.
       Почти до самой середины кольцо было заполнено серовато-черной, местами тронутой болотной зеленью землей. Мутноватая, с тусклой пленкой, - какая обычно покрывает утром оставленный с вечера чай в бокале, - вода едва покрывала землю тонким слоем; в двух-трех местах земля поднималась над водой маленькими влажными островками, из которых торчали редкие, ядовито-зеленые, с белесыми корневищами, стебли осоки. Внутренние стенки кольца были покрыты, ряд за рядом, зеленовато-черными кольцами налета.
       Минислам невольно покачал головой. Работы здесь, даже на первый взгляд, было много. Настолько много, что на какое-то мгновение он даже пожалел, что, вообще, пришел сюда. Совсем не ожидал он, что родник запущен до такого состояния... Он оглядел землю вокруг кольца; она была вся истыкана многочисленными, свежими и старыми, коровьими следами, точно здесь проходило стадо. И проходило часто. Во всяком случае, - не один раз...
       Но раз уж он добрался до родника, - надо было браться за дело. Стоять, жалея себя, можно было до бесконечности. Минислам взглянул на солнце, наполовину скрытое дальними холмами. Времени до наступления сумерек оставалось не так уж и много. И поэтому  надо было торопиться.  А для этого надо было только собраться, пересилить себя и, забыв про усталость, взять в руки лопату, опустить ее в кольцо и... Он ведь знал, что от усталости, как и от лени, есть только одно верное средство. Одно единственное - работа... Как бы ни устал ты, как бы ни хотелось тебе присесть, - а лучше, конечно, прилечь, - и отдохнуть, как бы ни противна была тебе сама мысль о работе, надо было только пересилить себя и заставить трудиться. И тогда усталость уходила... Вернее, забывалась - за работой.
       Минислам размотал проволоку с лопат. Подумал, выбрал штыковую и опустил ее в бетонное кольцо. Земля плотоядно чавкнула и лопата провалилась в грунт почти до самого черенка. Провалилась легко, под своим собственным весом. Он сильно надавил на лопату рукой, и встретил неожиданное сопротивление; внизу, под легким, постоянно подмываемым водой слоем земли, лежал твердый, слежавшийся грунт, и там лопата шла труднее. Но верхний слой можно было убрать и совковой лопатой. Что значительно облегчало ему работу.
       Минислам выдернул штыковую лопату, положил ее на землю рядом с родником, и поднял совковую. Она вошла в землю, как и штыковая, легко, словно бритвой срезав корни медленно легшей набок осоки. Минислам потянул лопату вверх и, невольно охнув, уронил ее обратно. Жидкая земляная кашица, - особенно по контрасту с той легкостью, с какой лопата вошла в нее, - оказалась неожиданно тяжелой. Но это было еще полбеды; на совке лопаты эта кашица лежала неустойчиво, и, при движении вверх, она дрогнула и съехала набок, и лопата чуть не перевернулась. Собственно, даже не тяжесть земли, а эта неустойчивость и заставила его опустить лопату обратно... Минислам помедлил, собираясь с силами для нового рывка, и, почувствовав, что теперь он готов к любой неожиданности, снова, но уже с большими силой и вниманием, потянул лопату вверх. При рывке вверх он негромко вскрикнул, - как кричат, опуская топор на раскалываемый чурбак... Подтянув лопату до верхнего края кольца, он ненадолго задержал ее там и, слегка присев, вытянул лопату наружу.
       Землю он свалил прямо в ручеек, который вытекал из-под кольца. Не хотелось ему оставлять после себя грязь, и поэтому он решил раскидать всю землю из родника равномерно по всему течению ручейка, прекрасно зная, что вода, - не сразу, конечно, а постепенно, - унесет с собой эту землю... Некоторое время он смотрел, как прозрачная и спокойно текущая до этого вода, размывая землю и мутнея, стала собираться перед небольшой кучкой, перегородившей ей дорогу. Но через несколько секунд она нашла неразличимую глазом щелочку с одной стороны преграды и, быстро расширяя ее, потекла новой своей дорогой. Минислам повернулся к роднику и опустил лопату в кольцо, сразу же забыв о ручейке, поскольку знал, - вода всегда сама найдет удобную дорогу. Даже там найдет, где ее, на первый взгляд, и быть не может...
       Выбросив несколько лопат земли, он полностью приноровился и к тяжести земли, и к ее неустойчивости на совке лопаты. Теперь он работал, даже не следя ни за скоростью работы, ни за своими руками; тело, как это было обычно, само нашло наиболее удобные для него ритм и последовательность движений. Плавно и легко нажимая руками, он погружал лопату в землю и, помедлив мгновение, приседал и рвал лопату от поверхности, потом, донеся лопату до верхнего края кольца, на секунду замирал, только кистями рук удерживая равновесие лопаты, и новым сильным рывком, еще больше приседая, вынимал лопату из кольца и, вынеся ее из кольца наружу, уже без паузы, с радостным облегчением, наклонял лопату, сваливая землю в ручей. И тут же, без передышки, снова опускал лопату в кольцо, и все повторялось снова...
       Постепенно работа увлекла его. Если вначале он больше думал о результате своего труда, желая как можно скорее очистить родник, то теперь ему стал интересен сам процесс работы. Впрочем, это происходило с ним всегда: начиная какую-либо работу, он, поначалу, всегда больше думал о том, для чего трудится и что выйдет из этой работы. Но затем, совершенно незаметно для него, наступал момент, когда цель работы забывалась, уступая место простому наслаждению от самого процесса выполняемой работы. И тогда он трудился, собственно, только для того, чтобы трудиться, - как трудился сейчас, почти позабыв о том, зачем он пришел сюда...
       Работая, он всегда любил думать; да и сейчас, уже совсем не замечая ни веса лопаты, ни неудобства, он думал обо всех, кто, так или иначе, мешал ему сегодня: и о старухе своей, и о Николае, и о Сагитжане... Но думал он уже без прежней злости. Все неприятные воспоминания об этом дне, таком длинном, невообразимо длинном, теперь казались ему мелкими и никчемными. Лишь когда ему вспомнилось новое кладбище, и та, что лежала там, он несколько замедлил ритм работы, чувствуя, как подступают прежние горечь и сожаление; но это длилось недолго. Все, все отступило теперь и сгладилось за тем, что он считал лучшим, да и, пожалуй, единственно верным лекарством от всех бед. Работа и только работа всегда и во всем была его спасением. Если случалась с ним какая-то неприятность, если вставала перед ним какая-либо проблема, он всегда предпочитал столь обыкновенному для всех людей унынию - работу. Может быть, потому, что ему всегда лучше всего думалось именно за работой, за тем тяжелым, не требующим никаких усилий, кроме физических, трудом, какой только и есть в деревне; именно в такой работе он всегда находил успокоение, за ней всегда забывал обо всех своих неприятностях, не без оснований полагая, что все беды людей, тех, по крайней мере, которых он знал хорошо, происходят лишь от безделья и лени. То есть, от их собственной, пусть и неосознанной, никчемности...
       Время от времени Минислам, не отрываясь от работы, поднимал голову и коротко взглядывал на солнце; больше чем наполовину уже оно опустилось за холм. И продолжало, как казалось Минисламу всякий раз, когда он поднимал голову, опускаться с еще большой скоростью; на самом деле, конечно, опускалось солнце как обычно, а скорость казалась Минисламу большой потому, что сейчас его внутреннее восприятие времени деформировалось, как это бывает всегда, когда торопишься, опасаясь не успеть сделать то, что было задумано. А он, и вправду, опасался, что не успеет очистить родник до наступления сумерек. Вернее, - успеет. Но только - очистить родник... А он надеялся, что после выполненной работы у него останется хоть немного времени, что бы просто сесть где-нибудь рядом с родником и, спокойно дожидаться, когда уляжется поднятая лопатой муть в кольце, чтобы попробовать чистой воды из родника. Это было бы своего рода наградой за этот труд. И за те трудности, что выпали ему сегодня...
       Минислам в очередной раз ткнул лопатой, но теперь она вошла в землю только четверть. Верхний, легкий, слой земли он уже снял, и дальше пошла земля твердая, спрессованная, вперемешку с мелкой галькой, и, хотя вода стала заметно прибывать, быстро размывая землю, надо было сначала разбить и разрыхлить этот твердый, спрессованный грунт штыковой лопатой, и лишь потом снова действовать совковой лопатой. Минислам остановился, чтобы поменять совковую лопату на штыковую.
       Когда Минислам  наклонился за лежащей на земле штыковой лопатой, с носа его на землю упала большая капля пота. Он машинально оттер ладонью лицо и, так же машинально, взглянул на мокрую ладонь. Потом разогнулся и осмотрел себя. Только сейчас он заметил, что за работой незаметно вспотел, и вспотел сильно, - даже рубашка на нем намокла, неприятно облепив все тело. Минислам быстро расстегнул пуговицы и содрал с себя рубашку. Обойдя кольцо, он повесил ее на сухой, обломанный у самого основания, сук ивы. Затем, с ироничной улыбкой осматривая свое худое, ссохшееся тело, напряг и отпустил бицепсы. Вернее, - то, что оставалось от них... Он и в молодости не отличался особенной упитанностью, а теперь, в старости, и вовсе, - высох; бугры мышц, когда-то твердые, полные и живые, незаметно истаяли в жесткие и тонкие жилы, которые при напряжении сжимались в жалкие, как бы пародийные комочки на руках... Впрочем, собственная худоба никогда не тревожила его; наоборот, зная за собой некоторую склонность к полноте, он всю жизнь тщательно следил за своим телом, стараясь удерживать тело в самим собой определенных рамках. Не любил он людей толстых. И даже - презирал их. И, презирая их, - но только втайне, внешне ничем не выказывая своего презрения, - он следил за своим телом, чтобы не опуститься до их уровня...
       Минислам наклонился за лопатой, но взять ее - не взял, и разогнулся, прислушиваясь к подозрительному звуку... А слышалось, - и уже совсем близко, - частое мычание коров и глухой мерный гул движущегося стада; этот звук Минислам слышал уже давно, не обращая, правда, внимания на него. Слишком уж он был увлечен, - и работой, и своими мыслями... Но сейчас, когда он отвлекся от работы и словно бы включился в реальность, непомерно близкое мычание коров и блеянье овец показалось ему слишком подозрительным. Он снова, но уже с большим вниманием, оглядел истоптанную коровьими копытами землю вокруг родника и повернулся в ту сторону, откуда слышался звук стада. Раньше, когда он и сам еще выходил пасти коров, дорога, которой гоняли стадо на дальнее пастбище, пролегала много в стороне от этого места. Но теперь, судя по этому, близкому уже звуку, а больше по скопыченной и покрытой сухими и свежими еще коровьими лепешками земле вокруг родника, стадо гоняли - мимо родника.
       Глухое и надсадное мычание коров, разбавленное звучным веселым блеянием овец, слышалось совсем близко. Некоторое время Минислам стоял, прислушиваясь к мычанию коров, потом махнул рукой и опять потянулся за лопатой, но тут же разогнулся, увидев, как из-за холма выскочило несколько овец, а за ними, плотной унылой стеной, потянулись коровы и быки, - в основном двух расцветок: красно-коричневые и черно-белые, пятнистые. Минислам приложил руку козырьком ко лбу, закрывая глаза от все еще видного солнца, и всмотрелся. Это было стадо с их улицы; среди остальных коров он мгновенно, не глазами даже, а верным чутьем хозяина, распознал свою корову, почти всю белую, с одним огромным, очертаньями своими похожим на евразийский материк, черным пятном на спине и мелкими, черными же, островками на боках. С толстых и коротких, направленных в разные стороны, рогов коровы, привязанная двумя бечевками, свисала маленькая чугунная гирька, при каждом шаге бьющая ее по носу; привязал эту гирьку, вняв совету одного неумного советчика, Минислам. Коровенка ему попалась резвая, с норовом, а главное, - с неистребимой тягой к одиноким, вне стада, прогулкам. Почти каждое утро, улучив подходящий момент, она убегала из стада и весь день паслась одна, возвращаясь домой голодная, с опавшими боками, и тот советчик выдал гирьку за панацею от этой беды; гирьку Минислам повесил, но она, как того и следовало ожидать, ничем не помогла, - да и можно ли исправить натуру, пусть даже и коровью? - и корова по-прежнему продолжала убегать из стада. Впрочем, возможность побега ей выдавалась не всегда, - а сегодня, видимо, и случился такой день, - и тогда она, как вполне добропорядочная корова, паслась вместе с остальным стадом.
       Несколько секунд Минислам следил за своей коровой, потом она, словно бы почувствовав на себе взгляд хозяина, как-то резво, по-телячьи совсем, взбрыкнула, и, несильно боднув соседнюю с ней корову, скрылась за другими коровами. Минислам улыбнулся, - ведь это было так естественно для его коровы! - и стал наблюдать уже за всем стадом.
       Стадо приближалось медленно, в невысоких клубах поднятой копытами пыли, подгоняемое сзади двумя пастухами. Несмотря на пыль и дальнее расстояние, было видно, как тяжело и мерно раскачиваются в такт медленным шагам коров их огромные, надутые съеденной за день травой животы и отсюда, издали, казалось, что не движение коров раскачивает эти животы, а наоборот, животы приводят в движение коров, - как приводит в движение особого рода детские игрушки неверно, - но сознательно неверно, - расположенный балансир... Коровы ступали уверенно, и это указывало на то, что этой дорогой оно ходит каждый день. Минислам снова оглядел истыканную копытами коров землю вокруг родника и недовольно поморщился.
       Первые коровы поравнялись с Минисламом и, равнодушно посматривая на него, двинулись к роднику. Минислам поднял лопату и, размахивая ею, закричал тем бессмысленным гортанным криком, каким кричат всегда, подгоняя или отгоняя домашнюю скотину. Коровы шарахнулись назад и остановились, недоуменно, с обидой, глядя на него. Минислам опустил лопату и замер, ожидая, что они, встретив его сопротивление, повернутся и двинутся дальше, мимо родника, но коровы все стояли на месте, а сзади уже прибывали новые, подталкивая и напирая на передних. Откуда-то сбоку высунулась корова Минислама, протяжно, вытянув голову вперед, замычала и, с неожиданной для ее размеров резвостью, метнулась, обходя Минислама стороной, к роднику.
       - Куда?! - крикнул Минислам и перетянул лопатой свою корову по раздутому боку; несильно перетянул, но все же - достаточно для того, чтобы она, глухо замычав, повернула назад. Остальные коровы, увидев это, разом сдали назад и стали разворачиваться в обратную сторону, оттирая задних коров. Стадо - смешалось...
       - Эй, мужик! Ты чего это там делаешь?!.. - закричал издали один из пастухов и, часто щелкая кнутом и продолжая кричать, побежал к Минисламу. - Она тебя трогала, эта корова?! А?! Ты что же это, сучара, делаешь?! А ну, брось! Брось, кому говорю!..
       Пастух бежал к Минисламу, непрерывно постреливая кнутом и не переставая ругаться. Минислам на мгновение подобрался, потом, разглядев, наконец, пастуха, - заулыбался...
       Подбежав ближе, пастух тоже узнал Минислама, оставил свой кнут в покое, замолчал, и, перейдя с бега на шаг, подошел к нему:
       - А, это ты, Минислам-абы... - растягивая слова и все еще хмурясь, сказал он. - Извини... Не узнал сразу... Ты чего это коров шугаешь? Что они тебе сделали?
       - Я-то? - спросил Минислам, как-то беспомощно оглянулся на родник и снова посмотрел на пастуха. - Я... Да это же моя корова! - нашелся он. - Так что не ори. Имею полное право... свою корову погладить, - Минислам помолчал. - А ты, Рашид, кстати, поменьше глотку надрывай... Не разобрался, в чем дело - и орешь! Так же нельзя...
       Этого пастуха, Рашида, Минислам знал с малых лет. И подобную фамильярность в разговоре с ним позволить себе - мог... Все детство и юность Рашида прошли перед глазами Минислама, поскольку родители Рашида, - ныне уже покойные, - жили по соседству с ним.
       Рос Рашид вполне благополучным ребенком, с полным, что называется, набором родителей, и родителей не самых худших. Воспитывали они его в тех традициях, в которых воспитаны были сами: то есть - очень строго, в уважении к взрослым, с малых лет приучая к труду и самостоятельности. Скидок ни на малый возраст, ни на то, что Рашид был  единственным ребенком, - не делали... И ничто, во всяком случае, в начальном возрасте, не указывало на то, что судьба сыграет с ним такую шутку. Все, вроде бы, указывало на то, что жизнь его будет вполне обычной жизнью дюжинного человека: школа-армия-семья... Ну, и так далее. Но эта, обычная, жизнь закончилась что-то через год после службы в армии, за какой-то месяц перед предполагаемой уже свадьбой. И виной тому была какая-то нездешняя, просто болезненная, жажда справедливости Рашида. Он и по детству, и по юности, часто попадал в глупые переделки только потому, что всегда и во всем держал сторону справедливости. Даже понимая, что это наверняка выйдет боком ему или его друзьям, - держал... Но вот что странно: попадая в эти глупые истории, он всегда выходил сухим из воды, хотя некоторые из тех историй были, мягко говоря, нешуточные. По крайней мере, последствия должны были иметь - весьма серьезные... А та ситуация, которая привела его на зону, была нелепой, и даже не то что бы нелепой... Разберись Рашид вовремя, сумей сдержать себя, - и все, скорее всего, решилось бы мирным путем. Да только не оказалось у Рашида столь необходимого в той ситуации времени... А был - цейтнот.
       Ночным временем возвращаясь с очередного свидания со своей невестой, Рашид услышал женские крики и, как и следовало ожидать от него, бросился на помощь. По иному поступить он просто не мог... Бросаясь на помощь, Рашид, как он говорил потом, на суде, предполагал, что там, в ночи, происходит нечто отвратительное, и что его вмешательство - необходимо. На самом же деле, влез он в банальнейшую семейную ссору. Разве что, вышедшую за рамки приличия, с рукоприкладством... Рашид же, не разбираясь, кинулся оттаскивать пьяного супруга кричавшей женщины, - а ссора, как и большинство семейных склок, именно из пьянки и проистекала, - и времени разбираться, кто прав, а кто виноват, - впрочем, бывают ли в таких ситуациях правые и виноватые? - у него не было, потому что сразу же он получил чувствительный удар по уху. Вполне понятно, что без ответа он это дело не оставил, и... Но всех подробностей этой драки пересказывать не стоит. Хотя бы потому, что их ни Рашид, ни супруги - не помнили. Зато ее последствия оказались плачевными; первоначальные - для пьяного супруга предполагаемой жертвы; конечные - для самого Рашида. По законодательству его действия квалифицировались как "нанесение тяжких телесных повреждений", а поскольку женщина, супруга побитого, соответственно известной пословице " муж да жена - одна сатана", на следствии и на суде держала сторону мужа, то крайним в этой истории оказался Рашид. Срок он получил небольшой и, при определенных условиях, его пребывание в местах не столь отдаленных могло закончиться даже раньше назначенного наказания, но на зоне Рашид снова вляпался в какую-то историю, - подробностей ее, Минислам, естественно, не знал, хотя и подозревал, что виной тому была, опять же, неуемная жажда справедливости Рашида, - за которую заработал приличный довесок к первому сроку. Провел он зоне, в общей сложности, больше десяти лет; сел при одном государстве, а вышел уже при другом; обстоятельство немаловажное, потому что времена стояли новые, и человек, прошедший тюремные университеты, теперь, - среди определенных кругов, конечно... а, впрочем, не только среди них, - ценился на вес золота, а не был, как это часто случалось раньше, отверженным. Местные, поселковые подбандитки, - а их, большей частью молодых, бритоголовых, спортивнокостюмных, в поселке, как и по всей стране, расплодилось, что мышей в урожайный год, - тут же зазвали его пополнить свои, и без того, вроде бы, многочисленные ряды. Но Рашид их предложение воспринял без энтузиазма, и даже ходили темные слухи, что вышел у них тогда какой-то крутой междусобойчик, из которого, впрочем, победителем, вышел Рашид... Так что в эту сторону Рашид не пошел. Насколько понимал Минислам, произошло это потому, что Рашид просто не хотел жить по тем, теневым, законам жизни. Но и по общепринятым законам вольной жизни он жить не смог. Возможно, потому, что мало чем отличались эти, новые, законы новой жизни от вышеупомянутых законов... Хотя пытался он; но - безрезультатно. Не отгуляв даже месяца на воле, он устроился в совхоз, который, спустя самое малое время, благополучно развалился. По выходе из него он устроился на тот хитрый заводик, где когда-то работали Минислам с Николаем, но и там надолго не задержался; вышел у него конфликт с одним великим строителем своего собственного коттеджика. А поскольку строитель этот по совместительству работал директором заводика, и все деньги заводские без зазрения совести пускал на постройку своего коттеджика, - размерами своими, кстати, сравнимого разве что с домом культуры в их райцентре, - аккуратно задерживая выплату зарплаты рабочим, Рашид опять полез отстаивать справедливость. Которой, само собой, не отстоял. Зато неприятностей себе нажил. Самой маленькой из которых было увольнение с заводика... И вот что странно: в борьбе с деревенскими подбандитками он вышел победителем. Что называется, - за явным преимуществом... А в борьбе с директором-строителем безнадежно проиграл. А впрочем, - что в этом странного? На стороне директора заводика было все районное начальство; то есть те, кто вполне серьезно считают себя - основой государства... Хотя на самом деле являются - его главным балластом.
       И неизвестно чем бы все это закончилось, но на счастье Рашида, в аккурат к этому времени, жители улицы, на которой жил Минислам, решили в складчину нанимать двух пастухов на летний сезон. Одним из пастухов, кстати, по протекции Минислама, хотя и пришлось ему преодолеть некоторое сопротивление остальных жителей улицы, - стал Рашид... Это малопривлекательное и, на общий взгляд, унизительное для взрослого мужчины дело Рашида ничуть не унижало; скорее, даже наоборот, нравилось ему. Ведь пастушескому делу присуща определенная вольница; ушел с зарей, вернулся - на закате... И никакого тебе начальства. Так и прижился он в качестве пастуха. Третье лето гонял стадо; зимой же жил на эти летние заработки. Благо - они это позволяли...
       - Ты, конечно, извини меня, Минислам-абы... - Рашид еще больше нахмурился, но взгляд его глаз, обычно жесткий и пристальный, уже изменился, стал добрее. - Но и ты меня пойми: я, вроде бы, должен за всем этим хозяйством присматривать... - Рашид показал рукой на стадо, и спросил: - Так или не так? А тут смотрю, - кто-то коров здесь шугает... Ну я и...
       Он махнул рукой, словно обрывая эту тему, помолчал и добавил:
       - Если обидел, Минислам-абы, то - извини...
       - Да я-то извиню... - миролюбиво сказал Минислам. - А случись здесь другой человек?
       - Какой это? - прищурился Рашид.
       - Ну... - Минислам помолчал. - Из этих... Из шпаны новой. Их даже в нашем поселке сейчас, - хоть пруд пруди. А они, - сам знаешь... Сам должен понимать, что сейчас надо быть осторожнее с ними. Мало ли что...
       - Ты о ком говоришь, Минислам-абы? О ком?! - Рашид нехорошо улыбнулся. - Об этих... бандитах наших, что ли?
       - Ну, в общем-то, - да...
       - Ты тоже, Минислам-абы, даешь!.. Нашел кого бояться! - засмеялся Рашид. - И не с такими я... В общем, - разбирался!.. Это же так - шелупонь... Они же - серьезных дел и не видали никогда. И серьезных людей...
       - Ты все же поосторожней, Рашид, - сказал Минислам. - А то потом беды не оберешься. Мало бед у тебя было? Мало? И все ведь через твой характер...
       - А тебе-то что, Минислам-абы? - сказал Рашид.
       - Мне? - Минислам помолчал. - Ты все-таки не последний для меня человек. С родителями твоими я дружен был... И вообще...
       Рашид насупился, помолчал, потом спросил:
       - А ты, кстати, Минислам-абы, чего здесь делаешь? Время-то позднее...
       - Да вот, родник решил очистить... - сказал, кашлянув, Минислам. И мотнул головой в сторону родника.
       - Родник? - озадачено переспросил Рашид.
       - Ну...
       - Хм... Это интересно...
       Рашид шагнул к бетонному кольцу и заглянул в него.
       - Ого! - сказал он, оборачиваясь на Минислама. - Здорово! Давно кому-то надо было это сделать. А то, - идешь вечером, вода в бутылках уже кончилась... И взять ее негде.
       - Вот видишь... сказал Минислам и, помолчав немного, спросил: - А вы давно стали это делать?
       - Что - делать? - не понял Рашид.
       - Раньше другой дорогой стадо гоняли, - вздохнув, пояснил Минислам.
       - Ах, вон ты о чем, Минислам-абы... - Рашид улыбнулся. - Давно уже. Месяца два, наверное... А может, и больше... - Рашид помолчал, продолжая улыбаться, - Отсюда ближе выходит, Минислам-абы. И нам удобнее, и коровы... хм... не возражают. Вот мы с Ильфатом и решили, что...
       - Вы бы, Рашид, это... - перебил его Минислам; перебил и замолчал... Он хотел сказать Рашиду, что не стоит гонять стадо этой дорогой. Не стоит потому, что именно коровы и привели родник в такое состояние... Но тут же Минислам подумал о том, что имеет ли он, собственно, право говорить об этом? И он стоял сейчас в растерянности, понимая, что уже не скажет того, что хотел сказать и не находя того, чем можно закончить начатую фразу. А Рашид смотрел на него, и по глазам его Минислам ясно видел, что он догадывается обо всем; догадывается, но ждет, что скажет ему Минислам. Пауза - затягивалась...
       - Рашид! - заорал с дальнего конца стада второй пастух, спасая Минислама. - Ты чего там застрял? Давай сюда! Быстрее! Стадо же уходит!
       - Сейчас! - закричал Рашид второму пастуху. - Ладно, Минислам-абы, я побежал... Успеем поговорить. Завтра у вас ведь ночуем...
       - Завтра?
       Кроме денежной оплаты, пастухи еще и жили, и столовались, поочередно, в каждом из тех дворов, из которых хозяева выгоняли в стадо свою домашнюю скотину.
       - Ага, - завтра... - Рашид повернулся уже, что бы бежать к напарнику, но остановился и спросил: - Извини, Минислам-абы, что спрашиваю... У тебя сигаретки не найдется? А то, понимаешь, все скурили сегодня... Не рассчитали.
       - Сигаретку? Конечно... - сказал Минислам, доставая и протягивая Рашиду сигарету.
       - Спасибо, - коротко поблагодарил Рашид и, щелкнув кнутом, побежал к напарнику. Бежал он легко, без напряжения, - словно и не бегал он сегодня весь день за стадом... Через минуту его крик донесся с противоположного конца стада. Вместе с напарником они быстро сбили стадо, и через несколько минут оно медленно стронулось с места и, ускоряясь, стало двигаться мимо Минислама. Коровы теперь шли быстро, уже не делая попыток подойти к роднику. Лишь изредка, чуть замедляя шаг, какая-нибудь корова, посматривая на Минислама, коротко и жалобно мычала, и делала один-два шага в сторону родника. Но сзади ее уже толкали другие коровы, и она невольно шла вперед, подчиняясь общему движению стада...
       Стадо скрылось за холмом. Слышалось еще, приглушенное уже расстоянием, мычание коров и блеяние овец, да еще, - крики и частое пощелкивание пастушьих хлыстов... Но и это - постепенно стихало.
       Некоторое время Минислам смотрел на холм, за который ушло стадо, соображая, что выйдет из этой, такой неожиданной, встречи. Конечно, ничего сверхъестественного или опасного в этой встрече не было. За одним, разве что, исключением: Минислам знал, - и наверняка знал, - что об этой их встрече пастухи разболтают сегодня же. Вернее, не разболтают, а - разболтает; не Рашид, приученный полученным на зоне опытом держать язык за зубами, а второй пастух, Ильфат, который, в отличие от Рашида, был завзятым сплетником. В этом отношении даже деревенские старушки ему - в подметки не годились. И возможностей противу них у него было куда как больше; поскольку каждый день пастухи столовались и ночевали в новом доме, этот самый Ильфат жизнь каждого из жителей улицы Минислама знал до мельчайших подробностей. О которых, при любом удобном случае, болтал налево и направо, совершенно не разбираясь, - кому и зачем. А уж такого случая посплетничать Ильфат, определенно, не упустил бы... Минислам нахмурился, потом махнул рукой и повернулся к роднику.
       Он наклонился, подобрал штыковую лопату и подошел к роднику. Споро, серией быстрых и сильных ударов лопатой, он разбил и разрыхлил слежавшуюся землю на дне кольца, с радостью отметив, что вода после этого стала заметно прибывать; видимо, этот грунт и запирал своей тяжестью те незаметные глазу отверстия в земле, откуда поступала вода в родник.
       После этого он поменял лопаты, и снова принялся выбрасывать землю из кольца. Теперь, правда, чтобы свалить землю в ручей, ему приходилось идти дальше по течению, поскольку русло ручейка возле кольца уже было забито выброшенной ранее землей. Работа чуть замедлилась, но даже в этом он нашел положительный момент: возвращаясь, он видел, что воды в бетонной чаше родника становится больше, и это радовало его, как радует любого человека видимый результат его работы.
       Сумерки опустились незаметно; свалив очередную лопату с землей в ручей, Минислам мельком взглянул на солнце. Над черными на фоне красного закатного неба холмами виднелся только самая макушка медного солнца и, глядя на это, уже бессильное и нежаркое солнце, он снова подумал о том, что, к сожалению, добрался до родника слишком поздно и подступающая ночь не даст ему полностью насладиться результатом своей работы. А ведь вчера, ночью, когда он только-только принял решение, ему мечталось, что к роднику он придет на весь день, и будет возиться с ним без особой спешки, растягивая получаемое от работы удовольствие. А потом сядет рядом в тени вот этой ивы, и  до самого вечера будет сидеть, слушая легкое журчание ручья. Он ведь, собственно, только поэтому и торопился к роднику. Только поэтому... Но - не совпали сегодня его планы с действительностью. Впрочем, все планы его редко совпадали с тем, что происходило на самом деле. В сущности, все время он строил какие-то планы, пытаясь устроить свою жизнь в соответствии с ними, но очень редко эти планы совпадали с тем, что происходило на самом деле. Жизнь проходила помимо них, - по своим собственным планам и законам...
       Минислам выбросил из кольца последнюю лопату земли. Потом, как мог, тщательно, соскреб с внутренних стенок кольца грязь и наугадку, поскольку мутная от поднятой грязи вода уже заполнила кольцо почти на треть, разровнял дно родника. И, уже напоследок, прошелся вдоль ручейка и равномерно раскидал землю по всей его длине.
       Подойдя обратно к роднику, он замер, глядя на дно кольца.
       Еще мутная, почти черная, вода в бетонной чаше кипела, точно чайник на газовой плите. Она еще не поднялась до своего естественного уровня, но заметно, прямо на глазах, прибывала, заполняя бетонное кольцо. Тугие, чистые и сильные струйки, ясно очерченные у самой поверхности, пузырясь, били из под мутной воды, раскручивая и гоняя мелкие соринки по всей ее поверхности. Минислам наклонился и осторожно принюхался; вместо того, с болотным душком, запаха, которым встретил его родник, пахнуло на него свежим запахом чистой и холодной воды...
       Да, дело было сделано! И теперь можно было идти домой. Идти - со спокойной душой... Но Минислам не торопился. Ему еще хотелось увидеть, как будет выглядеть родник, когда уляжется муть, когда вода в бетонном кольце поднимется до своего настоящего уровня и застынет, всей своей массой сковав работу непослушных и непокорных струек. Как он понимал, это должно было произойти не скоро, но время у него теперь было. Некуда ему было торопиться теперь, когда работа была закончена. Да и что, собственно, его ожидало дома? Старуха, как он подозревал, вряд ли еще успокоилась после их ссоры. Она, вообще, очень долго носила в себе злость... И не злость даже, а - злобу!.. И не стоило ему торопиться домой. По любому не стоило...
       Он огляделся, увидел в двух-трех метрах от родника большой плоский камень, и подойдя к нему, присел. Но тут же вскочил и, вывернув камень из земли, поволок его к роднику.
       Камень он уложил под стволом ивы. Покачал его, пробуя на надежность, и сел, прислонясь спиной к надежному толстому стволу ивы. Грубая и шероховатая кора ивы обожгла голую спину; он недоуменно оглядел себя, улыбнулся, и поднял голову на сучок, с которого мертвым флагом свисала его рубашка. Не вставая, Минислам потянулся рукой к рубашке и снял ее с ветки. Потом, не застегивая, натянул ее, сыроватую еще, на себя, закрыл глаза и снова откинулся спиной на ствол...
       Теперь, когда тело перестало двигаться, на Минислама снова, но уже с большей, чем было до этого силой, навалилась усталость. Такой усталости за собой он не помнил уже давно, но, - странное дело! - она вовсе не тяготила его. Скорее, наоборот, усталость эта была приятная, с определенным привкусом радости и удовлетворения от сделанного дела... Пусть даже и никому, кроме него самого, ненужного дела.
       Так он сидел долго, без особенных мыслей и чувств, только прислушиваясь к собственному телу в ожидании, когда оно отдохнет достаточно и позволит ему двигаться без особого напряжения. И усталость постепенно уходила, становилась привычной; он шевельнулся, и открыл глаза. Вокруг еще больше стемнело, но до ночной темноты времени оставалось много. Во всяком случае, - достаточно для того, чтобы сделать хотя бы часть того, что ему хотелось сделать утром.
       Он отвалился от ствола ивы и слабо охнул; поясницу прострелило и он замер в этом положении, пережидая боль. Через несколько секунд он попробовал двинуться - раз, другой... Боль отступила, и он наклонился и оперся на положенные на колени тяжелые руки, и некоторое время сидел так, не двигаясь, все еще опасаясь нового приступа боли, потом расслабился и снял руки с колен.
       Правая рука, как-то сама собой, залезла в карман брюк. Минислам недоуменно уставился на пачку сигарет в руке, и с удивлением вспомнил, что за все это время он ни разу не остановился, что бы перекурить. Такого с ним никогда не бывало; ведь был он курильщиком с очень большим стажем, и, как всем заядлым курильщикам, даже час, проведенный без выкуренной сигареты, ему был тяжел. Минислам усмехнулся, вытянул сигарету из пачки, и закурил. После долгого перерыва сигарета приобрела какой-то новый, особенный вкус и, выдыхая первые струйки сладковатого табачного дыма, Минислам подумал, что, возможно, этот вкус и это наслаждение, с каким вдыхается дым, - награда за его труд...
       Он сидел на камне, медленно, с наслаждением и расстановкой, затягиваясь, и так же медленно выпуская дым из легких. Сидел, как и весь день, вспоминая все, что было связано в его жизни с этим родником. А связано с ним было - немало... И он вспоминал все это, - уже без всякого напряжения, а главное, без обычного в последнее время сожаления о том, что все это осталось далеко в прошлом. Хорошо было на душе, спокойно... Как давно уже не бывало.
       Солнце полностью опустилось за холм, и все вокруг погрузилось в глубокую, контрастную тень. Минислам вздрогнул и недоуменно огляделся вокруг. Потом посмотрел на наручные часы; был уже десятый час... Погасшую уже сигарету он все еще сжимал пальцами. Он бросил окурок на землю, чисто машинально придавил его ногой и засмеялся. Засмеялся, вроде бы, без всякой на то причины. И тут же, вспомнив, что слишком часто он сегодня смеялся без видимой на то причины, - но ведь это только для посторонних, сам-то он прекрасно осознавал причину каждого из своих внезапных приступов смеха, - и вовсе - расхохотался... Хохотал он долго, сильно трясясь всем телом в такт хохоту, и остановился только когда вспомнил, что еще предстоит ему возвращаться домой. Вот это смешным не выглядело. Он вспомнил, как длинна и мучительна была дорога к роднику, и подумал о том, что теперь, когда он чувствует еще большую усталость, обратная дорога к дому будет просто непосильной... Тут же вспомнилось, что в молодости ему не раз случалось ночевать прямо в поле, и однажды прямо у этого родника, но тогда, - тогда он был молод и ночь, проведенная на голой земле, никак не отражалась на его здоровье. Сейчас же такая ночевка грозила немалыми последствиями.
       Минислам поднялся с камня, застегнул рубашку, заправил ее в брюки, и, шагнув к роднику, наклонился над бетонным кольцом. Вода внутри кольца уже закрыла зеленовато-черные круги на стенке, а мутная взвесь почти полностью легла на дно. Лишь над едва заметными, черными, словно бы проеденными червями, дырочками на дне кольца, из которых бил родник, еще вспухала и клубилась подобием дыма легкая земляная пыльца; но и она, отдаляясь от дырочек, плавно оседала на серое и неровное дно... Он поднял голову, внимательно оглядел все вокруг, и снова заглянул в кольцо; теперь оставалось последнее.
       Он наклонился над родником, сложил руки ковшиком и понес их к воде. Почувствовав легкую и приятную прохладу, он остановился, развел руки и перевернул их ладонями вниз, и, некоторое время, держал их над поверхностью воды, наслаждаясь тем облегчением, что давала еще горячим после долгой работы ладоням эта прохлада. Потом он снова сложил ладони и быстро погрузил их в воду. Кожу на ладонях мгновенно обожгло и стянуло холодом. Он улыбнулся и понес воду ко рту. Глотнул и - приглушенно замычал... Он, конечно, знал, что вода в роднике будет студеной, но не ожидал, что - настолько; коренной зуб с давним дуплом резануло резкой вспышкой боли, и несколько секунд Минислам стоял с закрытыми глазами, продолжая тихо мычать, и только когда первая боль отступила, перейдя в ровное и надсадное нытье, он, все еще морщась, глотнул еще раз, и, коротко взмахнув руками, стряхнул воду с ладоней. Постоял немного, глядя, как стекают, падая в кольцо, редкие тяжелые капли с ладоней, потом поднял голову и снова огляделся, словно бы отыскивая кого-то рядом... И, еще продолжая оглядываться, Минислам вдруг почувствовал, что - сильно покраснел. Потому что застыдился того желания, что овладело им в это мгновение. А он испытал острую, просто какую-то - опять, опять! - детскую, потребность того, что бы рядом оказался хоть один свидетель этой сцены. Весь день, - хотя и втайне от самого себя, - он надеялся, что люди, узнав о его поступке, может быть... ну, если не похвалят его, то, по крайней мере, скажут хоть что-нибудь лестное в его адрес. А в это мгновение, - но только на мгновение! - это желание достигло своего пика: ему вдруг захотелось почувствовать ту тайную, тщательно скрываемую гордость от похвалы, какую испытывают дети, услышав похвалу взрослого человека... Но никого, - ни рядом с ним, ни на расстоянии взгляда, - не было. Да и само желание уже исчезло. Исчезло так же незаметно и быстро, как и пришло... Минислам вздохнул и подумал о том, что, хоть и вернулась к нему сегодня схожая с детской свежесть ощущений, но все же это была совсем не та, живущая только в памяти, не замутненная опытом жизни, свежесть... Совсем не та. Ту новизну и свежесть ничем уже нельзя было вернуть. При всем его желании, - ничем...
       Он опять огляделся, и снова наклонился над кольцом, и стал пить, но уже - неторопливо, мелкими глоточками, надолго задерживая воду во рту. Он пил теперь, словно бы выполняя привычную работу, - спокойно и уже без особых чувств. Пил, утоляя жажду. Пил и думал о том, что долго после него будут пить из этого родника так же, как это он делает сейчас...
       Утолив жажду, он достал сигарету и закурил. На этот раз курил он быстро, почти не задерживая дым в легких, и совсем не чувствуя того особенно сладкого вкуса, какой был у предыдущей сигареты.
       Он докурил сигарету, бросил окурок на землю и стал собираться домой. Впрочем, собираться - это громко сказано; собирать-то ему особенно нечего было. Он подобрал с земли лопаты, сложил их вместе, не выпуская их из рук, потянулся и поднял брошенную проволоку, и начал связывать лопаты.
       Минислам связал лопаты, поставил их стоймя и замер, прислушиваясь. Со стороны шоссе слышался далекий, ровный и тяжелый рокот мотоцикла. И, хотя звук был еще слабый, почти неразличимый, Минислам сразу же узнал его. Да и нетрудно было его узнать. В последнее время и в самой деревне, и в верхнем поселке мотоциклов осталось немного; все больше на легковых автомобилях ездили. Мотоциклы же, как детскую блажь, давно уже оставили подросткам. Впрочем, и они предпочитали мотоциклам, - автомобили... Лишь несколько взрослых в деревне сохраняли еще прежнюю привязанность к столь легкомысленному виду транспорта, каким считался ныне среди большинства сельчан, мотоцикл. И среди тех, кто до сих пор ездил на мотоцикле, был - сын Минислама. Но главное, только у него, у Радика, был колясочный "Урал", и звук этого мотоцикла, - особенный, абсолютно не похожий на легкомысленный треск других мотоциклов, - Минислам узнал бы с легкостью среди тысяч других.
       Рокот мотоцикла усиливался с каждой секундой. Судя по звуку, мотоцикл был уже совсем недалеко. И тут Минислам, неожиданно для самого себя, запаниковал; он никак не мог понять, чего в нем сейчас больше, - радости, что ему не надо будет возвращаться домой пешком, или же боязни, что сын, наверняка недовольный тем, что вместо отдыха ему  пришлось собираться и ехать невесть куда, выкажет ему все свое неудовольствие... Конечно, Минислам знал, что сын вряд ли отреагирует бурно, - ведь воспитан он был во вполне патриархальных деревенских традициях, которые, как само собой разумеющееся, подразумевали почитание не только родителей, но и, вообще, всех взрослых людей, - но все же определенное неудовольствие он высказать должен был. И Минислам все стоял, замерев и вытянув голову, не замечая, что продолжает судорожно сжимать черенок одной из лопат.
       Двигатель невидимого еще мотоцикла сильно взревел, и черный на фоне светлой полоски неба "Урал" выпрыгнул на вершину холма и, не задерживаясь ни на секунду, покатил вниз, под гору, обретя там, на склоне, свой настоящий, зеленый цвет. Минислам разглядел в седле Радика.
       Радик спускался с холма медленно, тормозя двигателем. В ровном и тяжелом рокоте его мотоцикла угадывалась немалая мощь. Было что-то в этом мотоцикле от танка. Казалось, ничем его нельзя остановить. Даже - прямым столкновением с грузовиком...
       Сын подъехал к роднику, лихо развернулся на небольшом, - метр на метр, - пятачке земли, вырвав задними колесами куски дерна, и остановился рядом с отцом. Заглушив двигатель, Радик снял шлем и, не глядя, привычным и небрежным движением бросил его в коляску. Некоторое время он молча смотрел на отца, и только потом, слезая с мотоцикла, сказал:
       - Ну, папа, ты даешь! Ты бы хоть предупредил меня... Я у мамы спрашиваю, - что, где... А она - отмалчивается. Вы что - опять поругались? Ладно... Хорошо, я пастухов наших встретил. Ильфат мне говорит...
       - Ах, вон откуда ты узнал, - сказал Минислам.
       - Да я бы без них догадался бы... Что я, папа, тебя не знаю? Догадался бы, конечно... - Радик помолчал. - Нет, в самом деле, папа... Ты бы хоть подождал, когда с работы приду. Я бы тебя, - отвез-привез... Если тебе так не терпелось. Машина, сам знаешь, - зверь!
       И сын, словно в доказательство своих последних слов, сильно похлопал ладонью по крепкой вытертой коже сиденья.
       - Да тут, понимаешь, какое дело... - Минислам улыбнулся; ему вспомнилось, как он почти бежал из дому, испуганный тем, что сын, по возвращению с работы, может задержать его, или вовсе, - отговорить от этой странной затеи с родником. - Как-то так уж вышло... Если честно, - тревожить тебя не хотел... Ты же и так на работе устаешь. Я же - понимаю. Понимаю... - Минислам помолчал, и с улыбкой добавил: - В отличие от твоей матери...
       - Ну, - знаешь! - Радик встал рядом с ним и достал из кармана сигареты. - Тоже мне тревожить... Мне, если хочешь знать, лишний раз на мотоцикле проехаться, - в охотку!.. Не понимаю, чего они в этих машин находят.
       Радик  закурил и, затягиваясь, спросил:
       - А с муллой ты чего поругался?
       - И это уже известно? - удивился Минислам.
       - Ну, папа... - Радик затянулся и, выпуская дым, продолжил: - Давно уже пора привыкнуть. Мы где живем? В деревне, считай, живем. А у нас, - ты папа, конечно, извини, но я тебе так скажу, - у нас, только... хм... пукнуть надумаешь, - и уже всей деревне известно...
       Минислам засмеялся, потом как-то враз посерьезнел и сказал:
       - Разболтал он, значит... Паразит, - он помолчал. - Ну, поругался и поругался... Подумаешь. Не велика беда.
       - Это не из-за меня, случайно? - спросил Радик.
       - Да нет... Получилось так. Сам он виноват. Привязался ко мне, - почему в мечеть не ходишь. Ну и... потом еще... А я - не сдержался... Что ты, - меня не знаешь?
       - Знаю... - засмеялся Радик. - Даже слишком хорошо...
       - Вот видишь... - Минислам помолчал. - А ехать за мной все-таки не стоило. Сам бы дошел... Я все-таки еще не...
       - Ну, что ты, папа! - перебил его Радик. - Нет, ну, в самом деле... Что ты, вообще, называешь - не стоило?!.. А, ладно... - он махнул рукой. - А что родник-то? Вычистил?
       Минислам молча кивнул в сторону родника.
       - Ого! - воскликнул сын, когда подошел к роднику и заглянул в бетонное кольцо. - Выглядит, - как раньше!
       - И не только выглядит...
       - Да? - Радик посмотрел на отца. - Ну-ка, попробую.
       Минислам с улыбкой смотрел, как Радик, точно так же, как временем раньше это он делал сам, сложил ладони лодочкой, тихо, разгоняя мелкие соринки по поверхности, подул на спокойную поверхность воды, и осторожно зачерпнул воды. Быстро, чтобы вода не успела стечь обратно, Радик понес ладони ко рту, и в один большой и сильный глоток выпил.
       - М-м-м!!! - замычал он, морщась и глядя на отца. - Аж зубы заломило! Холодная, - прямо как из холодильника! К такой еще привыкнуть надо! Ах, ты!!!..
       Радик не договорил, снова наклонился к роднику и еще раз зачерпнул воды сложенными ладонями. Теперь он пил воду медленно, после каждого глотка останавливаясь, жмурясь и все посматривая на отца. Минислам, в свою очередь, улыбаясь, смотрел на сына. Со стороны поведение сына выглядело смешным; вроде бы взрослый человек, а ведет себя совсем как ребенок... Но Минисламу, эта, начисто утраченная большинством взрослых людей непосредственность в поведении сына, - нравилась. Как и то нравилось, что не переигрывает Радик, по вполне понятным причинам желая угодить отцу. Фальшь в его поведении Минислам узнал бы сразу. Ему ли не знать было все особенности характера своего сына?!..
       - А хорошо, отец... - сказал Радик, разгибаясь над родником и утирая мокрые губы тыльной стороной ладони. - Здорово... Ты представь только: пройдет здесь кто-нибудь, напьется воды... И вспомнит тебя добрым словом! Пусть даже не зная, кто это сделал... Но ведь вспомнит!
       - Не важно... - сказал Минислам. - Вот это как раз-то - и не важно...
       А ему, и в самом деле, не важно было теперь, - вспомнит ли кто-нибудь о нем, когда в жаркий летний день разогнется над родником, утирая мокрые губы.

                                               ***

К оглавлению

На главную
Hosted by uCoz