Фарит Гареев
"Кутдус"
День ребенка равен если не году, то месяцу взрослой жизни, наверняка. Это банально, но, тем не менее, это так. В любом случае, от этого никуда не денешься. В один день ребенка, растянутый почти до бесконечности, вмещается порою такая уйма самых разнообразных, а главное, столь разноплановых событий, что много позже, вечером какого-либо дня взрослой своей жизни, с досадой вспоминая всю мелочную сегодняшнюю суету, с невольной грустью вдруг думаешь о том, что в детстве все было иначе. Красочней, значительней, ярче. А нынче, думаешь ты, нынче все дни большей частью проходят впустую. Ни в душе, ни в памяти ничего не оставляя. И сколько их таких еще впереди?!
В такие вечера ты особенно желчен и почти по-старчески брюзглив. Все, буквально, вызывает твое неудовольствие. Любой пустяк выводит из себя. Мизантропом становишься в такие вечера...
Whо wants to live forever?! (1) Не знаю, наверное, есть такие. Даже наверняка есть. Вот только... Зачем?! Услышишь иной раз от знакомого: "Как бы время убить до вечера?", и со злостью думаешь, - а кто же на самом деле является самоубийцей? Тот ли, кто, по крайней мере, честно оборвал свое существование? Или же тот, кто ежедневно озабочен одним только вопросом, - "Как бы время убить?" И, стало быть, - собственную жизнь. Единственую (здесь ты непременно ругнешься, не без того) и неповторимую.
В такие вот вечера, как правило, плавно переходящие затем в трудную, бессонную ночь, почему-то вспоминаются дни детства. Дни, равных которым ни по событийной наполнености, ни по интенсивности восприятия не будет уже никогда. Дни, где краски были ярче, а люди - значительней, чем они есть на самом деле. Дни, где каждое новое утро не только сулило, но и непременно приносило пусть и небольшие, но тем не менее - открытия...
_______________________
1 - "Кто хочет жить вечно?"(англ.) - песня группы "Куинн"
Думаешь обо всем этом с горечью и тоской, понимая в тоже время, что изменить что-либо ты не в силах. Даже то, что и тоска эта, и горечь, как и сигарета в уголке рта, привычны, а значит, не так уже остры, как прежде. Нет, горечь, быть может, осталась прежней, да вот тоска давным-давно превратилась в обыкновенную грусть. Всего лишь.
Их много было у меня в детстве, таких дней, памятных, с полученными и на всю жизнь затверженными уроками. Но один из них почему-то стоит особняком. Чаще всего вспоминается, во всяком случае.
В тот день я успел сделать многое. Успел помочь бабушке в прополке огорода. Успел подраться со старшим пацаном с нашей улицы. Успел... В тот день я много чего успел, как тот пострел из поговорки. Но лучше обо всем рассказать по порядку.
То было первое мое каникулярное лето, проведенное в деревне. Мне было тогда десять лет, и с год уже как мы с мамой и сестренкой жили в городе. Поначалу этот переезд из родной деревни в соседний городок я воспринял почти как предательство со стороны матери. Настолько мне было плохо в городе. Все мне не нравилось здесь, все казалось не то чтобы непривычным, а просто неправильным. Дома, деревья, улицы... Да просто люди, наконец! Я, помню, даже планировал обратное бегство в деревню. Причем, помнится, начал сушить сухари. Мне почему-то хотелось проделать обратный путь пешком. Хотя я вполне нормально мог добраться до деревни на маршрутном автобусе. Но даже в том случае, если бы я решился пойти пешком, сухари мне явно не потребовались бы. Пятнадцать километров даже для детских ног - не расстояние.
Скорее всего, я хитрил. Вот до чего ребенка довели, сказали бы взрослые, обнаружив эти сухари в моем ранце. И, мнилось мне, всенепременно отправили бы меня обратно в деревню...
Но год спустя с городской жизнью я свыкся. Настолько, что даже не хотел поначалу ехать в деревню на все лето. На недельку-другую, - это пожалуйста. А вот на все лето?!.. Да ни за что в жизни! Но мама поставила меня перед выбором: или в деревню, или на все три летних месяца в пионерский лагерь. Конечно же, из двух зол я выбрал меньшее. Мне слишком еще памятен был прошлогодний июль, проведенный в пионерском лагере "Родничок". Или - в концлагере, как мы называли его между собой. Так мы прозвали этот лагерь потому, что по периметру он был обнесен колючей проволокой, как фашистские концлагеря в кинофильмах о Великой Отечественной войне. Это была главная и единственная претензия моих сверстников к пионерскому лагерю. Все остальное особых нареканий у них не вызывало. Чего не скажешь обо мне.
Мне в быте пионерского лагеря не нравилось очень многое. Практически - все. Не нравилась эта вечная зависимость от чужой воли. Не нравилась жизнь по расписанию. Не нравился дневной сон. Не нравилось то, что я должен есть то, что дают, а не то, что мне хочется. Проще говоря, мне не нравилась моя несвобода. Но самое главное, - мне не нравилось то, что мне вечно приходилось хитрить и изворачиваться, что бы получить хотя бы какое-то подобие свободы.
Поэтому я решил поехать на лето в деревню. Там, вполне здраво рассудил я, у меня будет свобода. Пусть и относительная. А в пионерском лагере у меня даже такой не будет. Кроме того, втайне я лелеял надежду, что деревенское мое заключение прервется каким-либо чудесным образом, и хотя бы часть летних каникул я проведу в городе.
Вообще-то, Карабаш, деревню, где я родился и куда должен был поехать на каникулы, в полном смысле этого слова деревней назвать нельзя. Это даже не село. Официально Карабаш назывался, да и нынче называется, рабочим поселком. Но в тоже время его вряд ли можно считать обычным рабочим поселком. Скорее, это своеобразный симбиоз города и деревни. Нечто пограничное, во всяком случае.
Рабочий поселок Карабаш делился на две части, - верхний Карабаш и нижний Карабаш. В верхнем Карабаше, рядом с большим водохранилищем, располагался собственно рабочий поселок, с двух- и трехэтажными городскими домами, с бараками и так называемыми "финскими" домами. А в нижнем Карабаше находилась деревня. Вернее - очень большое, вытянутое в длину село, с огромным числом деревенских пятистенок. Если кирпичных строений в верхнем Карабаше было хоть пруд пруди, то в нижнем из таковых находились только одноэтажное здание средней школы. Да еще сельский клуб, в тридцатые годы перестроенный из мечети.
Не сказать, что бы между жителями нижнего и верхнего Карабаша существовала вражда, но некоторое отчуждение между ними все-таки чувствовалось. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. Оно и в обычной-то деревне всегда существует определенная рознь между обитателями одной части деревни и другой. Что уж тогда говорить о таком, в общем-то, разнородном явлении, каким являлся Карабаш.
Жители верхнего Карабаша относились к обитателям нижнего с тем высокомерием, с каким обычно городские жители относятся к деревенским. В свою очередь, обитатели нижнего Карабаша на поселковых поглядывали с той лукавой и потаенной иронией, какая, вообще, характерна для отношения деревенских жителей к городским (До сих пор любимой присказкой моего дяди Ильхама является такая: "Погнали наши городских!"). Но вражды как таковой между поселковыми жителями и деревенскими не было. Даже между нами, мальчишками ее не было. Тем более, что в поселке проживало много выходцев из нижнего Карабаша (обратная миграция началась только в наше поганое время).
С этой особенностью Карабаша было связано еще кое-что. Дело в том, что именно в нижнем Карабаше проживала вся моя многочисленная родня. А в верхнем, - только два или три родственника. Если в нижнем Карабаше я вынужден был ежеминутно, а то и чаще, здороваться с кем-либо из своих ближних или дальних родственников (а в родственных отношениях в той или иной степени состояли почти все жители нижнего Карабаша), иногда с трудом припоминая имя и даже лицо поздоровавшегося со мною человека, то в поселке от этой тягостной процедуры я был избавлен. Что меня всегда радовало. Уже тогда обществу людей я предпочитал одиночество или общение с книгой.
Наверное, именно наличие поселка, этого эрзац города, примирило меня с перспективой провести все лето в деревне. В самом деле, я ведь в любой момент мог подняться по улице Советской до поселка, и побродить там по почти городским улицам. Я мог подойти, скажем, к газетному киоску и поглазеть на журналы и газеты. А мог зайти в большой магазин (в нижнем Карабаше была только сельская лавчонка). Но главное, - я мог бродить по этим улицам в пусть и относительном, но все-таки одиночестве...
Но как бы там ни было, в деревню я отправился с большой неохотой. И через несколько дней начал планировать новый побег, только на этот раз уже из деревни в город. Правда, спустя еще несколько дней я о своих планах позабыл. А в конце августа, как того и следовало ожидать, все изменилось коренным образом. Каникулярное лето, проведенное в деревне, оказалось настолько чудесным, пленительно чудесным, что я даже слышать не хотел ни о каком городе. Летом в деревне, как выяснилось, было куда как больше удовольствий, нежели в городе (само собой, раньше, когда я жил в деревне, этого я не замечал).
Как и год назад меня пришлось долго уговаривать, чтобы я поехал в город. С моей стороны в ход были пущены все мои прошлогодние уловки. Со стороны взрослых - тоже. Как и год назад, победили они. Я с превеликим неудовольствием отправился обратно в город. Но в дальнейшем, почти до самого окончания школы, каждое лето я проводил в деревне. Уговаривать меня уже не приходилось...
Ребенком я был очень ленивым. Вообще-то, я и сейчас человек очень ленивый. Только лень моя приобрела своеобразную форму: все дела, всякую работу, я предпочитаю выполнить как можно быстрее. Пусть даже и в ущерб качеству. Делаю я это только затем, чтобы, выполнив порученную мне работу, как можно скорее заняться своим любимым делом. А именно - завалиться на диван с книжкой в руках.
Свою лень я упомянул к тому, что утро того дня, о котором мне хочется рассказать, началось с прополки огорода. Что именно мне досталось пропалывать в то утро, я уже не помню. Да и так ли это важно? Возможно, это была картошка. А возможно, - свекла... Какая, в общем, разница? Зато я очень хорошо помню, что поначалу проделывал я все это очень медленно, неохотно. Затем произошло следующее: я начал мечтать о том, что, подобно Тому Сойеру, найду какого-нибудь нехитрого мальчишку, своего сверстника, которому это скучное занятие можно будет перепоручить. Естественно, с немалой выгодой для себя самого.
Мечты эти, впрочем, были бесплодными априори. Но не потому, что огород находился на самых задках, и редко-редко кто из взрослых, не говоря уже о мальчишках моего возраста, проходил мимо него. Дело было совсем не в этом. Даже если бы целая гурьба мальчишек моего возраста столпилась у ограды и взмолилась: "Ну, пусти нас, пусти же! Мы тоже хотим пропалывать картошку!", и даже если бы в обмен на мое разрешение они одарили меня всеми драгоценностями мира, какие только существуют, в огород я их не пустил бы. Потому что в этом случае мне здорово перепало бы от бабушки.
Бабушка моя была очень строгой женщиной. Увидев в огороде постороннего человека, она бы очень рассердилась. Не потому, что была отъявленной собственницей, вовсе нет. Просто самым ценным качеством в человеке бабушка всегда считала трудолюбие. Поэтому и детей своих, а затем и внуков, она старалась воспитывать соответственно.
Представляю, как мне досталось бы от бабушки в том случае, если бы мне удалась военная хитрость Тома Сойера, а она бы об этом узнала!.. Как, ее любимый внук использует труд другого человека, в то время как сам сидит и бездельничает?!.. На полную катушку мне досталось бы! Но помечтать-то я имел право?! Тем более, что мечтать, как выяснилось, оказалось делом небесполезным. За ними, за этими мечтами, я очень быстро выполнил отведенный мне на тот день урок. Я так увлекся своими грезами, что, не заметив того, начал работать очень быстро. А когда очнулся, к удивлению моему выяснилось, что я все, и даже сверх того, сделал. Причем, - в самые короткие сроки.
После этого я незамедлительно отправился к бабушке. С тем, чтобы отпроситься у нее на улицу. Вернее, к Ильфату, моему другу детства. Бабушка, помню, была очень удивлена тем, что я все сделал так быстро. Настолько, что даже не поленилась спуститься вместе со мной в огород, что бы проверить правдивость моих слов. Когда же выяснилось, что я не вру, она удивилась еще больше. И безо всяких возражений отпустила меня на улицу. Что с ней случалось крайне редко.
И я пошел - вернее, вприпрыжку поскакал - к Ильфату.
Он, Ильфат, жил довольно далеко от дома моей бабушки. Чтобы дойти до его дома, мне нужно было немного подняться по Советской улице, затем свернуть на улицу Александра Матросова, и идти по ней, в то время особенно длинной, до самого конца улицы, до родника. Дом, где жил Ильфат, был последним на этой улице.
С Ильфатом мы познакомились, когда я еще жил и учился в деревне. Мы с ним попали в один класс. И на первом же уроке познакомились. А к перемене выяснилось, что мы - друзья... Приезжая к бабушке, я всегда первым делом бежал к Ильфату. А затем почти каждый день пропадал у него. Чаще всего - с утра до самого позднего вечера. Следствием этого было то, что "своим" я считался на улице Матросова, где жил Ильфат, а не на Советской, где жила бабушка. Если пацаны с Матросовской вдруг ссорились с пацанами советскими, то, естественно, я был на стороне первых. Приводило это к тому, что иногда мне приходилось пробираться к Ильфату и обратно с большими предосторожностями. Впрочем, нравы деревенских пацанов были сравнительно мирными, поэтому ссорились они крайне редко. В отличии, скажем, от городских пацанов. Массовые побоища с применением подручных средств в городке, где я жил, даже и сейчас не такая уж редкость.
Как это чаще всего бывает в дружбе, мы с Ильфатом были людьми не то, что бы очень, но все-таки достаточно разными по характеру. Ильфат даже в детстве мыслил очень трезво, реалистично. Проще говоря, у него был рациональный склад ума. Я же был мечтателем, бесплодным прожектером. Строя очередные свои завиральные планы, я мог говорить часами. Убедительно, ярко, энергично. Когда же доходило до дела, вся энергия моя моментально испарялась. Уж слишком суровая реальность расходилась с моими фантазиями.
Но была в наших характерах одна черта, которая делала нас с Ильфатом похожими. Он был очень гордым пареньком. Я же рос крайне самолюбивым мальчишкой. Случалось, что мы с ним ссорились. Причем, - весьма часто. Примирение всегда происходило по моей инициативе.
Происходило это так. Неделю, а то и больше, мы с ним не встречались. А если встречались, то проходили мимо друг друга молча. Как если бы не были знакомы вовсе. Затем я не выдерживал. Выдумывал какой-либо немудреный предлог и шел к Ильфату. Самолюбие, все-таки, более мелкое чувство, нежели гордость. Хотя и того же порядка...
Мы с Ильфатом вечно что-то строили, вечно что-то мастерили. Генератором идей, чаще всего, был я. Реально же вооплащал все мои идеи в жизнь, как правило, Ильфат. Я уже говорил, что меня отличала мечтательность. А его - трезвый и рациональный взгляд на жизнь. Даже в том, детском возрасте... Поэзия и проза соединилась в наших лицах, и союз их приносил свои плоды. Хотя и не всегда.
Помню, целую зиму мы с Ильфатом планировали построить плот. Это был мой очередной прожект, - построить плот и пуститься на нем пусть и в недальнее, но все-таки плавание по Карабашскому водохранилищу. Где нас, конечно же, ожидали всяческие морские приключения, битвы с пиратами, которых там, конечно же, никогда не было, но которых стоило выдумать. В конце концов, мы с Ильфатом вполне могли подговорить знакомых мальчишек выступить в этой роли. Ради этого мы даже согласны были время от времени меняться с ними ролями. Вот на какие жертвы мы были готовы! А то какое же плавание без пиратов?!
Целую зиму мы с Ильфатом переписывались (я к тому времени уже переехал в город). К каждому нашему письму прилагалась аккуратно начерченная схема плота, который мы должны были построить летом. И с каждым письмом эта схема усложнялась, обрастая массой самых разнообразных деталей. Если в самом первом письме в качестве плота выступала чуть ли не старая калитка от ворот, то в последнем письме это было громоздкое сооружение с кают-компанией и массой подсобных помещений, с катапультой и баллистой для защиты все от тех же пиратов, с приводным механическим двигателем сродни тому, который применяют на катамаранах...
Закончилась эта эпопея с постройкой плота, как того и следовало ожидать, ничем. Плот, пусть даже и самый простенький, мы с Ильфатом построить были в состоянии. Но, планируя его постройку, мы не учли одной детали. Одной единственной. И самой важной, как выяснилось.
Водохранилище, где мы собирались плавать, находилось слишком далеко от дома Ильфата. В трех или даже в четырех километрах. Мы могли построить плот. Мы могли доставить его на водохранилище и спустить на воду. Но сохранить его мы были не в состоянии. Не было у нас гавани, где можно было оставить плот на ночь. А работать на чужого дядьку ни мне, ни Ильфату, естественно, не хотелось.
Так она и умерла, эта идея построить плот... Эта сладкая, прекрасная и неосуществленная греза детства...
А в тот день я шел, - вернее, бежал, - к Ильфату с особенной радостью. Вообще-то, я всегда шел к нему домой с чувством радости (если только не за очередным примирением). Но в тот день чувство радости было особенно большим. Оно просто переполняло меня.
Накануне воплотился в реальность очередной мой прожект. С месяц как перед этим мы с Ильфатом планировали построить шалаш в каком-нибудь потаенном месте. Что бы было где проводить время. И вот, накануне, после двухдневных трудов, этот шалаш мы построили.
Шалаш вышел хороший, крепкий, поместительный. Всамделишный. Как у взрослых на сенокосе. Построили мы шалаш в таком месте, где его трудно было найти.
Ильфат в тот день тоже был радостный. Ему, конечно же, тоже не терпелось как можно скорее обжить шалаш. Увидев меня, он даже забыл поздороваться, и сразу же забежал в дом, что бы отпроситься у родителей на улицу. Ну, а я подошел к Байкалу.
Байкал - это был пес, который охранял дом Ильфата. Помесь восточно-европейского овчара и дворняжки, от своего отца Байкал унаследовал только характерную окраску, да еще некоторое сходство форм. От матери же Байкалу достался небольшой рост. Он был как бы уменьшенной копией овчарки. Но характером он, пожалуй, даже превосходил настоящих представителей этой породы.
У Байкала был, так сказать, брат. Которого, естественно, звали Амур ( тогда строилась Байкало-Амурская магистраль). Амур жил у двоюродного брата Ильфата, Равиля. Хотя Амур с Байкалом были из одного помета, внешне между ними не было никакого сходства. Не говоря уже о характерах.
Оба пса всегда сидели на цепи. Но если Байкал все время носился туда-сюда, гоняя цепь по проволоке, протянутой через весь двор, то Амур все время возлежал возле своей конуры. То есть, если Амур и был сторожем, то лишь своего собственного небольшого хозяйства.
Байкал был поджарый, резвый, по-хорошему злой, - в общем, настоящий сторожевой пес. Малознакомые люди, заслышав лай Байкала, во двор дома, где жил Ильфат, заходили неохотно, с опаской. А некоторые так и стояли за воротами, терпеливо ожидая, когда хозяева обратят внимание на лай собаки и выйдут на крыльцо.
Амур, толстый увалень, был милягой, каких поискать. Если кто заходил во двор, который он, вроде бы, охранял, Амур даже головы не поднимал с лап. Только скосит глаза на непрошеного гостя, и дальше себе лежит-полеживает, как ни в чем не бывало. Иногда только подымется, встряхнется, постоит, как бы раздумывая над тем, гавкнуть ему или нет, затем зевнет, и снова ляжет... Оживлялся Амур только, когда ему выносили покушать. Вот тогда он превосходил резвостью Байкала.
О Байкале я вспомнил вот почему. С ним связан один мой детский страх. И победа над ним. Очень долгое время я боялся Байкала. Настолько, что, приходя к Ильфату, обычно во двор не заходил, а кричал ему из-за ворот. В дом же к Ильфату я проходил только в сопровождении его родителей или же его старшей сестры Розы. Ну, или самого Ильфата.
До Байкала дом Ильфата охранял другой пес, Шарик. Этот рыжий добродушный песик ничем не походил на Байкала. Шарик был обычной дворнягой. И в то же время необычной. Он умел петь. Вернее - подвывать. Ильфат выносил во двор баян, растягивал меха... Шарик садился на задние лапы, запрокидывал голову, и начинал... Нет, хоть убейте, а рука моя не поворачивается назвать это подвыванием. Шарик именно пел, а не подвывал! Разве что не было в его пении слов...
Слыша яростный неумолчный лай Байкала, я всегда с тоской вспоминал про Шарика. Ах, как было бы хорошо, думал я, если бы Шарик не умер! Тогда не было бы этого противного Байкала. И мне некого было бы бояться... Закрыв глаза, я даже видел Шарика как живого, - рыжего, добродушного, и в тоже время исполненного собственного достоинства песика.
А вот Байкал... Мне был страшен этот неугомонный пес. Завидев меня, Байкал всегда рвался в мою сторону, натягивая цепь и проволоку до самого последнего предела. Я же от страха прилипал к стене дома. Мне кажется, что, если бы я обладал способностью к мимикрии, я бы незамедлительно приобрел тот желтый цвет, в который были окрашены стены дома Ильфата. И еще мне было очень обидно. Я ведь у Ильфата бывал почти каждый день. Значит, думал я, Байкал давно уже должен ко мне привыкнуть!
Ильфат, видя мой страх перед Байкалом, всегда потешался. Но как-то он не выдержал, крепко взял меня за руку, и подвел к Байкалу. Вернее, - подтащил. Не выпуская моей руки из своей, Ильфат положил свою руку на голову Байкала. А затем быстро убрал ее. Я остался один на один с Байкалом. Не смотря на то, что Ильфат стоял рядом с нами.
Я почувствовал под своей ладонью крупное и, как показалось мне, недовольное дрожание. Я чуть было не отдернул ладонь, но страх - именно страх! - не позволил мне сделать этого. Байкал зыркнул на меня светло-коричневым своим глазом и, высунув сиреневый язык, стал крупно дышать.
Так я стоял, по-моему, целую вечность. Затем я все-таки осмелился провести пальцем за ухом Байкала. Тот, к моему удивлению, дрогнул ухом и заскулил. Не веря своим глазам и ушам, я решился провести за ухом Байкала еще раз. Потом - еще... Байкал зажмурился от удовольствия, затем подпрыгнул, положил лапы на мою грудь, и быстро облизал мне лицо.
Как выяснилось, Байкал просто хотел со мной поиграть. И только поэтому он так рвался с цепи, едва завидев меня...
А может, вовсе не потому я вспомнил о Байкале, что с ним связан этот мой детский страх. Просто дорого мне это воспоминание, и все. Тем более, что каким-то неведомым образом здесь появился Шарик, который вообще ничем не связан с этим рассказом. Как, впрочем, и Байкал с Амуром...
Ильфат выскочил на крыльцо с небольшим свертком в руке (там было что-то из съестного, ведь мы планировали провести в шалаше весь день до самых сумерек). Я кое-как отделался от Байкала, который никак не хотел меня отпускать (вот как мы с ним подружились!), и мы с Ильфатом вышли на улицу.
Весело разговаривая, мы с Ильфатом спустились с пригорка, свернули за огород, немного выждали за углом, проверяя, не увязался ли за нами хвост, и пробрались к нашему шалашу... Что бы увидеть, что шалаш, наш шалаш, над постройкой которого мы трудились целых два дня, разрушен! То есть, буквально, - разнесен до основания! Даже на расстоянии, откуда мы увидели его остатки, было понятно, что сделал это человек, а не случайно забредшая сюда корова, скажем. Потому что так тщательно, так продуманно, разрушить шалаш мог только человек. К тому же, видимо, в насмешку над нами оставленный след, вернее, кучка, от которой мы, прикрыв носы, стыдливо отвернулись, прямо указывала, что именно люди разрушили шалаш.
Зачем это им понадобилось делать, я и сейчас никак не могу понять. Разрушили, - это понятно... Но вот эта постыдная кучка!..
Не знаю, как Ильфату, а мне было очень обидно. Самое интересное, наверное, заключается в том, что спустя неделю мы бы сами разрушили этот шалаш. Что бы затем построить новый. Или заняться чем-то другим. Есть такая особенность в детской психологии (Да и не только в детской. Но у взрослых это выражается не так ярко; максимум, на что их хватает, это переставить мебель в своей квартире): сначала построить что-нибудь, а потом разрушить. Проявляется это еще в раннем возрасте, на песочнице, когда строятся и тут же разрушаются песочные замки. Затем, уже в более старшем возрасте, роль песочных замков выполняют всяческие штабы, снежные крепости или пещеры, вырытые в снежных сугробах.
Поднатужится детская ватага, выроет, скажем, в ударные сроки в сугробе большую, уютную пещеру, замаскирует ее, что бы мальчишки из соседнего двора не нашли и не разрушили... А по прошествии всего нескольких дней, когда пещера наскучит, сами же строители ее и разрушат. И тут же начнут строить другую... Что бы какое-то время спустя разрушить и эту.
Вот такая участь, скорее всего, ожидала и построенный мною с Ильфатом шалаш. Причем, разрушая шалаш, никакой жалости ни к шалашу, ни к труду, затраченному на его постройку, мы, скорее всего, не испытывали бы. Наоборот, разрушали бы мы его с тем же рвением, что и строили. Это чувство мне слишком хорошо знакомо, что бы говорить об этом с такой уверенностью.
Но шалаш-то разрушили не мы, а кто-то другой! Вот что было обидно! Возможно, где-то в подсознании, эта обида, что нас лишили удовольствия своими руками разрушить нами же построенный шалаш, была куда сильнее обиды, рожденной самим актом вандализма.
Мы печально оглядели остатки шалаша. Все так же стыдливо стараясь не замечать той мерзкой кучки посредине. Я, помню, даже чуть не заплакал от обиды. Если бы ни присутствие Ильфата, я бы точно заплакал. Но при нем плакать мне было стыдно.
Затем мы с Ильфатом озадачились вопросом, - кто же мог это сделать? Мы сразу же отмели в сторону предположение, что это мог сделать кто-либо из взрослых. Не то что бы мы были такого высокого мнения о них. Но вот эта подлая кучка... Поверить в то, что взрослый человек способен на такое, мы с Ильфатом, конечно же, не могли.
Значит, это были наши сверстники. Но тут тоже была загвоздка. Явных врагов ни у меня, ни у Ильфата не было. Оба мы с ним были вполне миролюбивыми мальчишками. При случае мы, конечно же, могли по-конфликтовать и даже подраться со сверстниками. Но первыми мы никогда не задирались. Так что явных врагов, которые отомстили нам таким вот образом, у нас попросту не было. Поэтому и подозревать, вроде бы, было некого.
И тут Ильфат вспомнил... Он вспомнил, что сегодня утром видел на роднике, невдалеке от того места, где мы построили шалаш, компанию старших пацанов, верховодил которыми самый сильный на Матросовской улице пацан по имени Ринат. Эта компания, по мнению взрослых, была "нехорошая". Да и нам с Ильфатом эти ребята не очень-то нравились. Все они, почти не таясь от взрослых, курили. И еще выпивали, правда, тайком.
А я тут же вспомнил, что вчера вечером тоже видел эту компанию на роднике. В тот самый момент, когда отправился за очередной порцией ивовых веток для шалаша. И они меня видели. Видели, как я рубил топориком ветки. Видели, как я, надрываясь, тащил огромную охапку веток... А главное, - видели, куда я ее тащил! Кто же еще, кроме них, решили мы, мог сделать это? Конечно же они! Больше некому.
И мы бросились на поиски Рината и его компании. Но искать их нам не пришлось. Они околачивались тут же, на роднике. Должно быть, им очень было интересно понаблюдать за нашей реакцией.
А она, эта реакция, для них оказалась неожиданной. Увидев Рината, я бросился на него, почти ничего не соображая. А ведь Ринат был старше меня на три-четыре года. А то и на целых пять! Разница в возрасте огромная, учитывая то, что мы еще были детьми. Это потом, после двадцати, разрыв даже в два десятка лет никакого значения, в сущности, не имеет. Как в плане физического превосходства, так и в плане интеллектуального. А в детстве даже год, и тот дает твоему визави неоспоримое преимущество. Ринат же, повторяю, был старше меня на целых три или четыре года. То есть, - намного сильнее меня... Но меня это не остановило. Меня, вообще, в тот момент едва ли что могло остановить. О разнице в возрасте, в физической силе, я в те мгновения даже не думал. Ярость двигала мной. Попросту говоря, я, что называется, взбесился. Я даже лица Рината тогда не видел. Одно только туманное пятно, которое, колыхаясь, приближалось ко мне, пока я бежал.
Поначалу, должно быть, от изумления, он не сопротивлялся. И даже не пытался этого делать. Я что-то кричал и молотил слабыми своими кулачонками по животу его, по груди (Бить по лицу у нас было не принято. Даже то, что я делал, было против правил. Потому что принято у нас было - бороться. Кто кого поборол, тот и победил).
Потом Ринат опомнился и ударил меня в грудь. Так, что я полетел на землю. Но даже там, на земле, я уже знал, что произойдет в следующее мгновение. А в следующее мгновение я снова стоял перед ним, и снова молотил ручонками по его груди и животу. Ринат опять ударил меня, и опять я очутился на земле. И тут же снова вскочил.
Больше он меня не бил. Лица его я по-прежнему не видел, но, думаю, оно было очень испуганным (потом Ильфат подтвердил мое предположение). Наверное, Ринат просто не знал, что делать в этой ситуации. Обычная драка со сверстником, - это было понятно. Против нескольких сверстников, тоже было ясно. И даже с более старшим пацаном - нормально. Но драться с таким салажонком, каким был я? Да еще с салажонком, который явно не в себе? Этого он понять не мог.
Но и отступать передо мной он тоже не хотел. Это сразу же понизило бы его статус в компании. Ведь друзья-то его стояли рядом! Из безвыходного положения Рината (да и меня) спасла женщина. Она полоскала в роднике белье и увидела нашу драку.
- Ты что его бьешь? - закричала она на бегу. - Он же еще маленький!
- Кто его бьет?! - закричал в ответ Ринат.
- Нет, - женщина была уже близко, - ты почему его бьешь?! Он же еще маленький!
- Уберите от меня его! - закричал Ринат. - Этого маленького!
К этому времени Ринат уже нашел пусть и не полный, но все-таки выход из этой ситуации. Он просто взял и отодвинул меня на расстояние вытянутой руки. Так, что я молотил руками воздух перед собой. Руки-то у него были длиннее моих! И достать его я уже не мог.
Женщина подбежала и оттащила меня от Рината. Но даже на расстоянии от него, я продолжал молотить воздух руками и ногами. И, помнится, даже плевался, стараясь попасть в него.
- Ну, смотри! - пообещал мне напоследок Ринат. - Ты мне еще попадешься!
И ушел вместе со своей компанией. (Впоследствии я Ринату, само собой попался... Но это уже совсем другая история. Скажу лишь, что и при следующей встрече он ничего не смог со мной поделать. Не смотря даже на то, что встреча наша произошла на речке. В которой Ринат пригрозил меня утопить. И даже несколько раз, для острастки, окунул в воду с головой. Пытаясь таким образом добиться от меня мольбы о пощаде.)
- А ты молодец! - сказал Ильфат, когда женщина и старшие ребята отошли от нас. Сказал он это с уважением. Как ни крути, а победа над старшим пацаном, который был много сильнее меня, и которого многие побаивались, осталась за мной.
- А ты молодец! - повторил Ильфат. - Я даже не ожидал от тебя! Вот только... Что будет потом?
Я промолчал и стал отряхивать одежду. Я уже успокоился к тому времени. И кое-что стал соображать. Во всяком случае, уже появились в моей голове тревожные мысли о последствиях стычки с Ринатом. Я его слишком хорошо знал, что бы понимать, что в покое меня он не оставит. Но в то же время эти тревожные мысли заслоняло какое-то странное, незнакомое мне дотоле чувство. Какое-то воодушевление, что ли, понемногу овладевало мною.
Затем, очень медленно, мы с Ильфатом поднялись с родника к его дому. О возвращении к шалашу мы даже не заговаривали. Не то что возвращаться, но и вспоминать про разрушенный, а главное, оскверненный шалаш, ни мне, ни ему не хотелось.
Я еще тяжело дышал после одержанной победы. И, как я уже говорил, не смотря на тревожные мысли о последствиях стычки с Ринатом, чувствовал определенное воодушевление после одержанной недавно победы.
Вообще, что-то изменилось тогда в моем мировосприятии. Я вдруг ощутил такую уверенность в своих собственных силах, какой раньше никогда за собой не знал. Осознание только что одержанной победы над старшим пацаном, с которым даже взрослые парни побаивались связываться, воодушевило меня. Мне хотелось сделать что-то такое... такое... Такое, чего я никогда не делал. Все вдруг стало легко и просто. Еще мне почему-то казалось, что мне теперь многое разрешено и дозволено.
И тут к нам подошли Фанис с Ильдариком. Подошли они почему-то, все время оглядываясь назад.
Фанис с Ильдариком - это были наши одногодки. А кроме того - большие наши приятели. Они тоже жили на улице Матросова. Вместе с ними мы с Ильфатом очень часто проводили время, если не были заняты реализацией очередного моего прожекта. Вместе с ними мы играли в свои нехитрые детские игры. Вместе ходили купаться на речку или на водохранилище летом. Вместе катались на лыжах или санках зимой.
- А чего это ты? - спросил Ильдарик, испуганно глядя на меня. Он почему-то быстро оглянулся, и снова посмотрел на меня.
- А чего я? - ответил я вопросом. Ответил небрежно, глядя на него сверху вниз, хотя мы были приблизительного одного роста. Ильдарик помолчал, оглянулся, и тревожным шепотом спросил:
- Ты что, с Ринатом подрался?
- Подумаешь, - еще более небрежно ответил я. С таким выражением в голосе, как будто ничего особенного не произошло. Как будто мне каждый день приходилось драться со старшими пацанами. И больше того, - всякий раз одерживать в таких стычках победы. Я помолчал, а потом подозрительно прищурился:
- А ты откуда знаешь?
- А мы с Фанисом все видели, - признался Ильдарик.
- А чего же тогда не подошли? - я все больше смелел. Вернее - наглел.
Ильдарик покраснел и отвернулся от меня, ничего не ответив.
- Смотри, - сказал Фанис, - Ринат тебя еще поймает! Знаешь, он какой?!
- Ну и что? - спросил я и, как можно небрежнее добавил: - Подумаешь...
И даже сплюнул презрительно немалым плевком, показывая величиной его, насколько безразлично мне то, что будет дальше. После этого мы помолчали.
- Ох, и попадет же тебе, - прервал общее молчание Ильдарик.
- Подумаешь... - опять ответил я. А потом, криво ухмыляясь, спросил: - Ты лучше скажи, - как там твоя калоша поживают?
Положительно, какой-то бес вселился в меня тогда. Он вертелся во мне. Он рвался наружу.
Даже в детстве я был человеком довольно ехидным. Но только внутренне. Редко когда я позволял сорваться с языка острому словечку, которое могло унизить человека. Оно уже вертелось на языке, такое словечко, оно уже вот-вот должно было сорваться и ударить человека, но... Но практически всегда я успевал нажать на стоп-кран. Все, что я себе позволял, - это улыбнуться. А тут, ни с того, ни с чего я вдруг сделал такое, чего обычно себе никогда не позволял.
Ильфат с Фанисом захихикали. А Ильдарик засмущался, покраснел, опустил голову.
Тут надо сделать небольшое отступление, что бы объяснить, почему я спросил о калоше. И почему засмеялись Ильфат с Фанисом. И почему Ильдарик засмущался и покраснел.
Отступление придется начать несколько издалека.
Поселковые жители, как я уже говорил, большей частью жили в городских домах. Естественно, приусадебных огородов, как у деревенских жителей, у них не было. Зато у поселковых были садогороды. Садогороды - это аналог дачных участков в больших городах. Только находятся они много ближе, чем дачи, где-нибудь на городской окраине. Или - поселковой, как в нашем случае. Да еще, в отличии от дачи, вместо небольшого дома, где при большой нужде можно преспокойно жить круглый год, в садогороде стоит маленькая будочка, чуть ли не конура, в которой можно укрыться только от летней и осенней непогоды. А так, классический садогород - это все те же шесть соток, где посажено всего понемногу.
В Карабаше садогороды находились рядом с водохранилищем. В них росло очень много вкусного. Яблоки, вишня, малина, разнообразные овощи. То же самое произрастало в приусадебных огородах и садах в нижнем Карабаше, но туда лазить было опасно. Хозяева всегда находились рядом. А кроме того во многих дворах имелись собаки.
Не сказать, чтобы нам не хватало фруктов или овощей. Каждый из нас легко мог зайти в свой собственный огород и без опаски поклевать ту же вишню, или сорвать яблоко-другое. Нам это не возбранялось. Но мы предпочитали устраивать ночные набеги на сады огороды. И не то что бы запретный плод сладок (хотя и не без этого). Просто роль Мишки Квакина, грозы садов и огородов, была нам больше по душе, нежели роль Тимура и его команды.
Мы, конечно же, больше вытаптывали, чем съедали (причем - вытаптывали вполне сознательно). Я больше чем уверен, что большинство владельцев этих самых садогородов, предоставь им только такой выбор, предпочли бы поделиться плодами трудов своих неустанных добровольно, в обмен на нашу клятву оставить их участки в покое. Но я сильно сомневаюсь, что мы бы пошли на это. Ведь в этом случае нам стало бы неинтересно. Тогда пропала бы вся соль. Мы-то забирались в садогороды не за фруктами и овощами, собственно, а за остротой ощущений. А какая уж тут острота ощущений, если тебе все дается легко? Мы, кстати, в садогородах больше пугали друг друга, нежели лакомились плодами. Только-только, бывало, пристроишься рядом с кустом малины, и вдруг чей-то крик "Атас!" срывает тебя с места, и ты несешься сломя голову к спасительному забору... А когда перепрыгнешь его, выясняется, что никакой опасности-то и не было.
Последний наш набег на садогород закончился вот чем. Только-только мы забрались в облюбованный нами садогород, как внезапно появился хозяин. Мы, само собой, сыпанули через забор.
Надо признаться, что мы тогда совершили небольшую тактическую ошибку. Ребятами мы были вполне сообразительными, поэтому никогда в один и тот же огород не лазили. Мы же понимали, что разозленные хозяева могут устроить на нас засаду. Поэтому мы никогда не отклонялись от выбранной однажды тактики.
Но в этот садогород мы забрались даже не во второй, а в третий раз. Вот до чего мы обнаглели! А все потому, что это был образцово-показательный садогород. Клубника там была куда слаще, а яблоки много крупнее, чем в других огородах. И, кроме того, там росли сливовые деревья, - большая редкость в наших краях по тем временам.
Подобной наглости хозяин садогорода, конечно же, снести не смог. И, скорее всего, его появление на сцене было отнюдь не случайным. Если это так, то нам шибко повезло. Никого из нашей компании хозяин садогорода поймать не смог. Хотя и готовился, скорее всего, к нашему появлению заранее. Он и появился-то совсем не оттуда, откуда мы ждали опасности. И наше счастье, что мы сумели улизнуть без потерь.
Мы, довольные счастливым спасением, хохоча бежали по склону холма рядом с озером. Через несколько сотен метров, заметив, что погони за нами нет, мы перешли на шаг. И тут Ильдарик вдруг остановился... И зарыдал. Мы остановились тоже, и обступили его, спрашивая, в чем дело.
- Я калошу... - взрыдывая и размазывая слезы кулаком, ответил Ильдарик. - Я калошу потерял!..
Дело в том, что Ильдарик все лето ходил в калошах. В этом, впрочем, не было ничего удивительного. Многие мальчишки нашего возраста в деревне летом предпочитали калоши любой другой обуви (в тот день, кажется, я и сам был обут в калоши). Объяснялось это элементарным удобством. Кеды, например, надо было всегда расшнуровывать и зашнуровывать. Ботинки - тоже. А калоши - захотел, и тут же сбросил одним движением ноги. Так что обувь эта была удобная. Но калоши, которые носил в то лето Ильдарик, были особенные. Они были притчей во языцех, эти калоши. И объектом наших постоянных насмешек. Что бы стало понятно, в чем суть дела, следует их описать.
Это были очень старые, прорванные в нескольких местах, калоши. Я бы даже сказал, - ветхие. Такого рода калоши валялись на всех свалках. Но дело было даже не в этом. Самое главное, - эти калоши были на несколько размеров больше ноги Ильдарика. Чтобы эти калоши не слетали, Ильдарику все время приходилось приволакивать ноги. Неумолчное старческое шарканье повсюду сопровождало его в то лето. Что очень часто вызывало улыбку, как минимум.
Сейчас я понимаю, что не от хорошей жизни Ильдарик все лето щеголял в этих калошах. У него была очень большая семья. Семь или восемь детей было у его родителей. Денег им, естественно, не хватало. Поэтому младшие дети в их семье обычно донашивали одежду и обувь старших. Но если одежда хоть как-то сохранялась, то с обувью дело обстояло несколько сложнее. Обувь, как известно, на детях просто горит. Когда наступала пора покупать детям новую обувь, от старой практически ничего не оставалось. Поэтому рассчитывать на обувь старших братьев, Ильдарик просто не мог. Вот и приходилось ему поневоле носить такие старые калоши. Судя по размерам, - отцовские. Что бы сберечь свою собственную новую обувь.
Впрочем, все это я знал и тогда. Но понимаю - только сейчас...
- Ну и что? - спросил Ильфат. - Подумаешь, - какая-то калоша! Были бы это кроссовки, тогда понимаю. А то - калоши! Да еще такие старые! Побежали!
- Тебе хорошо так говорить, - плакал Ильдарик, - а мне дома попадет!
- Из-за такой... такой... - я так удивился тогда, что не сразу нашелся, каким словом определить калоши Ильдарика. - Прямо-таки, я не знаю... Из-за какой-то несчастной калоши попадет?! Да ты что, Ильдарик?! Разве так может быть?
Нам, детям из благополучных семей, конечно же, было дико слышать подобное. Подумаешь - какие-то калоши. Были бы они новые, тогда еще можно было бы понять, из-за чего весь сыр-бор. А тут - какие-то старые, рванные. Которым, если честно, в обед сто лет и давно уже пора на свалку. Но Ильдарику, как выяснилось, за пропажу даже таких калош могло изрядно перепасть от родителей.
- Ага... Тебе хорошо, - канючил Ильдарик, продолжая плакать. - Вам всем хорошо!..
- Ну, хочешь, - предложил Ильфат, - я тебе свои калоши отдам? У нас дома, знаешь, сколько этих калош?
- Сколько? - прохныкал Ильдарик.
- Целый миллион! Никто даже и не заметит, если одна пропадет!
- Нет, - рыдал Ильдарик, - мне все равно попадет!
Мы все помолчали, раздумывая.
- А где ты ее обронил? - спросил я. - Не помнишь? Может, она, когда мы возле озера бежали, с ноги слетела? Тогда пошли, поищем в траве. Только осторожнее... А то вдруг этот дяденька за нами идет?
Все, кроме Ильдарика, вздрогнули и стали всматриваться в темноту.
- Нет, - вымолвил сквозь рыдания Ильдарик, - я ее там обронил...
- Где - там?
- В садогороде... - прохныкал Ильдарик. - Я туда пойду...
- Да ты с ума сошел!!! - воскликнули мы в один голос. - Даже и не думай! Там же дяденька! Он же тебя поймает!
- Все равно пойду...
Тут завязалась ожесточенная перепалка между Ильдариком и Ильфатом. Ильфат, помню, здорово разозлился тогда. И было, кстати, за что. Ильфат утверждал, что хозяин садогорода отведет Ильдарика в милицию. А следом за ним туда попадем все мы. А это, по словам Ильфата, было уже прямое предательство.
Услышав эти доводы Ильфата, разозлились и мы с Фанисом. Роль Мишки Квакина нам всем очень нравилась. Роль, но не ответственность, какую она предполагала в случае нашей поимки. Поэтому мы с Фанисом тоже стали отговаривать Ильдарика от такой глупости, какую он собирался совершить.
Мы долго стояли на склоне холма, убеждая Ильдарика отказаться от этой затеи. Причем, каждый из нас применял свои собственные приемы и методы. Я нажимал на этическую сторону вопроса. То есть, - говорил об элементарной порядочности и взывал к чувству товарищества. Ильфат снова и снова предлагал свои калоши взамен утерянных. А Фанис, тот просто пригрозил Ильдарику, что в случае чего он ему так настучит по бестолковке! И в доказательство продемонстрировал свой веский кулак.
Но все усилия наши были тщетны. Страх перед родителями для Ильдарика оказался куда сильнее страха перед владельцем садогорода. Ильдарик беспрестанно плакал, глядя на свою босую ступню, и все повторял, что все равно вернется в садогород, что бы найти злополучную калошу.
Наконец, Ильдарик повернулся и, понурив голову, побрел обратным маршрутом.
Делать было нечего. Мы переглянулись и, вздохнув, потянулись за ним следом. Нельзя же бросать друзей в беде!
Мы рассыпались цепочкой. Нас еще не покидала надежда, что калошу эту Ильдарик потерял вне садогорода. И что, вполне вероятно, мы найдем ее где-нибудь в траве. А кроме того, такая тактика должна была помочь нам в том случае, если коварный хозяин садогорода бродил где-то поблизости.
Так мы и брели метрах в пяти позади Ильдарика до самого садогорода, выглядывая калошу в траве. Но эти наши поиски ни к чему не привели. Как мы ни шарились в траве, бросаясь на колени при виде мало-мальски похожего на калошу предмета, ее нигде не было! И чем ближе становился этот проклятый садогород, тем тревожнее было нам.
Мы сопроводили нашего неудачливого приятеля до самого садогорода, и засели в кустах ивняка. С тем расчетом, что бы, если что, броситься ему на помощь (кстати, каким образом могла осуществиться эта помощь, мы себе даже не представляли). С тяжелым предчувствием глядели мы на маленькую фигурку Ильдарика, когда он полез через забор...
Закончилась эта история, к нашему удивлению, благополучно. Калоша, действительно, осталась в садогороде, рядом с оградой. А коварный и злобный в нашем представлении хозяин садогорода оказался дяденькой вовсе не злым. Он помог Ильдарику отыскать эту калошу. И даже вручил ему несколько яблок на прощание...
Вот про эту самую калошу я и спросил у Ильдарика. Чего я никогда не сделал бы в другой ситуации. Но, повторяю, во мне в тот момент сидел какой-то бес. Вернее - бесенок. Я даже знаю его имя. Это был - бесенок вседозволенности...
Ильфат с Фанисом хихикали, глядя на Ильдарика. И я, насмешливо, сверху вниз, тоже глядел на Ильдарика. Не глядел даже, - рассматривал. Как разглядывают капельку воды в микроскоп на уроке биологии.
Ильдарик повозил кончиком той самой калоши в пыли, поднял голову и тут же опустил ее. Я заметил, что в глазах его блеснули слезы. Но, странно, - мне ничуть не было жаль его. Хотя до этого любая человеческая беда или неудача всегда вызывала у меня сочувствие, как минимум. Я, помню, даже ухмыльнулся тогда злорадно... Все мне было позволено, все разрешено.
Я отвернулся от Ильдарика с чувством презрения. И неожиданно предложил:
- Может, на море махнем?
"Морем" мы между собой называли то самое большое водохранилище рядом с Карабашом, по которому мы с Ильфатом планировали плавать на плоту. Мы никогда не видели настоящего моря, и поэтому водохранилище казалось огромным, как море. Хотя на самом деле это был небольшой искусственный водоем, километра два в ширину в самом широком месте, и километров шесть-семь в длину. Оно лежало у самого подножия... Я даже не знаю, как это назвать. Горы? Но назвать горами холмы в триста-четыреста метров высотой, как-то нелепо. И все же, - пусть будут горы. Ведь если есть море, то, значит, должны быть и горы!
Так вот, это водохранилище лежало у самого подножия горной гряды. И в детстве мы называли его морем. Оно и было для нас морем. Помню, в детстве, я очень часто хвалился перед друзьями, что мой дядя Расых на спор запросто переплывает его. Мои сверстники после таких рассказов глядели на меня с уважением. Точно слава моего дяди неким таинственным образом переносилась на меня самого, ничем не примечательного пацаненка.
Водохранилище это было, как я уже говорил, искусственного происхождения. Появилось оно, по-моему, в конце пятидесятых годов, в естественной котловине. Ее только немного углубили, построили дамбу и плотину, а затем заполнили водой. Для этого, правда, пришлось снести четыре деревушки, которые находились в котловине, но на такие пустяки в то время никто внимания не обращал.
Насколько я знаю, возникновение поселка в Карабаше напрямую связано с возникновением водохранилища. Вернее, - с открытием нефтяного месторождения в наших краях. Нефтянникам понадобилось много воды, чтобы закачивать в пласты, вместо выкачанной нефти. Вот и устроили водохранилище. Для нефтяников возвели бараки рядом с водохранилищем (а жителям разоренных ими деревушек государство построило поселок с весьма символичным названием Победа. Очевидно, - человека над природой).
Ребята постарше хвалились, что им нередко случалось подбирать на берегу человеческие кости и черепа. Что, скорее всего, соответствовало действительности. От взрослых я вообще слышал, что в первые годы после возникновения водохранилища всплывший со дна моря гроб был не такой уж редкостью. Ведь те четыре деревушки на дне водохранилища остались там вместе с кладбищами. Вода постепенно размывала могилы. Гробы вместе со страшным своим содержимым - всплывали... В детстве, если мне случалось идти берегом водохранилища, я нередко смотрел себе под ноги с невольным трепетом. Я боялся увидеть жуткую ухмылку человеческого черепа. Я ведь еще не знал тогда, что живой человек - самое страшное, что есть на Земле...
Мы, дети, больше любили купаться именно на водохранилище. Рядом с Карабашом протекала еще речушка Зай, но там купаться было неинтересно. Хотя добраться до нее было легче. До водохранилища надо было идти три-четыре километра, тогда как Зай - вот он был, под рукой. Но на Зай мы ходили неохотно. Хотя и чаще, чем на наше море. Там, на водохранилище, все было, как на взаправдашнем море. Был настоящий песчаный пляж, где так приятно было нежиться с утра до вечера под жарким летним солнцем. Был небольшой островок, куда я мечтал добраться все детство, но так и не добрался (а теперь и не смогу, потому что он исчез).
А еще был плеск самых настоящих волн! То есть - шум самого настоящего, без дураков, прибоя... Слыша его, я всегда чувствовал на губах вкус морской соли, хотя вода в водохранилище была, конечно же, пресная.
Словом, речушка наша ни в какое сравнения не шла с водохранилищем. Как, скажем, городская баня - с деревенской. Это несколько грубоватое, приземленное сравнение тем более правомерно, что на Зай мы ходили - "искупнуться". А на водохранилище - купаться...
Вот на это водохранилище я и предложил пойти всем. Ильфат с Фанисом согласились с готовностью. А Ильдарик почему-то заартачился.
- Мне, - сказал он, избегая моего взгляда, - надо домой...
- Маменькин сыночек, - обозвал я Ильдарика. И он, конечно же, сразу же согласился идти с нами.
И мы двинулись на водохранилище. По пути планируя устроить небольшой набег на все равно какой садогород. Это, кстати, была моя идея. Не самая умная, надо заметить. В садогороды мы лазили только под покровом темноты. Как все мелкие воришки, мы опасались быть узнанными. А тут я до того обнаглел... Даже вспоминать об этом не хочется.
Мы шли, весело болтая. Вернее - болтал один я. Остальные - слушали. И вот тут из-за поворота на Колхозную улицу вышел Кутдус. На беду мою... Или на счастье?
...В каждой деревне есть свой дурачок. На такого показывают пальцем. Таким пугают непослушных детей. Вот смотри, мол, придет Петька Архангельский, посадит тебя в свой большой мешок и унесет к себе домой, если не будешь слушаться. Ребенок недоверчиво похлопает глазами, похлюпает носом, но все-таки затихнет. Он, конечно, чувствует, что взрослые его пугают. Но, тем не менее, ему - страшно! Уж больно он странный, этот Петька Архангельский! Ходит всегда в сторонке, все время бормочет что-то себе по нос... Или того пуще пугают: "Вот будешь ходить без шапки, - станешь таким, как Петька!" Почему - родители не объясняют. Но действует безотказно. Кому же хочется быть таким, как Петька?
Вот такой дурачок жил и в нашей деревне. Звали его Кутдус. Было ему вто время уже за тридцать, я думаю. Очень смуглый, с темно-коричневой кожей, с какой-то реденькой, вьющейся, козлиной бородкой, вернее, подобием ее, он выглядел очень страшно. Хотя, как я сейчас понимаю, ничего страшного в нем не было.
Страшным он становился только когда мы, деревенская пацанва, начинали его дразнить. Мы собирались стайкой и хором заводили что-нибудь навроде:
Кутдус-дурачок,
На веревочке сверчок!
(Вот откуда она взялась, эта дурацкая, бессмысленная дразнилка? Причем здесь сверчок? Да еще на веревочке? Значит ли это, что нелепый капитан Лебядкин со своими фантастическими виршами никуда из детства не уходил?..)
Кутдус на нашу дразнилку реагировал не сразу. Он останавливался, беспомощно крутил головой некоторое время. А потом вдруг начинал грозно ворочать глазами и токовать на своем языке (говорить он почти не умел). И только затем начиналось самое страшное. То, ради чего мы и затевали все это, собственно.
Кутдус вдруг начинал пилить собственное горло ребром ладони, что, конечно же, означало, - "Вот поймаю, перережу всем вам горло!". Но мы, заливаясь смехом, продолжали дразнить его. Дразнили мы его до тех пор, пока он, со слезами на глазах, не бросался за нами.
А нам ведь только этого и нужно было! Только этого мы и ждали. Страшный в своем одиночестве безумия, Кутдус надвигался на нас, а наша стайка мгновенно рассыпалась, и мы со злорадным хохотом драпали в заранее выбранные переулки и улочки, что бы собраться затем в обговоренном месте, где можно будет отдышаться и обсудить это событие.
Мы были жестокие, как и все дети. И еще - ужасно хитрые. Ведь никто из нас в одиночку дразнить Кутдуса не решался. Потому что это было по-настоящему опасно. Бегал-то Кутдус очень быстро. У него только разум был пятилетнего ребенка. (Случалось, он походил к нам по собственной инициативе. Чаще всего это происходило в то время, когда мы играли во что-нибудь. Кутдус подходил и смотрел на нас с таким видом, будто хотел попросить, что бы мы приняли его в свою игру). Но тело-то у Кутдуса было взрослого человека!.. Ведь ему было больше тридцати лет. Любого из нас, решись только кто подразнить его в одиночку, он догнал бы с легкостью неимоверной. Но когда нас было много, Кутдус слишком много времени тратил на выбор жертвы. Давал нам фору, которую потом ликвидировать уже не мог.
И вот еще, почему мы были хитрые. Никто из нас, ни один ребенок, при взрослых Кутдуса никогда не дразнил. Наоборот, если рядом был кто-то из взрослых, мы вели себя с Кутдусом тише воды, ниже травы. Мы как-будто и не замечали его в такое время. Потому что взрослые за Кутдуса - заступались. Причем, доставалось нам в этом случае изрядно.
Как говорили взрослые, Кутдус был таким не всегда. До пяти лет он рос обычным деревенским ребенком. Ничем, во всяком случае, от своих сверстников он в то время не отличался. Беда пришла оттуда, откуда ее совсем не ждали. Кутдус простудился и заболел менингитом.
Есть такое народное поверье, что человек, переболев менингитом, становиться или дурачком, или же шибко умным. Чуть ли не гением. Не знаю, насколько это соответствует правде, да и не столь это важно. Важно то, что Кутдус, переболев менингитом, остался дурачком.
Кутдус почти не говорил, только быстро-быстро лопотал что-то нечленораздельное, так, что редкое слово можно было разобрать. Вернее, - подобие его. Даже в самую жаркую погоду Кутдус ходил в головном уборе. Летом это неизменно была коричневая фетровая шляпа. Зимой - искусственного меха зимняя шапка, тоже коричневая, всегда туго подвязанная под подбородком.
Он, Кутдус, вообще, в моей памяти остался во всем коричневом. Этот цвет, во всяком случае, является доминантным, если я вспоминаю о нем. Летом, сколько я помню, он всегда ходил в наглухо застегнутом темно-коричневом костюме. А вот что Кутдус носил зимой, я уже не помню, но воображение почему-то рисует что-то темно-коричневое. Наверное, объясняется это тем, что очень смуглый, почти коричневый, цвет кожи Кутдуса окрашивает в памяти всю его одежду именно в коричневый цвет.
- Опа! - воскликнул я, увидев Кутдуса, и тут же предложил всем: - Подразним?
- Да ну его, - сказал Ильфат. - Мы же на море собрались.
- Ну и что? - спросил я. - Успеем! Это же недолго совсем...
Я немного подумал и вдруг ввернул сколь неожиданный, столь и нелепый аргумент:
- Это даже хорошо. Потому что если он за нами погонится, то мы быстрее добежим до моря.
- Ага, - сказал Ильдарик, - а если взрослые? Тут, знаешь, сколько взрослых днем ходит?
- Ты лучше калошу не потеряй! - насмешливо сказал я ему. - А то ведь Кутдус не дяденька из садогорода. Он тебе ее так просто не отдаст!
Ильфат с Фанисом засмеялись, а Ильдарик опустил голову. Я победоносно оглядел всех. Мы посовещались немного, заранее распределив, кому в какую сторону бежать, и стали дожидаться Кутдуса. А он поднимался себе снизу по Колхозной улице, не подозревая о нашем каверзном замысле.
Не дойдя до нас двух или трех десятков метров, Кутдус остановился и подозрительно посмотрел на нашу компанию. Он же не был полным идиотом. Какие-то остатки разума все ж таки сохранились в его голове. Несложные вещи Кутдус все-таки понимал. И весь предыдущий, горький, опыт общения с нами, деревенскими мальчишками, наверное, научил его относиться к нам настороженно. Должен был, во всяком случае, научить.
Он стоял и разглядывал нас. А мы делали вид, что внимания на него не обращаем. Стоим себе и стоим. Мы на него даже не глядели, как будто и не заметили его появления. Кутдус еще немного разглядывал нас, а потом, нерешительно, двинулся вперед, все время улыбаясь, так же нерешительно. Наверное, он все-таки почувствовал что-то неладное.
И вот тут мы быстро разбежались, растянулись цепочкой, и дружно затянули свою гадскую и неумную дразнилку. Кутдус сразу же остановился. Несколько секунд он водил головой, поочередно останавливая взгляд на лице каждого из нас. Затем он заклекотал на своем языке и стал ворочать глазами. Лицо его стало злым, ожесточенным.
Мы дружно засмеялись и еще громче принялись выкрикивать свою дразнилку. При этом мы начали кривляться, как могли, и корчить ему обидные рожицы. Кутдус замахал на нас руками, как мельница и вдруг, поднеся руку к шее, быстрыми движениями стал пилить ее ребром ладони. А нам только этого и нужно было!
- Это что вы здесь делаете?! А?!
Из-за ворот одного из домов вышла женщина лет сорока. Она встала рядом с воротами и, уперев руки в бока, грозно смотрела на нас.
Все мои друзья сразу же примолкли. Один только я догорланил дразнилку до конца. Я до того обнаглел тогда, что даже появление этой тетки меня не остановило. Все мне было - до лампочки, трын-трава и море по колено. Какой там испуг! Я даже, помню, крикнул женщине:
- А тебе чего надо, дура старая?! Иди отсюда! - и показал ей язык.
- Что?!.. - от изумления тетка потеряла дар речи. А когда опомнилась, и собралась что-то крикнуть мне в ответ, было уже поздно: Кутдус уже сорвался со своего места, и помчался за нами. Ну, а мы, само собой, рванули прочь. Как всегда - в разные стороны.
Все было как всегда. Кутдус догонял, мы - убегали. За одним исключением. Которое я прочувствовал не сразу. А когда до меня дошло, в чем дело, было уже поздно...
Я уже говорил, какую тактику мы применяли, когда дразнили Кутдуса. Мы знали, что он слишком долго выбирает свою жертву. Что слишком долго он решает, за кем погнаться. И, стало быть, теряет драгоценное время. Поэтому только и оставались мы всегда безнаказанными. А в тот день что-то случилось с Кутдусом. Что-то перемкнуло в его несчастной голове. Он не стал решать, за кем из нас гнаться. Не теряя ни секунды на размышления, он сразу же погнался за мной. Тем самым сразу же лишив меня той форы, на которую мы всегда рассчитывали, когда дразнили Кутдуса.
Между нами было не больше десятка метров. Не больше, во всяком случае. И расстояние это неуклонно сокращалось. Даже не оглядываясь, я чувствовал, что это так, а не иначе. Я улепетывал от Кутдуса со всех ног, выжимая из своего маленького организма все, что мог, но это не помогало. Кутдус догонял меня. От ужаса я начал задыхаться. И еще, помню, я жутко вспотел тогда. Но при этом мне почему-то было холодно.
Я уже слышал совсем близко за своей спиной его тяжелое дыхание. Топот его ног отдавался в моей голове. И тут я совершил еще одну ошибку. Роковую, если так можно выразиться.
Собственно, я сам себя тогда загнал в западню. Сохранись у меня хоть чуточку разума, я, несомненно, успел бы сообразить, что направо мне сворачивать не стоит. Если бы я свернул налево или же помчался прямо, у меня еще сохранялся мизерный шанс удрать от Кутдуса. Но я, на свою беду, повернул направо. Где у меня никаких шансов не оставалось. Потому что там меня ждал тупик. Страх, как известно, плохой советчик.
Там, куда я свернул, начинались гаражи немногочисленных в то время владельцев личных легковых автомобилей. Построены эти гаражи были следующим образом. Чтобы не тратить лишнего, гаражи составили рядком, один за другим, под общей крышей, с таким расчетом, что бы боковая стена одного гаража одновременно служила стеной гаража следующего. Параллельно такому ряду гаражей тянулся еще один ряд, образовывая своего рода коридор. За этим рядом тянулся еще один, за ним - еще... Вот в один из таких коридоров я и свернул. Не сообразив, что коридор этот, как и все остальные, впрочем, - тупиковый. Потому что крайние гаражи в этих коридорах боковыми стенами примыкали к новенькому высокому забору, которым недавно обнесли совхозный амбар.
Только миновав середину этого коридора, я понял, что меня ждет. Спасения не было. Как не было ни одной мысли в голове. Ведь даже в этой, казалось бы, совершенно безвыходной ситуации, у меня оставался еще один небольшой шанс на спасение. Если бы я повернул обратно, я мог бы еще попытаться прошмыгнуть мимо Кутдуса. Ширина коридора была не менее пяти метров. Ну, может, чуть меньше. То есть, я вполне мог попробовать хитрым футбольным финтом убрать Кутдуса вправо, что бы самому в это мгновение рвануть влево и вперед, к выходу из коридора. Но даже этого сообразить я не смог.
Я обречено мчался к забору. С ужасом слыша за своей спиной топот ног и тяжелое дыхание Кутдуса. Я ничего не соображал. Даже обернуться мне было страшно.
Забор стремительно приближался. Это был добротный, недавно поставленный забор. Сплошной. Он даже не успел еще потемнеть от непогоды. Он слепил глаза своей желтизной. Ни единой щелочки, куда можно было бы втиснуть носок кеды, что бы потом, обретя опору, попытаться дотянуться до верха, я не видел.
Все. Только это слово стучало в моей голове. Все. Что будет дальше, я не знал. Мое буйное воображение, помноженное на ужас, рисовало, одну за другой, самые кровавые картины. Кутдус достает из кармана свой ножик и, схватив меня, пилит, пилит мое несчастное горло. Или - душит, душит, а потом уже - пилит, пилит... Я уже видел, как наклоняется и приближается ко мне, опрокинутому навзничь, его лицо. Видел, как радостная улыбка обнажает его остренькие, как у грызуна, зубки. И видел короткую, смертельную вспышку солнца на лезвии ножа, занесенного надо мной.
И еще я видел забор перед собой. Он был слишком высок, этот забор. Не только для меня, ребенка, но для взрослого человека. Я потом не раз примерялся к нему, и ни разу не смог дотянуться до верха. Именно поэтому, наверное, впоследствии никто из моих друзей не поверил, что я умудрился перепрыгнуть через него. Вернее, - перелететь... Вернее... Я даже не знаю, как это назвать. Потому что до сих пор не знаю, что тогда произошло. Раз - и я у забора. Два - и я уже стою за ним. А что было в промежутке между двумя этими мгновениями, я совсем не помню... Хоть убей - не помню!
Зато я очень ясно помню свою радость. Не радость даже - восторг! Как секунду назад ужас переполнял меня, так секунду спустя меня переполнял восторг!
То, что я стал недосягаем для Кутдуса, я понял моментально. Хотя ничего за секунду до этого не соображал. И мгновенно все изменялось. Ни ужаса, ни страха уже не было. Что интересно: по инерции я, наверное, должен был бы бежать и бежать дальше, без оглядки. Но я, наоборот, остановился. Стоило мне очутиться за забором, как разум мгновенно вернулся ко мне. Во всяком случае, я сразу же понял, что теперь мне ничто не угрожает. Что-то подсказало мне, что Кутдус не сможет преодолеть этот забор, как несколько секунд назад, каким-то чудесным, непостижимым образом, преодолел его я.
Я медленно, чуть не в вразвалочку, подошел к забору, нашел щелочку пошире, и приник к ней глазом, высматривая Кутдуса. Щелочка была узкая, поэтому я увидел его не сразу. Я только слышал тяжелое дыхание Кутдуса и какое-то странное сопение. Между нами было не больше полуметра, но эти полметра были непреодолимыми для него.
Затем я увидел Кутдуса. Он стоял и тупо разглядывал забор.
- Бе-бе-бе! - сказал я. И даже показал ему язык. Словно Кутдус мог его увидеть. В ту же секунду забор шатнулся от сильного удара, и я испуганно отпрыгнул. Но тут же, оглядев забор, усмехнулся. Забор был добротный, основательный, крепкий. Такой можно было бы свернуть разве что трактором.
- Бе-бе-бе! - опять сказал я. Забор шатнулся еще несколько раз, и весьма сильно, но на этот раз меня это не испугало. Я осмотрел землю вокруг себя в поисках подходящего камня, но такового не нашел. Нет, камни там лежали. Но все они были слишком крупными и тяжелыми, чтобы я мог перебросить их через забор. К тому же я понимал, что этого делать нельзя. Были бы это мелкие, безопасные, камушки, я, несомненно, осыпал бы Кутдуса каменным градом. Но такими камнями, почти булыжниками, можно было изувечить человека.
Я снова подошел к забору и приник глазом к щелочке. Кутдус опять смотрел на забор, смотрел тупо. Я радостно захихикал, разглядывая его огорченное лицо.
- Бе-бе-бе! - опять сказал я. И снова показал ему язык. - У-у-у! Кутдус-дурачок... Так тебе и надо! Вот подожди, гад, я тебе еще устрою! Ты у меня еще попомнишь!
Кутдус по-птичьи склонил голову набок, пытаясь по звуку определить мое местоположение. А я снова открыл рот, что бы подразнить его. Чтобы отомстить ему таким образом за пережитые недавно страх и унижение. За то унижение, о котором и сейчас неловко вспоминать. За ту маленькую неприятность, которая случается с детьми, когда их сильно испугают...
Не отрываясь глазом от щелочки, я злорадно ухмыльнулся и открыл рот, чтобы подразнить Кутдуса. Тот бесенок, о котором я говорил, постепенно занимал облюбованное место во мне. Я даже, помню, успел подумать тогда, что все-таки брошу камнем в Кутдуса. И пусть он разобьет ему голову. Пусть! Если все мне сегодня сходит с рук, то и это, несомненно, должно сойти. Никто же не узнает, кто это сделал.
Но камень я не бросил. Я так и остался стоять с полуоткрытым ртом.
Господи! Да я до сих пор помню эту жалость, точно все это было вчера. Словно и не было между этим мгновением и тем двадцати лет жизни. Сердце вдруг замерло и исчезло. Точно никогда его и не было. Затем оно вернулось, - огромное, жаркое, властное. Оно билось так сильно, так требовательно оно вспухало в груди, что мне показалось, что еще немного, и грудная клетка моя не выдержит его напора, и разойдется, треснет, как старая деревянная бочка.
Кутдус стоял и плакал. Но вовсе не это поразило меня, вовсе не это. Я и до этого, конечно, не раз видел, как он плачет. Ведь перед тем, как броситься за нами, он всегда начинал плакать. Но то были слезы бессильной ярости. Да и не приглядывались мы к Кутдусу перед тем, как сыпануть прочь от него. Не было у нас на это времени.
Поразило меня то, что плакал он так, как плачут маленькие дети, когда их сильно обидят. Горько, навзрыд, размазывая слезы по лицу кулаком. Я смотрел на него, чувствуя, как вспухает и вспухает в груди сердце. А Кутдус вдруг сел на землю, нелепо растопырив свои большие ноги, и заплакал еще сильнее, крупно сотрясаясь всем телом.
Передо мной сидел и плакал маленький ребенок. Каким, собственно, и был Кутдус. Даже я в свои десять лет был много старше его. Да, выглядел Кутдус совсем как взрослый человек. Но разумом своим он был младше меня.
Мне вдруг захотелось перебраться через забор обратно, что бы погладить Кутдуса по голове, успокоить его. И успокоиться самому. Я поднял голову и осмотрел забор с тыльной стороны. С этой стороны я вполне мог перебраться через него. Здесь были поперечные перекладины, по которым я мог вскарабкаться до самого верха. А оттуда уже спрыгнуть вниз. Но этого я, конечно же, не сделал.
- Кутдус... - позвал я его шепотом. - А, Кутдус...
Кутдус никак не отреагировал на мой шепот. Он сидел и плакал. Вернее рыдал. Я еще немного постоял возле забора. Мне хотелось еще раз позвать его, и сказать ему. сказать... Но он меня вряд ли бы услышал. И уж наверняка - не понял.
...Остаток дня я провел на чердаке бабушкиного дома. Мне каким-то чудом удалось проскользнуть туда незамеченным. А это было очень важно для меня в тот день, - остаться незамеченным. Не потому, что бабушка, увидев, что я слоняюсь без дела, могла послать меня в огород. Просто я никого не хотел видеть. Я и к бабушкиному-то дому пробрался тогда воровски, околицей, чтобы никого не встретить на своем пути. Для этого, правда, мне пришлось дать изрядного кругаля, но цель выбранное средство оправдала; я никого из родственников и знакомых не встретил. А большего в тот день мне и не надо было.
Чердак, куда я взобрался, был, пожалуй, самым моим любимым местом в бабушкином доме. Была еще, правда, веранда, где я тоже любил проводить свой досуг, но там нельзя было уединиться. В отличии от чердака, на веранде, конечно же, были определенные удобства, - кровать, диванчик... Но туда, на веранду, в любой момент мог войти кто-либо из взрослых. А главное, - на веранде не было книг. Тогда как на чердаке они были.
Послевоенные семьи, как правило, были многодетными (невпример следующему и нашему поколениям). Иметь пятерых детей в семье считалось нормой. Причем, большинство из них были мальчишки. Одна, редко две, дочки, и три или четыре сына. Должно быть, сама природа решила возместить таким образом тот урон, который мы понесли в тридцатые и сороковые годы. В двух страшных войнах, - с немцами и с собственным народом.
Дети эти росли, начинали учиться, оканчивали школу... И уезжали жить в города. Книги, журналы и тетради, оставшиеся после них, родители чаще всего связывали в стопки, или же сваливали в картонные коробки, и поднимали затем на чердак. Там они и пылились, ветшали, никому уже ненужные. Если, конечно, не находилось в роду такого любопытного внука, каким был я.
Даже и сейчас, в начале нового тысячелетия, мне думается, можно разыскать в какой-либо деревеньке старый домик, на чердаке которого все еще лежат покрытые толстенным слоем пыли, стянутые аллюминиевой проволокой, стопки книг, журналов и тетрадей с покоробленными, заплесневелыми обложками. Хотя большая часть всего этого богатства, скорее всего, в семидесятые и восьмидесятые годы было сдано в макулатуру в обмен дешевые массовые издания приключенческих книг (самая читающая страна в мире!).
Книги, оставшиеся от мамы и ее сестры и братьев, в свое время тоже были снесены на чердак. Точно так же это сделали бабушка и дедушка по отцу. На том чердаке я, кстати, тоже любил пропадать. Но у бабушки с маминой стороны книг было куда больше. Потому что здесь были еще списанные книги из сельской библиотеки. Бабушка работала там уборщицей и библиотекарь тетя Шура отдавала эти книги ей. Зачем бабушка забирала их, я не знаю. В хозяйстве это самая бесполезная вещь. Впрочем, моя бабушка любила читать. Ей, наверное, претила сама мысль, что эти книги, пусть даже и такие затрепанные, выбросят на свалку...
Как только я пристрастился к чтению, бессистемному, безалаберному, как, впрочем, и нынче, я сразу же открыл для себя это самое дорогое для меня место в бабушкином доме. Я полюбил взбираться по приставной лестнице на чердак. Стоило мне только очутиться у бабушки, как ноги сами собой несли меня на чердак. Даже зимой я пробирался туда, не обращая внимания на лютый мороз. Мне нравились эти потемки среди бела дня, нравился этот смешанный запах веников (на чердаке, кроме книг, хранилось еще много чего, в том числе и банные веники) и древесных опилок, полуметровым слоем которых был устлан чердачный пол. Но больше всего мне нравилось с раскопанной в той залежи книгой или журналом подойти к единственному маленькому окошечку на чердаке, и стоять под ним, перелистывая пожелтевшие, ломкие уже, да что там! - жухлые, как осенние листья! - страницы.
По сравнению с книгами, взятыми в библиотеке или купленными в книжном магазине, эти книги выглядели очень жалко. От долгого хранения на чердаке, то в летней жаре, то в зимней стуже, обложки книг покоробились. Кроме того, их тронула плесень. И эта пыль!.. Даже и сейчас, стоит мне только закрыть глаза, как вижу я эти неприятные темно-серые разводы плесени на обложках. И еще вижу облачко пыли, которое всегда вспухало над книгой, стоило мне только осторожно подуть на нее. И вижу, как, вобрав в себя хоровод этих пылинок, чудесным образом обретает объем небольшой кусочек тонкого солнечного луча, падающего из щелочки в крыше. Обретает объем и становится таким тугим, подвижно-тугим, что так и хочется взять его в руки...
Ох, как неприглядно они выглядели, эти книги! Но тем большей, ни с чем на свете не сравнимой была для меня их ценность.
Еще мне нравилось... В этом, правда, признаться очень трудно. Но из песни слов не выбросишь. С особенным вниманием и трепетом я, - чего скрывать! - рассматривал школьные тетради мамы и ее сестры и братьев. В этом было нечто от подглядывания в щелочку. Во всяком случае, точно так же почему-то я сдерживал дыхание, что бы никто - вот только кто? - не услышал моего дыхания, и не разоблачил меня. И точно такое чувство постыдности происходящего, как это бывает, когда ненароком подсматриваешь за человеком, который не подозревает о твоем присутствии, охватывало меня в тот момент, когда я открывал тетрадку и внимательно вглядывался в страницы, исписанные детским еще почерком. Ага, думал я, видя двойку или тройку, не только я один, но и они, такие умные и такие сильные, получали плохие отметки!
Вот сюда, на этот чердак, я и пробрался в тот день. Там я провел остаток дня. Но книги в тот день меня не интересовали. Просто чердак был единственным местом в бабушкином доме, где меня никто бы не нашел. А мне нужно было побыть одному, что бы прожить заново весь этот невообразимо долгий день.
******
