Фарит Гареев
"Каникулы"
Каникулы и получаются. А как же вы ещё прикажете назвать эту причуду старухи Евлампьевой, если каждый год, как только установится погода и придёт время разводить в огороде огурцы-помидоры и прочую редиску, она покидает городскую квартиру одного из трёх своих сыновей, куда приезжает поздней осенью на зимовку, и возвращается в родную деревню, некогда очень большую, считай, село, а ныне безлюдную, с двумя-тремя десятками таких же, как и она сама, стариков? Каникулы самые и есть. Ни больше, ни меньше. А что до возраста неподходящего, так можно сослаться на известную до оскомины формулу, что старики и дети, - суть одно. В смысле неразумности... Да и во всех остальных отношениях тоже. Это тем более верно, что, согласитесь, какой же человек, находясь в здравом рассудке, по собственной воле покинет городскую квартиру со всеми удобствами, и, кроме того, надлежащим присмотром со стороны сына и снохи, и поедет в деревню, где всё надо делать самому, а случись что, так и стакан с водой поднести будет некому? Подобный демарш можно было бы понять в том случае, если дети - нехристи почище басурманов, или, ещё, если возраст позволяет и на здоровье грех жаловаться. Так ведь нет: дети у Евлампьевой, как говорится, дай Бог всякому, мать для них святое, годы согнули её к земле, а здоровье, особенно в последние годы, оставляет желать лучшего. Вообще, на Евлампьеву взглянешь иной раз, и думаешь, - на чём только душа держится? Скорее так, - это душа держит тело, не даёт ему уйти в землю.
Вот и судачат старухи (стариков здесь раз, два, и обчёлся) каждую весну, как появится Евлампьева в деревне, не могут понять, - зачем ей это нужно? Будь их воля, да подкреплённая возможностью, все они давно бы уже покинули невесёлые свои домишки, и переехали в город к детям, что бы дожить старость в покое и удобстве. Но, увы, таковой возможности у них нет, у каждой по своей причине. Иная из них одна как перст на этом на белом на свете осталась, у другой дети оглоеды те ещё, лучше от них подальше держаться, а у третьей с детьми, вроде бы, всё в порядке, но зато у тех у самих с жилищными условиями непорядок, сами ютятся в хрущобе однокомнатной, чуть ли не по очереди спят. Оно, конечно, в тесноте да не в обиде, но не до такой же степени! Словом, нет никакой возможности. И даже надежды, что таковая появится. А бесплатные квартиры... Это вам не советское время, у нас нонче капитализм. Как же, дождётесь вы от буржуинов! Они лучше все свои деньги-тугрики пожгут, чем ближнему своему помогут. Да еще с помощью краснобаев подведут под это такое хитроумное обоснование, и не простое, а философическое, что и не рад будешь, если заикнёшься о делах наших скорбных... Ладно.
А вот у Евлампьевой - вы только поглядите! - удача: сыновья молодцы, и снохи не стервы. Поначалу чуть ли не до ругачки дело доходило промежду сыновьями Евлампьевой каждую осень, когда они начинали решать, у кого будет жить мать нынешней зимой, - настолько каждому из них хотелось, что бы мать жила именно у него. Потом приспособились, - ввели нечто навроде графика. Блюдут очередность. Учитвывая вышеизложенное, живи, казалось бы, да радуйся, что Бог обеспечил тебе покойную и не одинокую старость, а, она, Евлампьева, дура, своего счастья не понимает. Еще грязь на дворе не просохла, а она уже тут как тут, приехала. Дура и есть. А кто же ещё?
В глаза всё это, конечно, не говорится, только за спиной пересуды, особенно в первые после приезда Евлампьевой на каникулярное лето дни. Разве что, в разговоре вечернем, за чайком, вскользь, намёком, якобы жалуясь на свою незавидную участь и судьбинушку горемычную, пытаются деревенские выведать у Евлампьевой причины её каприза. Но Евлампьева точно не понимает о чём речь, сидит себе, слушает, кивает головой сочувственно. Так что, - больше пересуды, да и те очень быстро стихают. Правда, случается, что и зимой, нет-нет, да вспомнят о Евлампьевой, озадачатся в который уже раз... Ну, да и то, - в деревне жизнь на события нынче скудная, откуда бы им взяться, если молодежи, народа жадного до жизни во всех её проявлениях, здесь нет, а старики, люди, конечно, не без чудинки, но на подъём тяжеловаты. Какие тут могут быть события? Только и остаётся старикам, что вспоминать былое и переливать из пустого в порожнее, никуда не денешься.
Вот пришла очередная весна. Сколько их было таких, и, надеюсь, - будет. Эту зиму Евлампьева прожила у своего старшего сына, он её и привёз. Он, старший её сын, родился в аккурат перед Великой Отечественной, Евлампьевой девятнадцать только-только стукнуло. Сам уже, почитай что старик... Ну, не старик, - пенсионер. Мужик-то он ещё ничего, справный. Даже и не скажешь, что перевалило за шестой десяток.
Свой "Жигулёнок" сын Евлампьевой оставил перед воротами. Только снёс все пожитки на крыльцо. Сумки с нехитрым съестным припасом на первое время, семена и рассаду, картонные коробки, где пищат желтые и бурые комочки, - цыплята и утята. А что? - к осени как раз подымутся. Тоже детям помощь. Но больше, всё-таки, - дело, занятость. Работа. Которая всегда, с самого детства, составляла смысл и основу жизни Евлампьевой.
Из особой коробки выбрался и, разминая тело, оглядывается по сторонам кот Гвидон, рыжий шайтан, а рядом с ним уже сидит, высунув язык, пёсик Трезор, из породы двортерьеров, но с примесью благородной крови. Не иначе как его бабушка путалась с водолазом. Этот бастард доехал на заднем сиденье.
Мне что интересно? Вот говорят, - как кошка с собакой. А Гвидон с Трезором, природные антагонисты, живут душа в душу и чудят тоже вместе, два брата-акробата. И что ещё интересно, - разбойники они известные, нрав у обоих шаловливый, а цыплят с утятами они никогда не трогают. Скорее даже наоборот, - защищают посильно от ворога, только перья летят. У цыплят да утят известно какой главный враг, - коршуны да вороньё. Но Евлампьевой за малышами присматривать не надо, вот они сидят, помощники, оглядывают свои летние владения.
Сын глядит на Гвидона с Трезором, мнётся, затем смотрит на мать.
- Может, я всё-таки останусь, мама? - это вопрос для проформы, безо всякой надежды получить утвердительный ответ.
- Сама еще в состоянии, чать, - с шутливой гневливостью отвечает Евлампьева. - Руки-ноги на месте... Нечего тебе тут пока делать. После приедете.
Сын, улыбнувшись, вздыхает, разводит руками, и уходит со двора. Приедет он через несколько дней, что бы подлатать изгородь, поправить избенку и сараюшки... Проделать всю мужскую работу, словом. До женской, суть огородной, мать его не допустит. Она и снох-то своих в огород пускает с большой неохотой, точно ревнует к земле. Вообще, все они, - сыновья со снохами, внуки и внучки со своими детьми, а Евлампьевой - правнуками, начнут приезжать в деревню самое малое время спустя, на выходные, или если у кого отпуск. Всё лето будут приезжать, и по очереди. и все вместе, - как получится. В иные дни изба будет выглядеть так, как было лет двадцать-тридцать назад, когда Евлампьева жила в деревне круглогодично. Но это всё - потом. А пока для них дорога сюда заказана.
Евлампьева остаётся одна, оглядывается, смотрит на свой двор, подолгу останавливая взгляд на дорогом, памятном. На что ни взгляни, всё вызывает воспоминания, и плохие, и хорошие. Больше всё-таки хорошие. То есть, не то что бы хорошего в жизни у Евлампьевны было больше, чем плохого, скорее, наоборот, просто память человеческая устроена так: как шелуху уносит всё плохое ветер времени, оставляя только хорошее и милое сердцу.
Изба Евлампьевой старенькая, пятистенок, накренилась, а крыша просела посредине. Ограда вкруг двора скособочилась, где внутрь, где наружу. Каждую весну её поправляют, но... Тут поправляй не поправляй, - новую ставить надо. И поставили бы сыновья, пошли на ненужные траты, да сама Евлампьева не даёт. После меня, говорит. Стоят ещё и хозяйственные постройки, тоже старенькие, и даже банька в конце огорода, где протекает речушка, переплюнуть можно. А хоть и невелика речушка, одно название, зато после полка окунуться в неё, да с заполошным криком, - милое дело! Да ради одного только этого в деревню стоит приехать!
За домом и двором Евлампьевны зимой присматривают деревенские. Вон они, кстати, уже собираются мал-помалу, - весть о том, что нагрянула наконец-то Евлампьева в родные пенаты, облетела деревеньку. Кажется, сейчас подойдут и, по стародавнему деревенскому обычаю, насядут на Евлампьеву с расспросами. Но нет, - только поздороваются, и уходят восвояси. Знают, что сейчас её лучше не трогать. Причём здесь скандал? Просто знают все они, что в эти, первые минуты пребывания в деревне, из Евлампьевой даже одно слово клещами тянуть приходится, не то что. Вся она погружена в свои мысли в это время, взгляд её обращен внутрь самой себя. Только не думайте, что она мизантроп и людей не любит. Тут дело в другом.
Затем Евлампьева переносит вещи в избу, начинает топить печь. Дрова сложены рядом, приготовлены с осени. Трезорка с Гвидоном уже шастают по двору, проверяют свои владения, обживают заново. За долгую зиму, проведенную в тесноте городской квартиры, они соскучились по деревенской вольготной жизни. Вот у них теперь начнётся жизнь! У Трезора во дворе своя будка... Своя - да не своя. Поскольку Гвидон всегда туда вхож. Не гость, - хозяин. Иной раз и заночует там, обхватив приятеля лапами. Вообще, на них иной раз глядишь, - чудны твои дела, Господи!
Пока топится печь, Евлампьева прибирает в избе, вытирает пыль... Каждой осенью, уезжая в город, она оставляет всё, как есть. Не потому что она неряха, - наоборот, таких чистюль, как она, ещё поискать, - а потому, что пунктик. Ей вот почему-то хочется, что бы всё оставалось как есть, - с неубранной в шкафчик тарелкой на столе, брошенным на кровать полотенцем... Точно хозяин вышел на минутку во двор, и вот-вот вернётся.
Евлампьева убирается молча, неспешно... На самом деле она готовится. Душу свою готовит. Безмолвная, она метёт полы, потом моет, - и полы, и окна, но сама уже там, куда пойдёт, как только всё будет прибрано, печь протопится, а в избе запахнет жилым духом. Тогда она присядет на табуретку у окошка, и, склонив голову, посидит немного, слушая свою душу, - готова ли? И встанет, и выйдет за порог.
Путь Евлампьевой - на деревенское кладбище. Там похоронены её многочисленные родственники и подруги, всех надо посетить, со всеми поговорить. Рассказать обо всём, что происходит на Земле. У кого дети и внуки, - похвалой обрадовать, что всё у них хорошо, а о ком и вспомнить уже некому, - просто вспомнить. Евлампьева одна из немногих своих сверстников, кто задержался на этом свете, все остальные, кого она любила, - уже там.
У каждой могилки Евлампьева задерживается подолгу, но дольше всего она стоит у могилы мужа, Ивана, ведёт с ним незримый диалог. Рассказывает ему о своих делах, и о том, что да как у детей... Вообще, - говорит. Сгорбленная больше обычного, она стоит перед обелиском с красной звездой вместо православного креста. Сколько было споров по этому поводу, когда рухнула Советская империя, и на смену коммунистической веры пришла веры традиционная, но Евлампьева отстояла последнюю волю мужа. Сама-то Евлампьева верующая, с малых лет, но волю и веру мужа уважала и уважает. Иван как был, так и остался неверующим, - ни в чёрта, ни в Бога. Хотя почему неверующим? Он в человека верил, его ставил выше всего прочего... Но не о том речь. Хотя и об этом тоже.
Мало таких мужиков вернулось с фронта, каким был Иван. Настоящих мужиков. Сильные да смелые головы сложили в поле, в бою. Отсюда все беды наши. И что не вернулись, и что детей после себя не оставили, таких же смелых и сильных. А народец поплоше, тот домой вернулся, отсиделся по тылам, хороня за их спинами свои никчёмные жизни. И наплодил себе подобных. Яблоко от яблони недалеко падает. Они теперь музыку заказывают, и жизнью заправляют... Хотя, какая у них жизнь? Так, существование. А что ещё есть жизнь для самих себя?
Но Иван с войны вернулся, с полной грудью орденов и медалей, любо-дорого поглядеть, но израненный так, что и живого места не найти. На теле ран не счесть, нелегки шаги. Впрочем, люди о том не ведали. Только Евлампьева знала, как болит израненное тело мужа, - по тем стонам, которые она слышала каждую ночь. Как он жил, непонятно. Жажда жизни, должно быть, и чувство долга перед страной и родными оказались в нём превыше боли. Протянул Иван десять лет вопреки всему, на воле своей немалой и характере. И не просто протянул, а по-настоящему, на полную катушку, прожил. Ещё двух сынов родил, себе дом поставил, и другим в помощи не отказывал. И дерево, ива, его руками посаженная, до сих пор стоит в палисаднике. Тень от неё - в полдвора.
Когда наговорится Евлампьева с Иваном, пообещает ему, что вот, уже скоро, и она придёт к нему, зажилась, конечно, но что же делать, если не берёт к себе Боженька, для чего-то держит на Земле, - возвращается она домой. Рядом с ней бегут Трезорка с Гвидоном, - эти всегда за ней на кладбище увязываются. Шумные и шаловливые, на кладбище они ведут себя тихо, будто понимают, шельмы, что это - особое место.
Вечером в избе Евлампьевой соберется почитай что вся деревня. Даже те из старух, с которыми у неё давние контры, и те зайдут на огонёк. На столе - городские гостинцы, чай духовитый, разговоры... Новый человек в деревне, он завсегда особо ценился. Пусть Евлампьева и не новый человек, а всё же, как ни крути, - гость. Ему почёт и уважение, ему - красный угол. Пока не станет своим. Тогда и разговор с ним другой, и спрос.
Но и первый вечер в деревне пройдёт, а за ним наступит новый день, а затем ещё, и ещё... Начнут приезжать сыновья, внуки. А там, глядишь, и правнуков на лето привезут. Внуки у Евлампьевой давно уже взрослые, обзавелись семьями, растят своих детей. Некоторые уже и в школу пошли, цыплята. Как есть цыплята. Худенькие, большеголовые, только-только открывающие для себя этот мир. За ними глаз да глаз, что бы в беду не попали или сами чего худого не натворили. Они вон любят на иву, прадедом посаженную, лазить... А вдруг упадут, расшибутся? В двух метрах от земли ствол ивы раздваивается, - так они, пострелята, приспособились там нечто вроде гнезда вить из подручного материала. То есть, это еще внуки Евлампьевой начали, а теперь - уже их дети...
Евлампьева твёрдо знает, что дети - это главное на Земле. Ради них, и только ради них одних, этот мир и создан. А для чего же ещё? Вот вы даёте! Да нас, взрослых, глаза б Его не видели! Кабы не дети, давно бы Он плюнул на всё и руки умыл, глядючи как мы живём и друг друга мучаем. Дети - нам оправдание. И прощение.
С ними, внучатами (они хоть и правнуки, но Евлампьева называет их внучатами, как и они её - бабушкой), лето пойдёт веселее. Конечно, когда и огорчение, и немалое, но больше всё-таки радость. Когда глядишь на них, несмышлёнышей, разъясняешь, что да как, и почему, а сам в это время улыбаешься от непонятного тепла в груди... Только взгрустнётся иногда Евлампьевой, что всего этого не видит её Иван. Не видит того, что не зря он вернулся с фронта, выжил, а затем, превозмогая больное тело волей и жаждой жизни, прожил эти десять лет, где каждый день был как подвиг... А может, видит?
А ещё потом пойдут поспевать овощи-фрукты. Всяк в своё время, и всем хватит. Ведь не для себя всё это, - для них! Сначала ранние созреют, навроде той же редиски, затем огурцы или те же помидоры... Те да не те. Помидоры у Евлампьевой, - это вам не покупные, красивые, но водянистые, всякой дрянью набитые, а настоящие, пусть и неказистые, буроватые, с прозеленью, но зато душистые и сытные. Да такой один съешь, и уже сыт! А покупных ты хоть килограмм съешь, - сытости никакой, только живот пучит.
Всё это будет, несомненно. Но - потом. А сейчас старухе Евлампьевой надо навести порядок в избе, а затем, когда душа настроится на одну тональность с вечностью, присесть на табуретку, как это делают перед тем, как отправиться в дальнюю дорогу.
******
